Но эти качества — выносливость, расчётливость — они не дают основы для того, чтобы человек избавился от зависимости. В частности, от наркотической или алкогольной зависимости, от которой страдает большинство осуждённых в ИК-28[2]. А вот интеллектуальная и этическая деградация как раз способствует возвращению за колючую проволоку. И есть люди в колонии, для которых зона — это дом. Они не знают другой жизни. И они не хотят другой жизни. Они возвращаются. Они возвращаются к тому, что здесь, в колонии, за них всё решат. Им всё покажут, их посадят за швейную машинку, они будут шить форму по 8 или по 12 часов. Потом им дадут лопату. А потом, может быть, через годик или другой, им разрешат что-нибудь в качестве поощрения. Есть такие негласные поощрения, посредством чего осуждённый может считаться привилегированным. Он получает, например, куртку другого цвета. Или он спит не на верхней полке в палате, а на нижней. Вот эти вот вещи, которые никакого отношения к действительному развитию не имеют абсолютно. Это мелочи, но здесь всё завязано на этих мелочах.
Я хочу сказать, что лопата не даёт представления преступнику, зачем нужен закон. Что закон обычно в демократическом государстве создаётся по запросам и по потребностям общества. Я хочу сказать о том, что я являюсь человеком, которому присуще бунтарство, и человеком, который всю сознательную жизнь связан с искусством. И я говорю о пользе закона тем людям, которые этот закон должны исполнять и разъяснять осуждённым. Мне кажется, что у меня есть предложение несколько минимизировать абсурд и расставить все по местам. То есть я хочу, чтобы представители закона начали разъяснять этот закон тем, кто его не исполняет. В данном случае это осуждённые за преступления. Так как я нахожусь в статусе осуждённой, то неплохо было бы, если кто-нибудь начал бы разъяснять мне закон в деталях, а не скрывать положения закона от меня.
Этот поступок я совершила от чистого сердца. Я пошла в суд за всех, кто бесправен, за всех, кто не имеет слова, за всех, кто просто лишён этого слова теми, кому дана власть. И верю, что этот поступок как-то увенчается победой и что мы победим на этом процессе. Потому что насилие, которое совершается над созидательным началом человека, не может продолжаться бесконечно. И я хочу сказать, что вещи, связанные с юридическими процедурами, с юриспруденцией, — это то, что мне совсем не близко. Я в этом не разбираюсь, и мне это чуждо.
Как-то философ Хайдеггер говорил о том, что язык — это дом бытия. Так вот, бытие внутри языка в объектах, спецобъектах, положениях, приложениях, ведомственных приказах, ведомственных актах, этапах — это кошмар. И я это чувствую на этом процессе, я здесь погибаю. Я нуждаюсь в самореализации и нуждаюсь в том, чтобы заниматься тем, к чему, на мой взгляд, я была призвана. И мне очень хотелось бы этим заниматься. Мне хотелось бы скорей выбраться и начать заниматься тем, что я должна делать. Я верю в то, что эта всеобщая виктимизация осуждённых прекратится. И я допускаю тот факт, что решение уже как-то принято и, возможно, не в нашу пользу, но посредством вот этого процесса, прожив вот эту неделю, возможно, сотрудники администрации поймут. Поймут в первую очередь то, что мы люди, и халат с биркой ничего не решает. Мы люди. Это всё.
В апреле 2013 года Зубово-Полянский районный суд Мордовии отказал Надежде Толоконниковой в условно-досрочном освобождении. При этом судья Лидия Яковлева удалилась для принятия решения, не проведя прений и не дав Толоконниковой произнести последнее слово, чем грубо нарушила закон. Через адвокатов Толоконникова передала на волю заранее написанный текст своего выступления. «ЗОНА — ЛИЦО СТРАНЫ» Не произнесённое в суде последнее слово Надежды Толоконниковой 26 апреля 2013 года
«Встал ли осуждённый на путь исправления?» — этим вопросом задаются, когда рассматривают возможность условно-досрочного освобождения. Я бы хотела, чтобы мы с вами сегодня задались ещё и следующим вопросом: а что это за путь — путь исправления?
Я абсолютно уверена, что единственно правильный путь — это тот, на котором человек честен с окружающими и с самим собой. Я этого пути придерживаюсь и сходить с него не буду, куда бы меня ни занесла судьба. Я настаивала на этом пути, ещё будучи на воле, я не отступилась от него в московском СИЗО, изменять принципу честности меня не научит ничто, даже мордовские лагеря, куда с советского времени власти любят ссылать политзаключённых. Поэтому я не признавала и не буду признавать вину, вменённую мне приговором Хамовнического районного суда, противозаконным и вынесенным с неприличным количеством процессуальных нарушений. В данный момент этот приговор обжалуется мной в вышестоящих судебных инстанциях. Принуждая же меня ради УДО признать вину, УИС [уголовно-исполнительная система] подталкивает меня к самооговору и, следовательно, ко лжи.
Является ли способность ко лжи знаком того, что человек встал на путь исправления? В приговоре у меня написано, что я — феминистка и, следовательно, должна испытывать ненависть к религии. Да, проведя год и два месяца в заключении, я по-прежнему феминистка и — ещё — оппонент стоящих во главе государства людей; но во мне, как и раньше, нет ненависти. Эту ненависть не могут разглядеть и десятки осуждённых женщин, с которыми я посещаю православный храм в ИК-14.
Чем ещё я занимаюсь в колонии? Я работаю, с первых дней в ИК-14 меня посадили за швейную машинку, и теперь я — швея-мотористка.
Некоторые полагают, что делать художественно-политические акции легко, что это занятие не требует осмысления и подготовки. Судя по своему многолетнему опыту акционизма, могу сказать, что осуществление акции, осознание художественного продукта — кропотливая и часто изматывающая работа. Потому работать я умею и люблю. Мне не чужда протестантская трудовая этика. Физически мне не трудно быть швеей. И я ей являюсь. Выполняю всё требуемое от меня.
Но, понятно, я не перестаю за швейной машинкой думать, в том числе, о пути исправления и, следовательно, задаваться вопросами. Таким, например: а почему нельзя предоставлять осуждённым выбор того рода общественно полезной деятельности, которой они будут заниматься в свой срок? Согласно их образованию и интересам? Я, имея опыт обучения на философском факультете МГУ, с удовольствием и увлечением могла бы, пользуясь библиотечной и присылаемой мне литературой, заняться составлением образовательных программ и лекций. И я, кстати, без вопросов занималась бы такой работой больше положенных ТК РФ 8 часов, занималась бы ею всё свободное от режимных мероприятий время. Вместо этого я шью милицейские штаны, что, конечно, тоже полезно, но в этом деле я явно не столь продуктивна, как могла бы быть продуктивна в проведении образовательных программ.
Солженицын в «Раковом корпусе» описывал ситуацию, когда зоновский оперативник пресёк обучение одного зека другим латыни. К сожалению, общий вектор отношения к образованию мало изменился с тех пор. Я часто фантазирую: а если бы УИС действительно ставила во главу угла не производство милицейских штанов, не норму выработки, а воспитание, образование и исправление осуждённого, как того требует УИК [уголовно-исполнительный кодекс]? Тогда для того, чтобы получить УДО, нужно было бы не шить по 16 часов в сутки на промзоне, добиваясь 150%-ной выработки, а успешно сдать несколько сессий, получив кругозор, знание мира и общую гуманитарную подготовку, воспитывающую способность адекватного суждения о современной реальности. Я очень хотела бы посмотреть на подобное положение дел в колонии. Почему бы не учредить в колонии курсы по современному искусству? Если бы работа могла стать не долгом, а духовной и полезной в поэтическом смысле деятельностью; если бы организационные ограничения и косность старой системы можно было бы преодолеть, и если бы такие ценности, как индивидуальность, можно было бы привить на рабочем месте…
Зона — лицо страны, и если бы нам и на зоне удалось выйти за пределы старых консервирующих и тотально унифицирующих категорий, то тогда и во всей России пошёл бы рост интеллектуального высокотехнологичного производства, которого нам всем хотелось бы, чтобы вырваться из сырьевой ловушки. Тогда в России могла бы родиться условная Силиконовая долина, прибежище рискованных и талантливых людей.
Всё это станет возможным, если панический страх, испытываемый в России на государственном уровне перед творческим и экспериментаторским началом в человеке, уступит место внимательному и уважительному отношению к креативному и критическому потенциалу личности. Толерантность к иному и бережное отношение к многообразию обеспечивают создание среды, благоприятной для развития и продуктивного использования талантов, заложенных в гражданах (даже в том случае, если эти граждане — осуждённые). Репрессивная консервация и ригидность в законодательной, уголовно-исполнительной и других госсистемах РФ, законы о регистрации и некой пропаганде гомосексуализма ведут к застою и «утечке мозгов».
Однако я убеждена, что эта бессмысленная реакция, в которой все мы вынуждены сейчас существовать, временна. Она смертна, и притом внезапно смертна. Я также уверена в том, что нам всем, в том числе «узникам Болотной», моей отважной соратнице Марии Алёхиной, Алексею Навальному и всем, всем, всем хватает сил, убеждённости и упорства, чтобы пережить эту реакцию и остаться победителями.
Я искренне благодарна людям, встречающимся мне в моей жизни за колючей проволокой. Благодаря иным из них я никогда не назову время своего заключения потерянным. За год и два месяца моего срока я не имела ни одного конфликта — ни в СИЗО, ни в колонии. Ни одного. По моему мнению, это говорит о том, что я совершенно безопасна для любого общества. А также о том, что люди не ведутся на государственную медиапропаганду и не готовы меня ненавидеть только потому, что федеральный канал сказал, что я — плохая. Лжи далеко не всегда удаётся одержать победу.