йчас он ласкает те самые груди, которые, по мнению Мисси Блейлок, понапрасну пропадают в Рэйлтоне. И то, что она позволяет ему это делать, укрепляет в Тони уверенность, будто он многое может предложить женщинам. Он слишком умен и не станет зря тратить время, гадая — когда Мисси зажмурится и закурлыкает, — от его ли пропитанного текилой очарования или от мечтаний о рынке получше и побольше затвердели ее соски.
Размышления каплющего мужчины в темном каплющем лесу. Закончив, я оборвал и эти мысли, уверенным движением подтянув язычок молнии. Вынырнул из тени и лицом к лицу столкнулся с молодой женщиной, которая пешком поднималась по крутой и скользкой обочине. Лет двадцати пяти на вид, а то и моложе. Округлое приятное лицо несколько искупало тот факт, что под тяжелым стеганым пальто скрывалось массивное тело. Почему-то резиновые шлепанцы на голых ногах. Взгляд такой открытый, такой ненастороженный — совсем как у пса-попрошайки, который понимает, что ему дадут пинка, и все же лижет человеку руки.
— Я вас знаю! — сказала девушка, хотя и не смотрела на меня — по крайней мере, в глаза не смотрела. — Как вас зовут?
Не знает она меня, в этом я уверен, и я ее не знаю. И точно знаю, что не стану ей представляться. Я вышел из лесу в три часа ночи, а эта девушка боится меня не больше, чем новорожденного котенка, поэтому, как ни странно, я боюсь ее.
— Как вас зовут? — снова спросила девушка. Она произнесла «зовут» так, что это слово рифмовалось с «уют». И повторила свой вопрос еще дважды, почти не делая паузы, перед тем как снова его задать.
Она подошла ближе, того и гляди вытянет руку и коснется моего лица. Инстинктивно я отступил на шаг.
— С вами все в порядке? — спросил я, не зная толком, что имею в виду.
Кажется, притормозил ее не сам вопрос, но звук моего голоса.
— Это не он! — вскричала девушка с безмятежным удивлением. — Вы — это не он вовсе!
«Воувси!» — слегка подвыла она.
— Не он, — согласился я. — Вовсе нет.
— Вы — воувси не он, — повторила она и двинулась прочь.
— Все хорошо? — Довольно глупый вопрос, но она и не отвечала, вновь карабкалась в гору. Резиновые шлепанцы поехали на мокром асфальте, и она выдохнула:
— Оооох! Скоульзко!
Глава 14
Мой отец Уильям Генри Деверо Старший, к чьему возвращению в лоно семьи, как намекает загадочно моя мать, я не готов, всегда был чудовищно рациональным человеком и, как большинство рациональных людей, предпочитал ночи день. Если он не переменился, то к половине седьмого должен быть уже на ногах, умыт и одет. В детстве я часто заставал его в кабинете, он лениво попивал чай в своем кресле с высокой спинкой. Как бы рано я ни встал, как бы поздно он и моя мать ни вернулись накануне, он всегда был тут как тут. Мама утверждала, что у отца имеется внутренний хронометр, который позволяет ему проснуться и выключить будильник за минуту до трезвона.
И вот какая у меня есть на этот счет теория. Всех мужчин осаждают сомнения. Даже тех, кто, как мой отец, кажется невозмутимым. И мы все, думается, более восприимчивы к сомнениям и страхам (и к чувству своей вины, быть может) в темноте, нежели при свете дня. И я думаю, моему отцу подобные ощущения не нравились. В детстве я, разумеется, не догадывался, что чисто выбритый и спрыснувшийся одеколоном мужчина, которого я заставал в полной книг «берлоге» большого старого дома, арендованного моими родителями в нескольких кварталах от университета, подвержен сомнению, страху или чувству вины. Жизнь ребенка полна их, и, возможно, я даже верил, что взрослая жизнь означает победу над ними. Вероятно, в иное утро, когда я заставал его в кресле для чтения, благоухающего, сосредоточенного на печатной странице, он еще вспоминал беззаконное сношение с юной аспиранткой, имевшее место всего за несколько часов до того. Очевидно, у него было немало «отношений» с молодыми женщинами, пока он не остановился на той из своего семинара по Д. Г. Лоуренсу, которую предпочел моей маме. Я-то принимал его ранние вставания за знак доблести и, кажется, считал привычку матери оставаться в постели, категорически зажмурившись от света нового дня, изъяном характера, тем более что в разгар утра, спустившись на первый этаж, она взирала на отца и на меня с выражением, весьма смахивавшим на злобу.
Я завел себе привычку утром в субботу и воскресенье растягиваться на полу у ног отца и листать энциклопедию. Я знал, что отца отвлекать нельзя, чтобы не вызвать у него монументальную гримасу, и потому к моменту, когда мать наконец появлялась, я, как правило, был отчаянно голоден. «Скоро завтрак?» — так я всегда приветствовал явление матери в халате, и ее и без того напряженное выражение лица всякий раз грозно омрачалось. Боюсь, именно эти выходные утра впервые навели мою мать на мысль, что я — вылитый сын своего отца, и за это убеждение она цепляется до сих пор. «Скоро завтрак» вместо «доброе утро» буквально сбивало ее с ног, ведь она знала, что я тихонько просидел два, а то и три часа рядом с отцом и даже стакана воды у него не просил. Кто посмеет винить ее за то, что она не разделяла глубокого удовлетворения, с каким отец встречал новый день?
Лили — тоже человек утренний, и я частенько слышал, как она обещала нашим юным, терзаемым подростковыми сомнениями дочерям, что утром все предстанет в ином свете, и, конечно, это было мудрое наблюдение. Утром все выглядит не только иначе, но лучше, хотя это, разумеется, не означает, что все действительно сделалось лучше. И все же если при солнечном свете нам кажется, что справиться с проблемами легче, имеет смысл поступать, как мой отец, и начинать новый день спозаранку. Думаю, почти не бывало таких шалостей при свете луны, которые он не сумел бы изгнать из своих мыслей в шесть утра с помощью достойной книги литературной критики, да еще и милое дитя распростерлось у его ног, впитывая посредством осмоса Британскую энциклопедию.
Я-то не утренний человек и, настаиваю, не вылитый сын своего отца. После дурной ночи я не смогу предсказать, когда зазвонит будильник. И не всегда распознаю призыв будильника даже после того, как он затрезвонит. Ни чай, ни литературная критика не избавляют от вины Уильяма Генри Деверо Младшего, который всю ночь напролет видел яркие и разнообразные сны. Лишь когда звон продолжился и после того, как я выключил будильник, до меня дошло, что это телефон. Но пока я добрался до него, телефон отрубился.
Я подумал, что это Лили, наверное, пыталась мне дозвониться. Наверное, звонила накануне, пока не наступила ночь, а теперь попыталась снова. И сейчас, не дождавшись ответа, могла даже подумать, что я вовсе не возвращался ночью домой, что ее пророчество уже сбылось: я либо в больнице, либо в тюрьме.
Хоть бы перезвонила сейчас, я бы поделился последним из моих снов, в котором новый корпус технических наук обернулся еще одним подобием нашего дома, как дом Джули, только великанских масштабов. Размером с корпус современных языков, где и моя кафедра английского языка и литературы, но это наш дом, Лили и мой, чудовищно раздувшийся. То же количество комнат, тот же поэтажный план, но построен для гигантов. Внутри я чувствую себя игрушечным пупсом. Чтобы подняться на второй этаж, приходится вставать на стул, подтягиваться на ступеньку, втаскивать за собой на веревке стул и снова повторять весь процесс. Я совершаю этот альпинистский путь по лестнице, потому что сверху меня окликает Лили. Хочет объяснить мне, почему я, по ее мнению, чувствую себя несчастным. Что и вовсе странно — я спешу выслушать ее объяснение, потому что во сне я в самом деле несчастен. Я горестно плачу, совершая очередной прыжок, цепляясь за край ступеньки, подтягиваясь. Правда, видели бы вы эти ступеньки — тут заплачешь. Но теперь, сидя в постели, в безопасности моего собственного соразмерного человеку дома, когда в окно струился ясный свет невинного нового дня, я сожалел, что не сумел скрыть свою несчастливость от Лили — даже во сне.
Оккам жалобно скулил за дверью спальни, словно его тоже тревожили сны, так что я впустил пса. Никогда бы не осмелился это сделать в присутствии жены. Он присмотрелся, с какого края кровати я лежу, подошел вплотную, положил морду на кровать и многозначительно вздохнул, будто намекая — а я и без того знаю, — что новый день не сулит добра. Чтобы пока не думать об этом, я включил телевизор, утренние новости, и праздно принялся почесывать Оккама за ухом, надеясь, что Лили позвонит снова. Возможно, потому, что звук был отключен, я не сразу понял, что происходит, когда увидел себя, потрясающего пучеглазым Финни. Однако, добавив звук, я пришел в еще большее замешательство. Оккам, обычно не склонный отвлекаться, когда его чешут за ухом, заслышав хозяйский голос, вскинул голову, посмотрел на экран, потом на меня. Так и не дождавшись от меня объяснения, он подошел к телевизору и понюхал его. Замешательство (по крайней мере, мое) усилилось, когда короткий фрагмент (на этот раз меня намного сильнее урезали) закончился, и я сообразил, что это не местные новости, которые включаются, когда отрубается сеть. Нет, это постоянная команда передачи «С добрым утром, Америка» ржет и не может остановиться, пока не переходит к прогнозу погоды.
Когда я вышел из душа, телефон звонил снова. Я уже не ждал с нетерпением звонка, но трубку снял.
— Это Джун, — проинформировала меня жена Тедди.
— Привет, Джун.
— Как ты можешь якшаться с этим человеком? — спросила она.
— С кем? — уточнил я, хотя и знал, что речь идет о Тони Конилье.
— Старый пьяный развратник! — понеслась она, все еще полыхая яростью с прошлого вечера. — Эта забава с устрицами тошнотворна! Уж конечно сисястая репортерша призадумалась, стоило ли связываться.
— Не знаю, право, Джун. Не знаю даже, почему ты звонишь мне.
— Меня Рейчел попросила, — снизошла она. — Я вообще в твоем кабинете сижу. Все линии в приемной заняты. Рейчел, должно быть, к тебе неравнодушна, такую головную боль терпит ради тебя.
— Да кто же звонит? — спросил я вслух, а про себя смаковал приятную возможность: женщина, в которую я полувлюблен, вероятно, полувлюблена в меня.