я-де считаю своим долгом требовать от него больше, чем от прочих, и слежу за тем, чтобы избыточная похвала не сгубила его талант. Из интервью с авторами, которые Лео жадно глотает, он уяснил: нет для юного дарования большей опасности, чем избыточная похвала, — и потому благодарен мне за то, что я его от этой угрозы оберегаю. Не знаю, благодарен ли он и другим участникам семинара, которые с еще большей решимостью, чем их наставник, остерегаются сгубить его избыточной похвалой. Или какой бы то ни было похвалой.
В данный момент все они, за исключением Соланж, смотрят на меня в ожидании подсказки, ведь обычно я не поощряю такого рода изничтожение чужой работы — огульно и наотмашь, — каким Соланж одарила нашего Лео. В моем семинаре действуют два правила, и чаще всего этого достаточно, чтобы предотвратить беду. Все замечания, любая критика должны быть сосредоточены исключительно на рукописи, не задевая ее автора. Зато и автор не вправе отстаивать свое произведение.
Отличные правила, однако есть в них фундаментальный изъян. Слабость первого правила заключается в том, что недостатки любого произведения зачастую связаны с личностью или характером автора, и в случае с Лео дело обстояло именно так. Ему не хватает не только эстетического и технического руководства в написании рассказов — помимо всего прочего, ему необходим секс. Угрюмое лицо молодого человека красноречиво свидетельствует о том, что ни одна женщина до сих пор не проявила к нему участия. Его рассказы — месть им всем скопом. В данный момент, когда Соланж обозвала его тряпкой, он весь — этюд в багровых тонах. Рыжие волосы, раскрасневшееся лицо, длинная прыщавая шея, и вдобавок на двух пальцах правой руки кровоточат кутикулы. Всю зиму он терзал свои пальцы, они сплошь в заусенцах. Вечно содраны крошечные участки кожи, как будто помидор облупили, проступает нежная мякоть. Сегодня я наблюдаю, как он колупает указательный палец правой руки, несколько ярко-кровавых точек проступило на кутикуле, он посасывает ранки, потом пристально изучает их, словно проницая тайну своей природы, такой же красной изнутри, до самого донышка.
Хотя эти двое, Соланж и Лео, весь семестр друг друга изводили, не такие уж они разные. Оба, насколько я могу судить, не обзавелись друзьями, не сумели приспособиться к этому миру. Соланж воображает себя поэтессой: по ее понятиям, это подразумевает не столько писание стихов, сколько возможность высокомерно на все взирать. Она одевается в черное, чуждается косметики, напускает на себя усталое разочарование. Ей нравится считать себя умной, и она и вправду умна, однако боится, что недостаточно умна, — во всяком случае, недостаточно для того, чтобы утвердить свое превосходство. Соланж тощая, бледная — полагаю, отчасти как раз поэтому ей так противны пылкие подростковые фантазии Лео. В его сюжетах девушки, подобные Соланж, не удостаиваются взгляда, об изнасиловании уж не говоря. Чтобы привлечь внимание какого-либо из мстительных духов Лео, требуются большие сиськи, а не выпирающая килем грудина. Прошлой осенью Соланж ушла из поэтического семинара Грэйси, как я подозреваю, именно потому, что Грэйси — сплошная женственность с избытком плоти и порой не удерживается от того, чтобы внушить юным девицам вроде Соланж: их бедра слишком узки для деторождения, их груди слишком плоски, чтобы удовлетворить потребности младенца или возлюбленного, их губы слишком сухи, чтобы возбудить страсть, их холодные очи не приманят мужчину.
Разумеется, такие вещи нельзя говорить студентам, особенно Лео и Соланж (да и Грэйси не стоит). А поскольку помочь в этой ситуации могли бы лишь те слова, что остаются несказанными, нет у меня и разумной стратегии. Мне бы следовало предупредить Соланж, что она нарушает регламент. Все этого явно ждут от меня. Всем известен мой принцип: строгая, жесткая критика должна быть исключительно доброжелательной, а не такой вот зложелательной. Понятно, почему они смущены моим молчанием: как это я не одернул Соланж? Или я промолчал потому, что личные инвективы прозвучали до официального начала семинара? Или я допускаю, что в данном случае такой разгром оправдан, Лео сам навлек его на себя, исчерпав за несколько месяцев наше милосердие, агрессивно обрушивая на наши головы одну окровавленную киску за другой?
На самом деле я ничего не предпринимал потому, что в воображении я все еще торчал в подвале моей матери, все еще длился отдаленный эффект того, что обрушилось там на меня. По неведомой причине кончики пальцев покалывало, и я никак не мог отделаться от мысли, что мне следовало изучить содержимое всех картонных коробок, нагроможденных вдоль стен, что в одной из них таится нечто важное для меня, нечто позабытое. Я раскрыл ладонь и посмотрел на место, которое соприкоснулось с горячей трубой. Кожа там такая гладкая, блестящая, как будто обожженная — как бы волдырь не вздулся. Если я правильно предположил, что Лео красный до самого донышка, то какого цвета окажется изнутри Уильям Генри Деверо Младший? Хотелось бы знать.
Итак, вместо того чтобы отрабатывать жалованье, руководя этой группой жаждущих наставления студентов, я прибегаю к приему всех дурных учителей: даю понять, что разочарован в них, во всей этой компании, что они показали себя недостойными моего руководства и теперь им придется потрудиться, чтобы вернуть себе мое благорасположение. Я заявляю группе, что не скажу больше ни слова, пока кто-нибудь не сумеет выявить тему, достойную обсуждения. Что-то конкретное и объективное, а не общее и субъективное. Пока они будут искать такие темы, мысленно оправдываюсь я, все остынут. Я снимаю часы и кладу их перед собой на стол, слежу, как движутся стрелки, наблюдаю за притихшими студентами. Соланж, высказавшись, вытащила «Макбета» в бумажной обложке и притворилась, будто погрузилась в чтение. Лео застыл как в приступе кататонии, лишь изредка бросая на меня убийственные взгляды. Я знаю, о чем он думает. Я позволил этой суке вырезать его яйца. Что поделать.
Когда по моим часам до конца пары остается всего две минуты, я стряхиваю с себя летаргию и призываю музу мелодрамы: со стуком опускаю лоб на металлический семинарский стол, единственный предмет, который на данный момент объединяет меня со студентами. Когда я приподнимаю голову, все смотрят на меня, глаза вытаращили, напуганы. Даже Соланж уронила «Макбета», словно окровавленный кинжал.
— Я знаю тебя, Тиффани, — произношу я.
Все стонут. Я возвращаю их к самому началу, к вводному упражнению на понимание своих персонажей. Оно так и называется: «Я знаю тебя, Эл. Ты (не) тот человек, кто…» Упражнение позволяет проверить, насколько автор понимает собственных персонажей, — ему предлагают закончить такое предложение чем-то значимым, интересным: «Я знаю тебя, Эл. Ты тот человек, который все еще пропускает женщин вперед и придерживает дверь. Я знаю тебя, Сюзи. Ты не из тех девушек, кто забывает обиды». На семинарах продвинутого уровня «Я знаю тебя, Эл» стало условным обозначением: персонажи недостаточно четко обрисованы.
— Воспринимаются ли жертвы в этом рассказе как персонажи?
Все качают головами, воздержался только Лео.
— Что нам известно об убийце за исключением того, что сделало его убийцей?
— Ничего, — бормочут нехотя. Старые, обидные вопросы.
— Вот, — говорю я, — если бы кто-то сообразил еще час тому назад, что в этом рассказе отсутствуют персонажи, мы могли бы давно разойтись по домам.
— Тиффани очень реальна для меня! — вскрикивает Лео. Вид у него такой, словно он нас всех готов зарезать. — Очень реальна.
— Единственное, что для тебя реально, — Соланж убирает в сумку «Макбета», — это ее долбаная мохнатка. Повзрослей уж!
Чтобы не оставлять за ней последнее слово, я объявляю:
— Занятие окончено. — Одновременно со звонком.
Все потянулись прочь, за исключением Лео, который желает проводить меня до моего кабинета. Он поверить не может: неужели я действительно думаю, что в его рассказе нет персонажей? На ходу он вслух зачитывает сцену изнасилования, чтобы доказать мне, как я заблуждаюсь. К тому времени, как мы дошли до кабинета, хорошее настроение вернулось ко мне.
Глава 10
У Рейчел скопилось несколько сообщений для меня.
Герберт Шонберг, представитель профсоюза, весьма разочарован тем, что я уклоняюсь от ответа на его звонки. По-моему, использовать в этом контексте слово «разочарован» — признак лицемерия. Джун Барнс, жена Тедди, просит позвонить ей на домашний телефон, как только представится возможность, и не надо спрашивать зачем, просто позвонить. Таинственно, интригующе. Илиона хочет проконсультироваться по недвижимости. Таинственно, однако не интригующе. Грэйси все еще настаивает на личной встрече. Не таинственно и не интригующе, но, возможно, опасно. Тони Конилья просил передать, что он арендовал поле для ракетбола на четыре тридцать и хочет знать, способен ли я раз в жизни явиться вовремя. Слегка оскорбительно. Рейчел предупредила, что еще одно сообщение оставлено на моем рабочем столе. Так и есть. Посреди промокашки — пять персиковых косточек, темное влажное пятно, словно излучающее энергию. Глядя на них, я вдруг подумал, как часто люди злоупотребляют моим дивным характером. В конце концов, я, пусть и временно, руковожу большой университетской кафедрой. С какой стати обращаться со мной так, словно я повесил на грудь знак «Пни меня»?
Рейчел через переговорное устройство сообщила, что уходит домой.
— Уже? — спросил я. — Бросаете меня?
— Четверть четвертого? — ответила она, и даже с механическими искажениями ее голос прозвучал чересчур виновато. — Надо забрать Джори?
— Шучу, — попытался я ее успокоить. — Конечно, идите.
— Вам правда понравились рассказы?
— Я послал их Венди, моему агенту. То есть надеюсь, что она все еще мой агент.
Я ждал отклика Рейчел на известие о том, как я распорядился, не спросив у нее разрешения. Прошлой осенью она попыталась рассылать свои рассказы в надежде на публикацию, но, получив отказы, быстро сдалась, тем более что муж твердил: «Я тебя предупреждал» — и ворчал по поводу почтовых расходов. Я предложил ей воспользоваться бесплатной кафедральной почтой, однако моральные принципы Рейчел такого не допускали. К тому же она готова была поверить, что ее тупица муж прав и рассказы никуда не годятся. Возможно, она верит даже, что я пытаюсь заманить ее в постель, к