– Странное… странное там оно будущее, – пробормотал Сталин, прохаживаясь по кабинету. – Не таким я себе его представлял… совсем не таким… Это он знает, это не знает… Это может, это не может…
А ведь он при первой их встрече уже почти поверил в то, что их потомок сможет дать ответы, если уж не на все, то по крайней мере на большую часть вопросов. Одна только мысль, что им поможет человек из грядущих веков, ввергала его в эйфорию мечтаний и мир воздушных замков. «Вот тебе и будущее, мать его! Как же они там учат? Пятой ногой, что ли? А я-то, баран, думал, что к нам пришел Учитель, а вышло, что недоучка!»
Я проснулся. Над головой беленый потолок со странно знакомыми разводами, попытка вглядеться в которые тут же отозвалась тупой сильной болью в затылке.
– У, б…ь, как больно-то, – само собой вырвалось у меня. – Башка просто раскалывается, – от сухости во рту я с трудом ворочал языком. – Не мог же я пить вчера…
Я осторожно поднялся и… тут же вспомнил!
«Пил, как же! Выходит, меня вчера, к счастью, фигурально, но поимели с особой жестокостью…» Замерев, чтобы ненароком не растрясти голову, я начал вспоминать вчерашнее.
«Так, мы вернулись от ученых и вроде все там прошло нормально. Мой “батя” им вывалил столько информации, что они после каждого разговора очень долго трясли ему руку и всякими иезуитскими способами пытались выудить из него еще новых сведений». Дотянувшись до стоявшего на тумбе стакана с водой, я схватил его и с наслаждением приложил его холодную поверхность к каждому из висков поочередно. «Потом, где-то ближе к полуночи, мы добрались обратно. Были почти без сил, так как вся эта беготня и говорильня очень сильно выматывала. Помню, мы поели и почти отрубились, как… за мной пришли и позвали к Самому. Точно, почти в час ночи!»
Холодные стенки стакана, конечно, охладили мои виски, но это принесло лишь временное облегчение. Тогда я решил попробовать радикальный метод – холодный душ!
«Так… Мы разговаривали и разговаривали. Хотя скорее это он спрашивал и спрашивал, а я пытался что-то ответить. Вцепился в меня как клещ! Вот возьми ему и подай на блюдечке все про Манхэттенский проект у американцев и про создание ядерной бомбы у нас. И ведь ему были нужны подробности, а не какие-то общие слова и рассуждения!» Тут же перед глазами всплыло жесткое лицо в оспинах, которое раз за разом задавало ему вопросы. «Где это было? Кто стоял у истоков?» Бляха-муха, да разве это все упомнишь?! Я же специально об этом не задумывался. Ну помню, что американцы работали в какой-то пустыне, индейской резервации, что ли. Фамилии Оппенгеймера и Розенберга еще знакомы. Второй вроде в конце войны передал нашим чертежи с бомбой… Да уж, не удивительно, что Сталин взорвался. Жутковато, конечно, было… Черт! Да знал бы про эту всю байду заранее, то сидел бы и целыми днями зубрил про эти годы!»
– А-а-а-а-а-а-а! – я крутанул рубильник крана и… вдруг начал орать от неожиданно ледяной воды, водопадом льющейся на меня. – А-а-а-а-а!
Едва я начал закрывать кран, как с сильным треском и ворохом щепок внутрь влетели остатки моей двери и… Михайловский. С выпученными глазами и ножом в руке, он тут же начал искать в комнате угрозу, которую естественно, не нашел.
– Да вода это… Б…ь, вода ледяная, – у меня зуб на зуб не попадал от дрожи. – Продрог как цуцик!
«Бате» понадобилось несколько секунд, чтобы понять всю комичность ситуации. Нож из его рук тут же волшебным образом исчез, и он, укутав меня в одеяло, понес в другую комнату.
– Эх ты, Емеля! – пробурчал он свое неизменное то ли ругательство, то ли нет. – Ничего, сейчас тебя хорошенько отогреем горячим чаем, а потом приступим…
Что означало слово «приступим», я ясно осознал, едва мы переступили порог другой комнаты. Почти весь пол этих десяти-двенадцати квадратов, не занятых софой, рабочим столом и парой стульев, был заставлен отрезами ткани, брезента, какими-то флакончиками с краской, шпульками ниток. На самом столе лежали ножницы, коробка с иголками, стакан с кисточками.
Увидев мое охреневшее лицо, «батя» с чувством рассмеялся.
– Забыл, что ли? – удивился Михайловский. – Ты же хотел что-то рассказать и показать про современную амуницию бойца. Вчера же, когда возвращались домой, говорил. Мол, сейчас она вся неудобная и отжившая свой век, а современная война требует другого. Вон ты даже в мой блокнот что-то пытался зарисовать, но все время засыпал от усталости. Помнишь?
Я кивнул. Теперь вспомнил, чего уж тут. Было такое… Под конец рабочего дня в машине меня действительно что-то прорвало. Заведя почему-то разговор про обмундирование красноармейца, я в пух и прах его раскритиковал. Особенно при этом отметил его непрактичность для боя, неудобство. Посмеялся немного над галифе, чем, кажется, даже обидел Михайловского. Похоже, они для него ассоциировались с чем-то мужественным. «Похоже, я вчера еще до встречи со Сталиным много чего наобещал… Б…ь, теперь вон придется показывать. Стоп, а какого лешего ткачей-то не пригласили». Собственно, последнее меня волновало особо. Мне как-то не улыбалось тут заниматься кройкой и шитьем. «Хм… Какие еще ткачи? Это же все секретно! И любые новинки должны идти только от “бати” и больше ни от кого. В этом посреднике – моя защита».
После чая, когда я согрелся и, главное, взбодрился, «батя» положил передо мной большой белый лист и многозначительно кивнул: мол, твори. И я дал стране угля! Тонны прочитанных полудокументальных книг про разведку, спецназ, сотни просмотренных фильмов о том же самом, масса всяких полубредовых роликов с РЕН-ТВ оказались такой благодатной почвой, что появившиеся рисунки удивили и меня самого, и Михайловского особенно.
Мой карандаш быстро бегал по листу, а я комментировал рисунки, получая бешеное удовольствие от вытягивающегося от удивления лица «бати». Его явно разрывал этот самый диссонанс между моим внешним видом подростка и моей речью и, конечно, рисунком. И в какой-то момент я даже уловил, как он яростно тер свои глаза…
– Главное, что мы все должны понять, – я начал прорисовывать сферический шлем стоявшего бойца, в руках которого угадывался легендарный автомат Калашникова с немного загнутым магазином, – все это есть результат совершенно иной концепции войны! Ведь именно сейчас определяются контуры и содержание современных воин, которые по жестокости, ярости, техногенности просто не будут иметь аналогов в прошлом.
Дальше я аккуратно дорисовал наколенники, что придало моему бойцу еще больше брутальности.
– Вспомним Империалистическую войну, которую я бы назвал Первой мировой войной, и то, к каким изменениям в тактике, вооружении и обмундировании она привела! Французов она быстро заставила забыть свои попугайские мундиры, германцев – использовать боевые отравляющие вещества, англичан – подводные лодки и так далее, – размеренным тоном я выдавал то, что мне было знакомо по кое-каким выпускам «Военной передачи» Прокопенко. – И эта война приведет к тому, что многое будет переосмыслено и изменено. Но страна, которая уже сейчас поймет направление этих изменений и их возглавит, сможет извлечь из всего этого максимальную пользу. Вот как-то так!
Я приподнял листок перед собой. Прямо на меня смотрел футуристического вида воин, которого даже язык не поворачивался называть просто солдатом или бойцом. Скорее это была многофункциональная боевая единица, пример которых так любят демонстрировать на своих презентациях чиновники из нашего оборонного ведомства. Солдат был одет в форму цвета хаки с большим числом накладных карманов. Колени его защищали наколенники, голеностопы – высокие берцеподобные ботинки. На туловище угадывался бронежилет, сверху на который была надета разгрузка с магазинами. Прямо на бедре бойца была видна тактическая кобура с пистолетом. На сферическом шлеме с опущенной маской выглядывала небольшая антенна…
– Это боец! – гордо ткнул я карандашом в рисунок. – Не колхозник, не рабочий, не учитель, а боец, работа которого – убивать. И все, что на нем есть, предназначено именно для этой цели. Первое – специальная расцветка для действия в весенне-осеннее время. Второе – высокая функциональность и удобство формы, заточенной под выполнение боевой задачи. Третье – обеспечение дополнительной защиты бойца специальной кирасой и шлемом. Четвертое – основное и дополнительное оружие.
Почти вырвавший у меня из рук рисунок «батя» больше минуты «сканировал» его жадным взглядом, останавливаясь то на одном, то на другом элементе обмундирования.
– Что это и для чего? – наконец он ожил и ткнул пальцем в разгрузку.
– Это тканная или брезентовая система, на которой носятся боеприпасы: магазины и патроны, гранаты, ножи и прочее, – я на себе начал показывать, что и как нужно носить. – Главное, это позволяет разместить все боеприпасы так, чтобы их вес был максимально распределен. Использование такой разгрузки позволит повысить массу носимых боеприпасов, а также наиболее рационально их распределить на теле.
Михайловский понимающе угукнул и показал уже на бронежилет:
– Это похоже на защитную кирасу. Одно время предпринималась попытка активно использовать такие кирасы на поле боя. Однако кирасы получались очень тяжелыми…
В этот момент, когда я собирался вставить и свои «пять копеек» про композитные и многослойные броники наподобие японских клееных кирас или монгольских войлочных доспехов, как отворилась входная дверь и к нам зашел один из лейтенантов охраны, крепкий молодой парень с неизменно серьезной непроницаемой миной на лице. Увидев все это в комнате – обрезки бумаги и ткани, клееный макет наколенника, почти готовую разгрузку – он на несколько секунд впал в ступор.
– Э…э… – не сразу заговорил он. – Товарищ Михайловский, вас вызывает к себе товарищ Сталин, – «батя» сразу же встал со стула и вопросительно посмотрел на меня, я же в ответ недоуменно пожал плечами. – С сыном, – наконец добавил лейтенант, сразу снимая все вопросы.
Первоначальное удивление Михайловского было понятно, так как Хозяин общался, как правило, именно со мной, а не с ним. Он же все время нашего разговора находился рядом с Поскребышевым, секретарем Вождя.