Все, голова включилась. В конце концов, он здесь не впервые, бывал уже на Пустоши, ничего – жив остался. И при памяти, вроде. Хотя, если совсем начистоту, на сто процентов Митрофан в последнем пункте уверен не был. Во всяком случае, пока память не вернулась. Но начало положено – вспомнить, кто он, удалось.
Пустошь была Пустошью не только потому, что там ничего не росло. На этом странном поле вообще ничего не было, даже мусор не задерживался. Митрофан не задавался вопросом, куда все девается. Пытаться понять устройство мира большой бутылки Клейна, которую Сухостой почему-то прозвал «точкой», было делом бесперспективным: не было в ее существовании никакого смысла. А если и был, людям его постичь не дано. И законы обычные, те, что в обычном мире, здесь не действуют. Нет здесь ничего привычного. На самом деле Пустошь опустошала все – и саму себя, и людей, которые имели наглость здесь появиться. Она высасывала все воспоминания, все, из чего состоял человек. То, что делало его личностью, а не ходячим мешком с костями и пятью литрами крови.
Хорошо, уже лучше, уже он знает, куда идет – вон та полоска, немного отливающая оранжевым на фоне остальной серости. Это воронка.
Точно! Воронка, вот туда и идем. И зовут меня Митрофан, повторил бородач, теперь уже вслух.
– Ты чего, Митрофан? – послышался голос сзади.
Знакомый голос, совсем недавно его слышал. А потом кто-то другой засмеялся. Смех-то он сразу узнал, так только Сухостой смеется.
Митрофан обернулся. Голова немного кружилась, но совсем чуть, не страшно. Сзади стояли какие-то люди. И Сухостой, который хохотал. Вот этот, что спрашивал, плотный такой, довольно молодой, в темной куртке и мокрых штанах, – знакомый. Его привел Сухостой, ему нужно к воронке.
Воронка, туда мы идем.
Еще десяток шагов. Нормально, помним, куда идем.
– Нормально, – сказал вслух бородач. – Можно идти.
– Ладно, – согласился мужик в мокрых штанах и занес ногу, чтобы шагнуть в Пустошь.
Его тут же остановил один из здоровяков с оружием, преградив путь вытянутой рукой. Майнер оттолкнул руку и…
Точно, это Майнер, верхолаз. А остальные – с ним, телохранители. Им к воронке надо.
Мы идем к воронке.
Там вездеход, он хочет до него добраться.
Черт, там же еще шептун-трава, ее не обойти никак. А Сухостой все смеется, аж заливается.
– Идите следом. Андрей, останься здесь, выходишь только вместе с проводником.
Майнер сделал шаг. Выражение лица у него изменилось резко, словно ледяной водой его окатили.
– Эй, – крикнул Сухостой, – как дела?!
Верхолаз повернулся, посмотрел на проводника. Он наморщил лоб, явно не в силах вспомнить, где видел его раньше. Все базы данных – те, что в голове, – отформатированы в ноль.
– Нормально, – голос звучал неуверенно, словно Майнер не верил в то, что вообще умеет разговаривать.
Да так оно и было. Митрофан вдруг вспомнил, что, когда попал в Пустошь впервые, на самом деле разучился говорить. Ходил и то с трудом.
Это уже почти рядом, осенило вдруг Митрофана, и он непроизвольно ускорил шаг.
К воронке надо, очень надо. Не помню зачем, но надо.
Верхолаз вместе с тремя своими людьми брел по безжизненной почве Пустоши, словно в космосе. Они переставляли ноги, но толку не было никакого. Так они могли бы бродить здесь вечность – просто топчутся, не зная зачем.
Нам к воронке, напомнил себе Митрофан, но тут же понял, что идет куда-то вбок, а воронку давно потерял из вида. Что-то не так на Пустоши сегодня. Вроде он и помнит, куда идти, а держать направление не получается.
Сухостой повернулся лицом к безвольно стоящему на одном месте Шкодину. Он что-то ему говорил. Или не говорил – звуки, которые вырывались изо рта проводника, назвать словами было сложно. А потом замеряченный Шкодин уверенно шагнул в Пустошь и пошел, с силой вколачивая ступни в пыльную поверхность, словно пытался измерить серое поле неестественно большими шагами.
За ним надо идти, понял Митрофан. Михаил топал точно к воронке. Вон же она, как это Митрофан раньше не мог удержать ее в поле зрения?
Сухостой шагнул вперед. На Пустоши странное волшебство проводника почти не действовало, его взгляд подернулся пеленой забвения и отрешенности так же, как и у остальных. Но он знал, что нужно идти за Шкодиным.
Сухостой нагнал верхолаза, ткнул его пальцем и буркнул:
– Ты Майнер.
Верхолаз вздрогнул, вспомнив вдруг свое имя, и тоже двинулся следом за марширующим Шкодиным.
– Митрофан! – выкрикнул Сухостой.
– Да помню, что я Митрофан, – отозвался бородач. – Сам-то в курсе, что Гришкой величать тебя? Или только Сухостоя помнишь?
Проводник не отозвался. К воронке они шли вчетвером: Шкодин впереди, будто ледокол, прокладывающий путь, остальные за ним, выстроившись в ряд. Телохранители Майнера отстали, не найдя дороги, а боец по имени Андрей так и не решился ступить на Пустошь.
«А ведь Сухостой предупреждал верхолаза, что никого брать не надо, – вдруг вспомнилось Митрофану. – Сухостой не хотел жертв, он сказал, но его не послушали».
Когда они добрались до конца Пустоши, проводник, только ступив на «живую землю», резко выкрикнул что-то, похожее на воронье карканье. Шкодин, стоявший у самой кромки безжизненной Пустоши, вздрогнул, помотал головой, явно пытаясь понять, где он. Митрофан хотел было подойти к нему, успокоить, но не успел – Михаил резким движением скинул с плеч рюкзак и, заорав во все горло, рванулся назад, в серую пыль Пустоши.
Кричал Шкодин недолго, с минуту. И то, наверное, по инерции – спустя пару секунд он уже вряд ли помнил, чего вообще начал орать. Он метался из стороны в сторону, так же, как трое бойцов Майнера. Он свое отслужил.
Сухостой недовольно цокнул языком и натянул рюкзак, брошенный Шкодиным. Придется ему теперь нести свою ношу самостоятельно.
– Зачем ты так? – спросил Митрофан.
Сухостой вздернул брови, сделав удивленные глаза. Бородач, не сводящий с него взгляда, отшатнулся: глаза проводника вдруг налились черным, как будто в них нефти плеснули. Потом он моргнул, и все исчезло.
– Он сам решил пойти туда, – спокойно объяснил Сухостой.
И ведь не возразишь ему – Шкодин действительно сам в Пустошь рванул, никто его туда не посылал.
– Пошли, – сказал пришедший в себя Майнер и двинулся к вездеходу, который отсюда был уже хорошо виден.
Корма угловатой машины торчала из самого центра воронки. Передняя ее часть зарылась когда-то в грунт, сейчас основательно в нем увязнув. Лобовое стекло было разбито, с левой стороны зияла черным провалом большая дыра, а остальную его часть покрывала густая сеть трещин. Борта покрылись ржавыми пятнами и поросли мхом. И еще какой-то, испускающей легкое свечение дрянью, которой в нормальном мире не существовало. А впереди, у самой земли, сквозь наслоения времени виднелся логотип, изображающий выплывающий наподобие солнца из-за линии горизонта глаз, с надписью латиницей – «Оракул».
И еще – с машиной что-то происходило. Что-то странное. Пятна ржавчины словно переливались разными цветами, вмятины и островки растущего мха казались размытыми, будто нарисованными. Светящаяся дрянь длинными липкими нитями скатывалась вниз, тут же заново возникая наверху, оплетая металлический остов неестественной паутиной.
– Стойте! – крикнул Сухостой Майнеру, но было уже поздно.
Верхолаз, разогнавшись на покатом склоне воронки, врезался в переливающиеся тусклым темным светом заросли шептун-травы, словно корабль воду, раздвинув ее бедрами. Потрескивающее поле травы пошло волнами. Митрофан услышал низкочастотное бормотание, тут же вызвавшее тошноту. Сухостой рванулся было следом, но резко остановился, едва не потеряв равновесие.
– Черт бы его побрал, – зашипел проводник, сдавив голову руками. – Не так надо было.
Митрофан сел на землю и, никого не стесняясь, завыл. Бормотание шептун-травы выворачивало мозги наизнанку. Только никакая это была не трава. Ее вообще как бы не было, рука ощущала легкое потрескивание и покалывание, как будто пластмассы, натертой шерстью, коснулся. Какие-то разряды. Или заряды – не разберешь. Они с головой что-то делали, «шептать» ее заставляли. Вынимали из памяти редкие и совсем уж позабытые воспоминания и начинали «нашептывать» их. Шептун-трава. Иногда Митрофану казалось, что воспоминания вообще откуда-то из потустороннего мира берутся: не было в его жизни такого.
А вот образы из головы Майнера он вообще не собирался слушать. И вникать в них абсолютно никакого желания не имел. Но шептун-трава желания его не спрашивала, резво и с напором вещала непонятное и какое-то жутковатое содержимое головы верхолаза всем, кто попадал в ее колдовское поле. Как-то странно реагировала на Майнера шептун-трава, слишком сильную отдачу вызывали его мысли.
Сухостой, сжав зубы, пошел за верхолазом, нырнув в покачивающиеся на высоте бедра нити. Митрофан смотрел вслед проводнику, и вдруг ему захотелось увидеть глаза Сухостоя. Очень захотелось. С его глазами происходило сегодня что-то важное. Но Сухостой не поворачивался, и Митрофану приходилось пялиться в темный с проседью затылок, завывая от накатывающей оттуда дурноты.
В центре воронки что-то громыхнуло. Митрофан перевел взгляд на вездеход – массивное заднее крыло вдруг прогнулось, резко дернулось, еще раз издав приглушенный ржавчиной стук, а потом шептун-трава, что росла прямо у гусеницы, под тем самым крылом, вспыхнула ярким красно-желтым огнем. Вездеход немного просел, сдвинулся к центру. Он как будто…
Да, многотонная машина медленно рассыпалась, она стремительно старела, гнила. Скоро от нее ничего не останется.
– Время! – заорал Митрофан. Чертов Майнер, куда он прет? Он что же, не понимает, что без Митрофана ему не достать то, что он хочет? – Сколько времени?
Майнер не отреагировал на крик, его словно и шептун-трава не брала. Верхолаз пер как танк через колышущееся марево, потрескивающее электричеством, не притормаживая ни на мгновение. Дался ему этот вездеход!