проигрышная битва. Вспомните Эдипа. Вспомните Макбета. Вспомните Тёрбера[18]. И едва ли эта роль так уж приятна самой Лили. Оракулы устают от общения с теми, кто не желает к ним прислушаться. (Вспомните Кассандру. Вспомните Опру[19].) И тем более с теми, кто заигрывает со всеведением.
Тедди и Джун проникли следом за мной во внутренний кабинет прежде, чем я успел захлопнуть дверь.
— Надо поговорить, — заявил Тедди, дав мне время высморкаться и утереть глаза.
Он уселся в единственное кресло (помимо моего собственного).
— В понедельник, — пробурчал я.
Глаза у меня заплыли, я был слеп, как Эдип в Колоне. Как Тёрбер на Манхэттене. Тедди и Джун я разглядывал будто сквозь щель почтового ящика. Сообразив, что Джун негде сесть, Тедди вскочил и предложил ей кресло. Награда за этот анахронический жест — вполне ожидаемо — презрение. Ты же давно женат на этой женщине! — сказал бы я ему. Хоть я и слеп, но даже я лучше вижу, что к чему. Я закинул ноги на стол.
— До понедельника ждать нельзя, — сказала Джун. — Возможно, ты не заметил, но у нас полномасштабный кризис. Всем известно о твоей встрече с Гербертом. Финни утверждает, что ты заключил сделку с администрацией. К понедельнику тебя уже снимут с кафедры.
Послышался стук, Рейчел заглянула в кабинет.
— Извините? — сказала эта прелестная женщина, чье умение являться вовремя способно довести мужчину вроде меня до драматической кульминации. — Не помешала?
— Рейчел? — уточнил я, не уверенный, что вижу сквозь щель именно ее. — Это вы?
— Хотела предупредить, что ухожу домой?
— Уже? — как обычно, переспросил я. Сверился с часами и понял, что ей следовало уйти полчаса назад. — Иди сюда, сядь ко мне на колени. Расскажи про ланч с сексуальными домогательствами.
Это, как я и рассчитывал, доконало Джун.
— Поговори с паскудой! — велела она мужу. — Объясни ему, что он распугал почти всех друзей.
Рейчел, ошеломленная словом «паскуда» — в среде людей со множеством университетских степеней, — отшатнулась от двери, позволив Джун пройти, и подпрыгнула, когда дверь кафедры английской литературы хлопнула так, что задребезжало стекло.
— Мне правда пора? — протянула она жалобно, выкладывая мне на стол почту и запись сообщений.
— Я недостоин вас, Рейчел, — сказал я и, не завершив шутку, понял, что не готов ее завершить.
— До понедельника? — Она глянула осторожно на Тедди, потом снова на меня. — Может быть, пообедаем вместе? Поговорим о моих рассказах?
— Закажите столик, — велел я. — В хорошем месте. В фонде общих расходов осталось около ста долларов. Постараемся их истратить.
Глядя ей вслед, Тедди сказал:
— Значит, ты и правда хлопочешь, чтобы тебя сняли с кафедры?
— Весь год только этого и добиваюсь, дружище, — ответил я, перебирая почту. — Наконец-то это заметили.
На меня напал очередной приступ чиха, и Тедди сжалился надо мной.
— Ладно, — сказал он. — В воскресенье вечером. Военный совет. И то мы сильно отстаем. Финни целый день висит на телефоне. Всех на уши поставил.
— Неужели верит Финни? — спросил я. Глупый вопрос. Мои коллеги — университетские. Они вечно облизывают свои параноидальные фантазии, как пес — собственные причиндалы. — Неужели люди поверят, что человек, готовый убить утку ради них, сделает разворот на сто восемьдесят градусов и их же предаст?
— Они не верят, что ты собирался убить утку, Хэнк, — сказал Тедди. — Бери трубку, обзванивай тех немногих, кого еще сможешь убедить. Для того чтобы тебя сместить, требуется две трети голосов. Финни считает, у него даже есть несколько голосов в запасе, и Джун думает, что он прав.
— Значит, он прав, — согласился я. Ведь никто на кафедре не умеет считать лучше Джун, которая год назад точно угадала, что ее мужа сместят благодаря одному голосу на противной стороне. — Зачем же нам зря хлопотать?
— Безумие! — вскричал Тедди. — Нам и раньше случалось спасать ситуацию в последний момент. По части войны против Финни мы с тобой — самые крутые специалисты.
— Верно, только это не слишком завидная карьера.
— Разве лучше было бы проиграть?
— Печальная и хреновая истина, Тедди, заключается в том, что все это совсем не так важно, как нам с тобой представляется.
Но, произнося эти слова, я сознавал, что на самом деле это довольно важно. Если Финни разделается со мной, составлять список для Дикки Поупа, скорее всего, поручат ему, как и предупреждал меня Дикки. И я точно окажусь в этом списке.
Я оглядел кабинет, прикидывая, найдется ли в этих четырех стенах что-то, по чему я буду скучать. Человек, сидевший напротив меня, тосковал по этому кабинету, до сих пор тосковал, хоть во главе кафедры и оказался его друг, а значит, вполне вероятно, что буду тосковать и я, особенно если мое место достанется врагу. По правде говоря, мне нравилось совершать всякие выходки в роли заведующего, и хотя я по-прежнему был уверен, что смогу оживить игру, какую бы роль я ни исполнял в ней, едва ли, будучи с Грэйси на равных, я смог бы извести ее так, чтобы она меня изувечила. Нет, если я лишусь кафедры, я миную свой зенит. Короткий мой срок в роли заведующего, подумал я, усмехнувшись, будут вспоминать главным образом с раздражением. Через десять лет юные коллеги, которых нам еще предстоит нанять, изумятся, услышав, что Уильям Генри Деверо Младший был некогда главой кафедры, пусть и совсем недолго. Тедди, неспособный толком рассказать историю, сделается присяжным историографом и будет рассказывать обо мне. Помните тот случай, когда Хэнк Деверо довел Грэйси и она воткнула ему в нос спираль своего блокнота? Или: помните, как Хэнк Деверо выступил по телевидению и грозился убивать по утке в день, пока ему не утвердят бюджет? И хотя рассказывать он будет неумело, все засмеются, кроме верного своему слову Рурка. И кроме меня. Если, на свою беду, я все еще буду бродить по этим аудиториям, боюсь, я не стану смеяться.
Вернувшись домой, я обнаружил Джули спящей в комнате для гостей и был этому рад, потому что выглядел я кошмарно: веки распухли, почти закрыв оба глаза. В кухне я заглотал парочку антиаллергенных таблеток и решил тоже лечь. Так устал, что даже не заглянул в туалет пописать. Мигал автоответчик. Я вполне понимал, что сообщения слушать не стоит, но все-таки нажал кнопку и был вознагражден секундным шуршанием — вероятно, повесили трубку. Но потом я услышал голос и узнал его: Билли Квигли. «Иуда Долбодятел» — вот его послание от начала до конца.
Наверху я прилег и позволил себе смежить очи. «Иуда Долбодятел», — произнес я вслух. Мысленно-то я составлял списки с той самой минуты, как вышел из приемной Дикки Поупа. Так что, может быть, Билли Квигли и прочие не так уж не правы в своем поспешном выводе, что я их предал. Избавиться от худших преподавателей — неплохая идея. У Финни оправданий нет, его имя возглавило первый же мой мысленный список. Беда в том, что если критерием становится плохое преподавание, следом за Финни в список попадают Тедди Барнс и еще два-три человека, к кому я привязан. Столь же проблематичны и другие критерии. Можно выполоть тех, кто никогда не публиковал книги, не готовил научных статей, не участвовал в научных конференциях, — тех, в ком нет ученой жилки. В такую сеть Финни попался бы снова, но с ним и Билли Квигли, и еще несколько изнуренных бывших учителей со степенью магистра искусств, нанятых тридцать лет назад, когда университет бурно рос. Как ни крути, не удавалось подобрать критерий или хотя бы комбинацию из двух-трех критериев, которые позволили бы принести в жертву именно тех, кого надо.
Несомненно, из этого следует какой-то вывод о поставленной передо мной задаче. И то, что я втянулся в это занятие, пусть даже умозрительное, тоже что-то говорит обо мне, хотя я слишком устал и болен, чтобы ощущать вину. Вот в чем вопрос. Если дело не в чувстве вины, то почему же Иуда Долбодятел появляется в каждом моем списке, раз за разом?
Часть втораяИуда Долбодятел
Я предвидеть не мог,
Что с закатом дня
Сила воли и ясность
Покинут меня.
С тех пор как наша газета несколько недель тому назад опубликовала историю первой собаки Счастливчика Хэнка, автор получил втрое или вчетверо больше писем, чем обычно (пусть читатель сам домыслит точные числа), и в большинстве из них меня просят рассказать еще о моем отце Уильяме Генри Деверо Старшем, который в этой истории оставлен нами с волдырями на руках, стоящим по колено в только что вырытой яме, в погубленных брюках и мокасинах — собирается хоронить пса, которого я ухитрился убить примерно через две минуты после того, как отец привез его домой. Моя мать, хорошо известная подписчикам (ее колонки вызывают куда больший поток читательских писем, чем мои), возражала против такого изложения этой истории, считая, что портрет моего отца вышел несправедливым, нелестным и недобрым, однако отклики читателей указывают, что она заблуждалась. Инстинктивно люди становятся в этом сюжете на сторону отца. Некоторые читатели поделились со мной историей собственных отважных попыток угодить упрямым и неблагодарным детям. Они сочувствовали моему отцу и хотели знать, что слышно о нем нового. Интересовались, нет ли у меня в запасе еще историй об Уильяме Генри Деверо Старшем, и чтобы в этих историях побольше было о нем и поменьше — обо мне. Итак, я вернулся к этому сюжету и продолжу с того места, где остановился.
Вскоре после похорон Рыжухи мой отец получил два привлекательных предложения. Первое — должность профессора Колумбийского университета, и ее он принял. Как я уже говорил, к тому времени отец был уже весьма известным ученым и, по-видимому, утомился ролью приглашенного профессора и постоянными переездами, задававшими структуру моего детства и раннего отрочества. Почувствовал, что пора где-то осесть, на чем уже некоторое время настаивала мама. Второе привлекательное предложение сделала ему юная студентка из семинара по Лоуренсу, и с ней он и осел в Нью-Йо