— Ваш отец скоро переедет сюда — волнуетесь, наверное? — спросил мистер Перти.
Я предпочел ответить максимально сдержанно:
— Да, многое изменится здесь с его появлением.
— Ваша ма говорит, он сильно болел.
— У него был нервный срыв, насколько я понимаю, — сказал я. — Говорят, он поправляется.
— Ваша ма быстро поставит его на ноги.
— Вы так думаете?
— Точно.
— Будем в это верить, мистер Перти. И спасибо за нос.
Мама встретила меня в дверях своей квартиры, на площадке первого этажа, мы клюнули друг друга в щеку.
— Генри.
Она быстро меня оглядела, отметив изувеченную ноздрю, — так прохожий мельком отмечает сверкающий городской автобус ненужного маршрута. И мама, и отец всегда были чрезвычайно отстраненными родителями. В детстве они время от времени проверяли меня, словно желая убедиться, что стандартная заводская комплектация не нарушена, после чего возвращались к своей беседе. Обоих очень удивляло мое увлечение спортом и раздражали полученные в игре травмы, будто я это делал умышленно. Мама, похоже, придерживалась мнения, что сильное растяжение можно вылечить мочалкой. Хорошенько меня потереть — и я снова здоров.
В последнее время, как ни погляжу на маму, сравниваю ее с Нормой Десмонд. Сходство на самом деле не внешнее. Мама худенькая, но в последние годы, когда зрение стало хуже, она уже не так аккуратна с косметикой, и в результате кажется более суровой, чем прежде. Выщипанные и оттого постоянно приподнятые брови усиливают эту суровость. Ее нарядам много лет, и они вышли из моды, но стоили дорого, и она одержимо за ними ухаживает. Единственная знакомая мне женщина, повседневно надевающая множество украшений. Она красит губы перед выходом из дома, куда бы ни шла, и после еды за столом, прилюдно, снова накладывает слой помады. Я никогда не могу разобрать, выглядит ли она так, словно собирается куда-то, или же так, словно ждет важных гостей. В любом случае она готова к крупным планам. И хоть я не Сесил Б. ДеМилль[8], но могу играть эту роль. Скажу маме, что выглядит она великолепно.
Комплимент она проигнорировала.
— Вижу, ты пообщался с моим вездесущим домохозяином, — сказала она. — Придется установить новые жалюзи. Старые то и дело приподнимаются немного, а у этого человека всегда найдется предлог пройти мимо моих окон. Он сует свой нос во все, хуже старухи.
— Он присматривает за тобой, мам, — вступился я.
— Нет, он присматривается ко мне. Следит, когда я выхожу, когда возвращаюсь. Боится, что я начну с кем-то встречаться.
— Ну да, и это есть, — признал я.
Мама прожила в этом месте года четыре или пять — с тех пор, как вышла на пенсию, и все это время неизменно жаловалась на избыточное внимание со стороны мистера Перти. Через пару месяцев после переезда она как-то раз посреди дня вернулась домой и застала домохозяина у себя в подвале, он возился с останками печки. Дождавшись его ухода, она вызвала слесаря, и при следующей попытке проникновения мистер Перти обнаружил, что его ключ уже не открывает дверь принадлежащего ему дома. «А если мне понадобится войти?» — спросил он. «Постучитесь, как все люди», — сказала мама. «А если вас не будет дома?» — настаивал он. «Когда меня здесь нет, и вам не следует заходить», — отрезала она.
— Если бы ты вышла за него замуж, как я тебе советовал, он бы не крутился тут все время, — сказал я. — Ты же знаешь, какой он преданный. За эти годы ты бы уже уговорила его отвезти тебя в Европу.
— Верно, — подтвердила мама. Уж она-то отлично сознавала, как действуют ее чары на домохозяина. — Вот только я бы жила в Европе вместе с Чарлзом Перти. А если бы я встретила там мужчину, который бы мне понравился?
— Живи как знаешь, мама.
— Непременно, — ответила она. — Сейчас время ланча. Ты уже ел? Хочешь сэндвич?
Решиться было непросто. Брюхо урчало, раздразненное солониной декана. Однако я же знал, чего ждать от мамы. Она всегда была весьма умеренной, а под старость и вовсе сделалась аскетичной. Я понятия не имел, о каком сэндвиче идет речь, но догадывался, что он окажется тонким, элегантным и в нем почти ничего не будет, кроме хлеба. С другой стороны, это, вероятно, мой последний шанс перекусить. Я сказал, что сэндвич был бы кстати.
Мамина умеренность проявила себя в полную силу после того, как отец удрал от нее с первой своей студенткой. Думаю, в этих обстоятельствах маме представлялось мало приемлемых вариантов, и, очевидно, самой привлекательной показалась возможность играть драму. Разумная женщина разорила бы отца при разводе, а она предоставила ему свободу и стала жить в, как она выражалась, стесненных обстоятельствах покинутой жены. Мне кажется, план ее состоял в том, чтобы унизить отца, и это показывает, как мало она его понимала, если хоть на миг вообразила, что подобная тактика даст какие-то плоды. Если ей угодно было прикидываться, будто расторжение брака оставило ее обездоленной, его это нисколько не волновало, лишь бы его самого не обездолили в реальной жизни.
В реальной жизни дело обстояло так: оба они были преподавателями хорошего среднезападного университета на тот момент, когда мой отец ушел; мама пользовалась там уважением и сохранила свое место, когда отец и Призовая Жена номер один отправились на восток в погоне за ускоренной академической карьерой. Ни тогда, ни потом у мамы, насколько я знаю, не возникало недостатка в деньгах, хотя она предпочитала жить намного скромнее, чем могла бы, сначала в интеллигентном и обтерханном университетском доме, пока продолжала преподавать, а потом и здесь, в доме, нанимаемом у Чарлза Перти после переезда в Рэйлтон.
Сэндвич состоял из двух ломтиков хлеба, промазанных тончайшим слоем плавленого сыра с перцем.
— Я бы предпочла, чтобы он избавился от этой нелепой влюбленности, — сказала мама, усаживаясь напротив меня за кухонный стол. Себе она сделала точно такой же сэндвич. — Это же абсурдно. Для чего ему семидесятитрехлетняя женщина?
Хотя ее рассуждение выглядело разумно, что-то в манере, в какой мама его подала, наводило на мысль, что влюбленность мистера Перти не кажется ей вовсе абсурдной и она имеет вполне отчетливое представление, для чего могла бы ему понадобиться, и возражает не столько против идеи как таковой, сколько против конкретного мужчины. Возможно, она даже ждала от меня опровержения: я должен был ее заверить, что отнюдь не считаю нелепым, чтобы Чарлз Перти вожделел женщину ее возраста. По правде говоря, моя мать на редкость хорошо сохранилась и вполне сойдет за ровесницу мистера Перти, хотя и старше его на несколько лет. Но я жевал хлеб, напустив на себя вид задумчивый и в целом сочувственный. От такого сложного усилия ноздря запульсировала.
— На него произвела впечатление последняя твоя колонка, — сообщил я, чтобы сменить тему. Здравая стратегия. Мать тщеславится своими статьями. Из многочисленных литературоведческих сочинений моего отца, каждое из которых в свое время вызывало интерес, лишь одна книга, самая первая, признана теперь классической. И мама неколебимо настаивает: причина такого успеха в том, что лишь эта книга была вычитана ею. Согласно ее теории, променяв истинную спутницу своей жизни (то бишь маму) на ряд недоучек-вертихвосток, мой отец предал и подлинное свое «я». С нею он был мощным, оригинальным мыслителем, а теперь лишь торопится вскочить на подножку очередного уходящего поезда. Лично я считаю, что отец как был, так и остался попросту оппортунистом и ничего другого в нем не таилось.
— Одна из лучших моих работ, — подхватила мама. — Я слышала, ее многие СМИ перепечатывают. — Не дождавшись от меня реакции на эти слова, мама продолжила: — Кстати, о журналистике: могу я попросить тебя впредь избегать автобиографических сюжетов?
Она имела в виду недавнюю мою колонку, опубликованную вскоре после того, как меня проинформировали, что Уильям Генри Деверо Старший намерен вернуться в лоно семьи. Этого события моя мать ожидала и меня заставляла ожидать со дня на день в первый год после его ухода, и вот теперь, сорок лет спустя, видимо, заслужила право сказать «я же тебе говорила». В колонке я описал события, увенчавшиеся приобретением, наречением и похоронами ирландской сеттерши, которую отец привез домой, когда я был мальчиком.
— Юмор — плохая замена точности, — сказала мама. — И еще худшая замена истине.
У меня во рту был кусок хлеба с привкусом перечного сыра, и я обнаружил, что не сумею проглотить одновременно и его, и мамин упрек. Для начала я сосредоточился на мякише, а когда благополучно протолкнул его, спросил:
— Что именно показалось тебе неправдой?
Моя мать была готова к такому вопросу, ведь она знает меня так же хорошо, как я знаю ее.
— Учти, меня вовсе не волнует, в каком виде ты выводишь в своей писанине меня, однако я бы очень хотела, чтобы не создавалось впечатление, будто твой отец глуп. Мне остается лишь молиться о том, чтобы никто не додумался послать газету ему.
— Я не посылал, — успокоил я ее. — Так что если ты этого не сделаешь, думаю, больше некому.
— Колонку вполне могут перепечатать, — сказала мама. — Тебе, конечно, это не приходило в голову? Заметка написана весьма недурно. Ты всегда был талантлив. Я бы только хотела, чтобы ты не направлял свой талант на защиту лжи. Зачастую ты выбираешь самые тривиальные темы, и даже тогда… Генри, тебе недостает возвышенной серьезности. Весомости, не подберу лучшего слова. Вот, я тебе все сказала. Вовсе не желаю задеть твои чувства, но нет ничего более поверхностного, чем умствование ради умствования. Ты превратился в умника.
— Я пишу ради денег, — умно возразил я.
Мама отлично знает, сколько «Зеркало Рэйлтона» платит своим авторам. Но по тому, как она забрала у меня тарелку и чашку из-под кофе, я догадался, что она всерьез обижена. Моя мама из тех женщин, о чьем эмоциональном состоянии всегда можно судить по уровню шума, извлекаемого из посуды и столовых приборов. Я это ценю. Поверьте, я вовсе не мечтаю, чтобы моя жена уподобилась моей матери, но все же спокойнее иметь дело с женщиной, чей эмоциональный барометр так легко считывается. Лили недостает — порой, к моему сожалению, — присущего моей матери чувства драмы. По