— Она у себя дома. — Он пожал плечами. — Она и твой папаша. Знаешь, сколько стоит номер в отеле в городе Нью-Йорке?
— Дайте я припаркуюсь, мистер Перти, — сказал я. — И куплю нам завтрак.
— Ладно, — сказал он. — Не понимаю, как люди живут в подобном месте, с такими-то ценами на все.
Я остановился рядом с пикапом, который выглядел как-то не так. Все такой же начищенный, сверкающий, но что-то в нем изменилось, я пока не понимал что.
— Неплохо обработали, а? — сказал мистер Перти, заметив, что я присматриваюсь к грузовику. — Сняли колпаки. Стерео. Колонки. Зеркала.
Я заглянул в кабину — точно, осиротевшие провода болтались, свисая с панели.
— И брезик украли, — добавил мистер Перти, указав на обнаженный кузов. — Кому нравится жить в подобном месте, не понимаю. Мы отлучились минут на двадцать самое большее.
— Страховка есть?
— Не в этом дело, — вздохнул он. — По крайней мере, сами живыми вернулись. Грузовик под завязку набит книгами твоего отца. Мебель отправили на склад. Есть там и неплохие вещицы, стоят больше, чем все эти книги вместе взятые. Но моего мнения никто не спрашивал.
Мы дружно уставились на трейлер.
— Эти двое — два сапога пара, — подытожил мистер Перти.
За яичницей я выслушал подробности. Главным образом это была история о том, как мистер Перти наконец осознал бессмысленность своих многолетних ухаживаний за моей матерью, бессмысленность, о которой он подозревал уже давно, но, видимо, продолжал питать некие надежды даже после того, как мать сообщила ему об ожидаемом возвращении блудного супруга. И лишь когда он увидел их вместе и понял, что они два сапога пара, он окончательно постиг, кто и какова любимая им женщина. Долго же для него тянулись эти выходные.
От моего отца, по словам мистера Перти, помощи не было никакой (я мог бы заранее его предупредить, что так и будет). Единственный раз, когда Уильям Генри Деверо Старший занялся на моих глазах физическим трудом, был тот самый случай, когда он выкопал могилу Рыжухе, и после этого он неделю жаловался на волдыри.
— Выглядит он скверно, — добавил мистер Перти, — так что я и не стал просить его помочь. А с чего он плачет-то?
Плачет? Уильям Генри Деверо Старший? Невообразимо. Плач и ирония несовместимы.
— О чем это вы? — спросил я, возможно, чересчур резко.
— Он все время плачет, — коротко ответил мистер Перти.
— Он плачет?
— Жуткое зрелище. Сидит себе, улыбается и вдруг ни с того ни с сего уже ревет как малое дитя. Потом — хлоп! — перестал и снова лыбится, как будто и не помнит, что только что обливался слезами.
— Вы сами это наблюдали?
— Я так понимаю, ты давненько с ним не виделся.
Строго говоря, не так уж давненько — примерно два месяца назад или около того. Я ездил с матерью в Нью-Йорк, когда узнал о его нервном срыве, но в тот момент отец находился в больнице под сильными успокоительными, так что в некотором смысле мистер Перти прав. Уже лет пять я не общался с отцом, и это обстоятельство не казалось мне особенно странным, пока я не задумался, как объяснить его мистеру Перти, который из разговоров с моей матерью, скорее всего, сделал вывод, что мы с отцом достаточно близки.
— Твоя ма велела просто не обращать внимания, — продолжал мистер Перти. — Пусть, мол, поплачет. Когда-нибудь перестанет. Думаю, она права. — Он покачал головой, припоминая. — Но посмотришь, как он ревет, и кажется, так оно и будет вечно. А потом он вдруг останавливается и лыбится. Вот увидишь, — заключил он.
Я попытался вообразить эту картину и не сумел. Тут-то я впервые подумал, что мама, возможно, права и в другом: я не готов к возвращению моего отца.
— Ты сам-то не собираешься реветь? — подозрительно пригляделся ко мне мистер Перти.
Я ответил, что вовсе не собираюсь.
Вроде бы он не до конца уверился, но обнадежился.
— Я собирался заехать к тебе после завтрака, — сказал он, вытирая салфеткой остатки яичницы с губ. — Твоя ма велела пока что сложить все у тебя в гараже.
— Вот как?
— Тебя не предупредила, я так понимаю.
Сдержаться я не сумел. Внезапно меня охватила ярость, и не только из-за ее уверенности, будто мы с Лили счастливы будем выделить основную часть своего гаража под личную библиотеку Уильяма Генри Деверо Старшего.
— Она хоть спасибо вам сказала, мистер Перти?
Он пожал плечами, отодвинул тарелку.
— Пока нет. Дело-то еще не сделано. Должно быть, ждет, чтобы два раза не благодарить. Ты есть будешь?
Верно. Я проглотил разве что две вилки яичницы с потрохами. Желудок сжался, и так ли разумно было наполнять свою требуху чужой требухой?
— В Нью-Йорке за такую вот тарелку яичницы с тебя сдерут тринадцать, а то и четырнадцать долларов. Как люди живут в подобном месте?
Я подтолкнул свою тарелку к мистеру Перти.
— Вас не огорчает, когда кто-то злоупотребляет вашей добротой?
Он закинул в рот сочащиеся кровью яйца и вдумчиво прожевал, как будто проникся уважением к этому блюду с тех пор, как уплатил за него заоблачную цену в Нью-Йорке.
— Я рад, что она счастлива, наверное. Хотя это дельце обернулось не так, как я надеялся, что правда, то правда.
— Думаете, она счастлива? — спросил я. Мне в самом деле было важно мнение мистера Перти по этому вопросу.
Он покачал головой:
— Они разговаривают совсем одинаково, эти двое.
Я задумался над подобным рецептом счастья.
— Да и ты тоже, — добавил он, явно не имея намерения задеть мои чувства.
— Мне нужно поссать, мистер Перти, — сказал я.
— Давай! — откликнулся он.
— А потом надо ненадолго съездить в кампус.
— Давай.
— Просто отсоедините трейлер и оставьте на подъездной дорожке у моего дома.
— Твоей ма это не понравится.
— И что? Оставьте и уезжайте, мистер Перти. Это не ваша проблема.
— Придется заплатить штраф, если не вернуть трейлер уже сегодня.
— Заплатит.
Он обдумал такой вариант действий.
— Вообще-то депозит оставлял я.
— Постараюсь вернуться к полудню, — вздохнул я. — До тех пор пусть постоит, ладно? Вы знаете, где я живу?
Он кивнул:
— Твоя ма дала мне адрес.
Я оставил на столе деньги за оба завтрака.
— Твой папа говорит, он прочел все эти книги, — сообщил мистер Перти и призадумался на миг. — Я ему не верю.
— Почему вдруг, мистер Перти?
— Потому что это невозможно. Их слишком много.
— Вы, кажется, назвали моего отца лжецом, мистер Перти? — улыбнулся я.
— Похоже на то, Генри, — улыбнулся он в ответ.
У писсуара мужской уборной в гриль-баре «Круг» я попытался вообразить Уильяма Генри Деверо Старшего, человека, чьим главным талантом всегда было умение позаботиться об удовлетворении своих потребностей, в состоянии, которое так поразило мистера Перти. После больших — сверх рекомендованных — доз «Найквила» я был несколько раскоординирован. Симптомы простуды исчезли, но с ними исчезло и равновесие. Граффити на стене уборной плыли у меня перед глазами, как конспект лекции плыл перед глазами моего отца. Я никак не мог собраться и постичь простые советы, оставленные для меня на этой стене прежними посетителями. «Жри говно» — вот что они написали.
Уильям Генри Деверо Старший, каким я его запомнил в отрочестве, ничего смешного не увидел бы в этой бессмысленной грубости. Но почему же мне эти два слова показались вдруг самыми забавными во всем английском наречии? И кто знает? Быть может, новый Уильям Генри Деверо Старший — человек, которого только что наблюдал мистер Перти, — тоже счел бы их забавными. А может, они показались бы ему бесконечно печальными, такими ужасно печальными, что слезы покатились бы по его старым, запавшим, испещренным пятнами щекам, и он сам не узнал бы себя.
Глава 23
С факультетской парковки был виден минивэн телевизионщиков, снова приткнувшийся на стоянке для шишек, вплотную к пруду, и там опять собрались протестующие. Их даже вроде бы стало вдвое больше, чем накануне. Не так много, как выступало некогда против войны во Вьетнаме, но ведь эти люди протестуют против меня. Они возмущены гибелью одного-единственного гуся. И распевают так громко, что слышно в машине с закрытыми окнами.
Апрель, как я помнил из собственного опыта человека с плакатом, — лучший месяц для высокоморального возмущения. Весенние каникулы уже позади, ничто не грозит прервать протест. Воздух прогрелся, находиться на улице приятно. До зачетов какие-то две недели, и высокоморальный протест — отличный повод, чтобы вырваться из общаги, аудиторий и библиотеки. Мы с Лили женихались во время непрерывных протестов — более достойных, смею думать, — и я все еще помню, как выглядела моя невеста с плакатом в руках. Неистовая. Красивая. Сильная. Славная. Нет ли среди протестующих сегодня похожей на нее юной девицы, отвлекающей внимание какого-нибудь юного плакатоносца Гарри от Дела?
С моего места на парковке я видел будто из-под земли выросшие за выходные высокие металлические барьеры, обрамляющие технологический корпус. Вспомнился сон, в котором мой дом внезапно сделался великаньих размеров. Сегодня сон вдруг обрел смысл: мозг в паутине «Найквила», Анджело в тюрьме, плачущий Уильям Генри Деверо Старший, Джули разводится с Расселом. Так я просидел какое-то время, пока кто-то не постучал в дверцу со стороны водителя, заставив меня дернуться. Это была Мег Квигли, страшно довольная тем, что напугала меня. Когда я опустил окно, она спросила:
— Все утро будете тут сидеть?
— Есть план получше?
Получив в ответ бессловесную ухмылку, я снова поднял окно и вышел из машины. Немножко неловко, что меня застигли в задумчивости, — в последние дни это, похоже, случается все чаще. Глянул на часы, прикидывая, долго ли тут просидел, много ли времени утекло в черную дыру.
— Ты не боишься, что нас увидят вместе? — спросил я. Мег подстроилась под мой шаг и двигалась рядом в сторону Современных языков.
— С какими только сомнительными личностями я не появлялась на людях, — ответила она. — Они все вполне безобидны.