«Главное ударить по мозгам сразу же, из главного калибра! Пусть это будет поле, на котором совсем недавно прошло ожесточенное сражение. По нему будет клубиться легкий дымок, на земле виднеться частые воронки от снарядов. В некоторых местах поставим пару раздавленных артиллерийских орудий с лежавшей рядом прислугой… В кадре обойдемся без тел, покажем лишь намеки на них… А потом в кадре сначала появится Настя – эдакий маленький нахохлившийся от голода, страха и холода черный галчонок в рваном пальтишке, несуразной шапчонке. Она будет брести, опустив голову. В руке же у нее обязательно должна быть игрушка. Например, мишка с глазами из пуговиц и чуть надорванной лапкой. Точно как в первой части фильма «Крикуны», где под личиной такого же маленького оборванца скрывался металлический киборг… И пусть камера медленно на нее наезжает, с каждой секундой открывая все новые и новые подробности – рваные дыры на пальто, прохудившийся ботиночек, висящую на нитках лапку медвежонка и ее медленно шевелящиеся губы. А снизу бегущей строкой нужно пустить и то, что она говорит: «Папа, папа… Где ты? Папа, папа…» Потом с другой стороны поля появлюсь уже и я. Такой же потерянный, чумазый, чуть сгорбившийся, я буду медленно идти по полю, иногда останавливаясь и растерянно оглядываясь по сторонам. Потом я буду опускаться и подбираться с опаленной земли золотистые бочонки патронов, эмалевую красную звездочку с пилотки какого-то бойца и так далее. Наконец в самом центре поля мы встретимся и возьмемся за руки».
Словом, сюжет этого пропагандистского ролика у меня уже сложился, и оставалось дело лишь за его реализацией. Решив ничего не откладывать в долгий ящик, я тут же потянул за собой оператора с камерой. Уже в приемной оператор, как оказалось, совершенно адекватный дядька средних лет, надиктовал мне кучу номеров телефонов нужных людей, способных организовать и поле с воронками, и танк, и бойцов с оружием, и еще много чего другого.
Мысленно потирая руки от предвкушения такого «вкусного» задания, где я мог бы развернуться в полную силу, без оглядки на других, я почти вылетел из приемной и быстро зашагал по коридору. Прямо мне навстречу шагах в четырех-пяти вышагивал какой-то сухонький старичок с круглыми очочками и почти козлиной бородкой. Если честно, в этот момент я едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Уж больно неестественной и комичной мне казалась эта узкая длинная бородка, должная принадлежать скорее фокуснику из цирка!
«Бородка, конечно, у дедка зверская… Черт, что-то очень уж знакомое у него лицо. Какой-то местный босс, похоже. Во как охрана вытягивается при его виде. Подожди-ка… Ой! Чего это с ним?!» Бодро шагавший старичок вдруг схватился за грудину и начал заваливаться на пол. Его неестественно бледное лицо мелькнуло у меня перед глазами словно в замедленной киноленте. «Б…ь, это же Калинин! Всесоюзный староста!»
– Михалыч! – тут же рявкнул я в сторону «бати», забыв и о маскировке, и о посторонних людях. – Приступ у него! За врачом давай! – Михайловский, бросив быстрый взгляд на оседавшую фигуру Калинина, уже рвался обратно в приемную, к телефону. – Быстрее, мать твою!
Огромными прыжками бешеного лося я покрыл расстояние, отделяющее меня от валявшегося деда. Одним движением стащил с него пиджак и, свернув его подушкой, подложил ее под верхнюю часть спины. Потом с мясом вырвал часть ворота рубашки и обнажил ему всю грудину.
– Назад, б…ь, назад! – заорал я, едва только двое или трое с ближайшего поста с шумом бегемотов начали садиться рядом со мной. – Лучше воздухе ему дайте. Да, черти беременные, машите в его сторону чем-нибудь!
«Черт, черт! Приступ?! Бледный как смерть… еле дышит… Рука вон на грудине до сих пор. Точно инфаркт накрывает… Нитроглицерин нужно и аспирин разжевать?! Б…ь, откуда?!» Старичок еле-еле мелко дышал полуоткрытым ртом. «Ладно, это дело врача! А мы попробуем точку скорой помощи! Так… Вот грудь, соски нужно соединить одной линией, на которой примерно в середине у него будет эта самая точка… Нажатие на нее должно быть очень болезненным». Примерно прикинув точку, я несколькими движениями большого пальца начал ритмично жать на нее. Через каждый десяток секунд я с силой давил на мизинцы старика, зная, что и это может помочь больному ослабить приступ.
«Давай, давай! Ну?!» Снова и снова я давил на эти точки. Бойцы с какой-то яростью махали на нас снятыми гимнастерками, создавая целый поток воздуха. «Ну, ну?! Порозовел, что ли, немного?! Давай, дедуля, давай! Точно, вроде раздышался немного…»
В этот момент мне на плечо кто-то положил руку.
– Ну куда ты лезешь?! – вновь рявкнул я шипящим от злости голосом. – Врача, б…ь, лучше тащи! Где этого черта носит?!
Рука с моего плеча исчезла, однако тут же раздался вежливый строгий голос:
– Этот черт, которого вы изволите вспоминать, уже здесь. И он прямо за вашей спиной…
Глава 18. Интерлюдия 29
г. Москва
Кремль
В кабинете было тихо. Сидевшие за столом двое так давно знали друг друга, что это установившееся молчание было для них своеобразным продолжением разговора.
– Знаешь, Лаврентий, вчера я снова разговаривал с нашим гостем… – Сталин в задумчивости касался бархатистой поверхности тяжелого книжного тома, который лежал на поверхности прямо перед ним. – И у меня вновь возникли сомнения по поводу него. А не вводит ли он в заблуждение нас относительно того, что произойдет? Такое ли будущее, каким он нам его описывает? У меня сложилось впечатление, что он нам рассказывает не все… далеко не все, а только то, что выгодно ему.
Берия, все это время буквально буравивший глазами Верховного, сейчас очень сильно напоминал бойцовского пса, у которого с пасти капала слюна и он ждал лишь команды, чтобы вцепиться в горло жертве. Хотя кто мог поручиться, что это впечатление было реальным и действительно отражало суть этого человека.
– Он рассказывал о нашей партии страшные вещи, Лаврентий, – тяжелый взгляд глаз Сталина вновь остановился на сидящем наркоме. – По его словам, в партии большевиков уже сейчас полно подонков и моральных уродов, а через какой-то десяток лет их станет еще больше. Лучшие, говорил он, лягут в землю на этой войне, а самые хитрые, лживые приспособленцы выживут и станут плодиться дальше… Тяжело мне было это слушать…
Видно, и всесильного наркома услышанное задело за живое. Он несколько раз порывался встать, а его покрытое красными пятнами лицо практически пылало гневом.
– Подожди, подожди… – Сталин махнул рукой. – А может он прав, товарищ Берия? – вдруг неожиданно перешел он на официальное обращение к наркому, чем заставил его вздрогнуть. – Давно ли мы расчищали то дерьмо, что оставил Ежов? А? Есть мнение, что и сейчас комиссариат государственной безопасности допускает массовые нарушения социалистической законности, – красные пятна на лице наркома мгновенно сменились смертельной свинцовой бледнотой. – Как вы считаете, товарищ Берия, много ли подонков служит под вашим началом?
Не надо было быть психологом, а тем более и экстрасенсом, чтобы понять, что Сталин начинал заводиться.
– Неужели наш потомок прав? Неужели наша партия, кровь и плоть советского народа, становится прибежищем негодяев и приспособленцев? А как же эти твои бесконечные реляции и рапорты о тысячах пойманных и расстрелянных шпионах, вредителей? Объясни мне… – с тяжелым вздохом Сталин встал с места и глухим голосом продолжил: – Молчишь… – уже не спросил, а скорее констатировал хозяин кабинета. – Значит, есть в этих словах правда… и плохо, очень плохо мы работаем, если наши потомки такого о нас с тобой мнения. Разве об этом мы думали, когда гнили на царской ссылке или шли в атаку на офицеров под Царицыном?
Лаврентий Павлович уже превратился в каменную статую и лишь поблескивание стекол его пенсне еще говорило о том, что он дышит. Он, прожженный аппаратчик с громадным опытом подковерной борьбы, прекрасно понимал, что в его ведомстве можно найти такие нарушения, за которые с легкостью если не поставят к стенке, то отправят рубить лес точно. И это понимание, что он в доли секунды может превратиться из всесильного наркома в обвиняемого, все сильнее и сильнее накрывало его.
– Я, Лаврентий, много размышлял после этой встречи с нашим потомком, – уже давно вставший с места Сталин, прохаживаясь, остановился за спиной наркома. – Думаю, нужно разобраться по-большевистски с этой порочной практикой в органах государственной безопасности… Что же мы за власть такая рабочих и крестьян, если нас уже стали бояться сами рабочие и крестьяне? Есть мнение наделить Наркомат государственного контроля дополнительными функциями по контролю всех сфер экономической и общественно-политической жизни Советского Союза, возродив славные традиции рабоче-крестьянской инспекции. Наряду со специальным институтом цензоров, имеющих право проверять деятельность любых советских и партийных должностных лиц, необходимо предусмотреть возможность участия в работе Наркомата государственного контроля рядовых граждан. Необходимо довести до каждого рабочего, колхозника, деятеля науки и культуры, бойца и матроса Красной Армии, что, обнаружив нарушение социалистической законности, партийной дисциплины, морально-нравственное разложение должностных лиц, он не только имеет право, но и обязан сообщить об этих фактах в Наркомат государственного контроля…
Сталин вдруг замолчав, прервавшись на фразе, и медленно пошел к окну. Постояв возле него несколько секунд, он вновь вернулся к столу.
– И еще… Мы с тобой, Лаврентий, давно знаем другу друга, и, думаю, ты понимаешь всю серьезность ситуации… Нам всем дан важный шанс избежать многих наших ошибок, за которые и ты в том числе несешь персональную ответственность, – по идеально выпрямленной спине Берии в этот момент можно было смело выверять вертикальный уровень. – И я тебя сейчас даже не предупреждаю, а прошу как старого товарища, не ошибись теперь.
Я тихо прикрыл за собой дверь кабинета Сталина и, не глядя на сидевшего рядом с Поскребышевым «батю», вышел в коридор, где с облегчением привалился к оббитой деревянными панелями стене. И едва мои лопатки коснулись твердой поверхности, из моего рта тут же вырвался облег