– Спасибо, я лучше… – Артем осекся, обнаружив, что ни стульев, ни табуретов в спаленке нет, – постою…
– Нет в ногах правды, Артем, – с совсем не юношеской серьезностью произнесла Марика. Щеки ее горели, она демонстративно отпила медовухи. – Иди, выпей со мной. Или, думаешь, отравить тебя пришла?
И, чтобы доказать несущественность таких опасений, сделала большой глоток. Кузнецов, незаметно спрятав пистолет, выдвинулся из-за шкафа. Его начинало потряхивать, и вовсе не от озноба.
– Думаю, тебе лучше уйти, – все тем же сдавленным шепотом выдавил он, глотая слюну – принесенный девушкой напиток сводил с ума богатым букетом ароматов. – Пожалуйста.
– Не тебе знать, что мне лучше, Артем, – все так же серьезно, но с оттенками лукавства, ответила Марика, наполовину расстегивая ветровку. – Взрослая уже, сама решить способна.
– Ты ведь знаешь, что завтра я уйду…
Он вдруг оказался рядом. Присел, себя не ощущая, но отчетливо чувствуя тепло ее бедра под вязаной юбкой. Принял стакан, недоверчиво глядя на блики расплавленного золота. Девушка серебристо рассмеялась, пригубив и из его стакана. Ее ярко-синие глаза горели, сверкали, манили. А затем она провела рукой по мужской щеке – быстро, нежно, что и не перехватить, и не отшатнуться.
– А мне другого и не нужно…
Он выпил полстакана. Почти залпом, до того была вкусна волинская медовуха. А затем девчонка до конца расстегнула куртку, под которой не носила ничего. И когда Артем увидел открывшуюся красоту, ее молодую упругость, пьянящие изгибы и объем, уже не смог сдерживаться.
Глотая стоны, они повалились на топчан в объятия друг друга. Запечатали губы поцелуями, не давая вскрикнуть, хотя обоим очень этого хотелось, и не раз. Любовь их была жаркой, стремительной, томной и вороватой, лишь бы не разбудить сопящего внизу Горского.
Затем они разомкнули кольцо. Но лишь для того, чтобы сорвать с себя остатки одежды и без шума уложить их под кровать. И сплелись снова. А затем еще раз, уже на грани изнеможения и беспамятства.
А потом девушка ускользнула прочь. Тихо одевшись и столь же беззвучно прошмыгнув за секретную дверь в дальней стене. Проваливаясь в изнуренный, наполненный сладкой тоской сон, Артем догадался, что дурманящий токсин содержался вовсе не в медовухе или стаканах, а был нанесен на Марикины пальцы…
Проснулся рывком, почти поверив кошмару, в котором был окружен поднебесниками из Тобольска, зажат в камнях на озерном берегу, лишен патронов и возможности бежать. Какое-то время сидел в кромешной темноте и прохладе, чувствуя под собой меховую твердость слоеного матраса из коровьих одежек. Жадно глотал воздух. Вспоминал.
«Балалайка» каким-то образом отключилась, перепугав еще сильнее. Но едва в поле зрения всплыли активированные наноэкраны и восстановилось сумеречное зрение, от сердца отлегло – ночь едва вступала в свою самую темную пору, а с момента девичьего бегства прошло не больше двух часов.
И тут же хлопнуло по темечку, заставив проклинать себя на трех языках. Марика! Вот же развратница безудержная! Артема пробил холодный пот. Не важно, что теперь обнаружит он в юрте Штыря на центральной площади. Доброжелательных проводов чужаку не дождаться – узнают посельчане… да хоть бы только заподозрят, что истоптал петух залетный курочку молоденькую местную, схватки не избежать…
Кузнецов нагнулся, судорожно нащупывая штаны и проверяя ремень. Компактный пистолет, к его искреннему облегчению, оказался на месте. И правда, видать, не травить и обворовывать приходила его сестра Горского… Спустившись с топчана на леденящий жестяной пол, Артем принялся одеваться. Произошедшее казалось сном, размытым и окутанным дымкой нереальности.
Оделся и обулся. Прожевал тонус-пластинку, вознес краткую молитву, но не нашел в душе и толики религиозного отклика, обыкновенно порождаемого заветной комбинацией слов. Стараясь журчать как можно тише, сходил в ночной горшок. Пальцы еще подрагивали, но любовные утехи все быстрее затягивались дремотной пеленой, словно покрывающееся инеем стекло.
Взять себя в руки. Сосредоточиться. Исполнить приказ.
Он справится. Он, Мэтью Фостер, один из лучших агентов-религиоведов Европейского епископата Католического Вуду, посланный на российско-сибирскую границу в поисках доказательств существования нового культа, обязательно выполнит задание. Даже если потребуется с боем уходить из Воли и стряхивать с хвоста не только поднебесников из конкурирующей организации, но и вооруженных вилами деревенских.
Собравшись, Мэтью скатал медвежью заслонку с люка в полу. Прислушался к безмятежному храпу Степана, начал спускаться. Перешагивал особенно капризные ступени, не отрывая ладони от пистолетной рукояти на поясе. Так же бесшумно и технично выскользнул на улицу, не позволив петлям заголосить.
Неоновые лампы погасли, но кромешная тьма не смогла взять Волю штурмом – августовское небо оказалось усыпано яркими, гипнотически мерцающими звездами. Постояв в тени и убедившись, что улица пуста, Фостер двинулся к центральной площади. Предстояло проверить юрту, зафиксировать все, что способно заинтересовать его высокое начальство, а затем навсегда покинуть деревню на свалке.
Площадь показалась ему огромной. Словно за время, что он провел, кувыркаясь с Марикой, окружавшие пятак контейнеры раздвинулись, отступив метров на десять каждый. Стараясь не задевать бочки и коробки, расставленные вдоль стен, и не наступать на детские игрушки, разбросанные повсюду, Мэтью направился к темному холму, густо устеленному коровьими шкурами. Остановился возле входа, с сомнением разглядывая тяжелый полог. Замешкался, обнаружив, что постройка не имеет дымохода.
И вдруг увидел их.
Он не знал, сколько всего народу жило в деревне. Но сейчас, с застрявшим в горле криком разглядывая сонные, ничего не выражающие лица, Мэтью догадался, что на площадь пришло все население Воли. И даже дети, не мигая глядящие на чужака.
Фостер резко развернулся, выхватывая пистолет.
Взялся считать людей, окруживших юрту, на третьем десятке сбился. Закружился на месте, выискивая в живой стене хоть малейший просвет. Но лишь обнаружил, что теперь контейнеры определенно сдвинулись, превратив улочки-спицы в непролазные щели.
С губ разведчика сорвался сдавленный стон. Сердце, подстегнутое передозом энергетических пастилок, отбивало набат в сумасшедшем, грозящем инфарктом ритме. Стены домов вокруг площади выгнулись, затем завибрировали на низкой басовой ноте. Лица волевцев начали меняться. Потекли, будто восковые, стирая различия между мужчинами и женщинами, превращая толпу в скопище одинаковых манекенов. Мэтью попробовал закричать, чтобы хоть как-то расколоть охватившее его оцепенение, и не смог.
«Балалайка» Фостера захлебнулась помехами. Один за другим погасли глазные экраны, на повторную активацию чип не отреагировал. Боковым зрением вудуист заметил огромное дерево, возвышающееся над северным краем поселка и скрывающее звезды – вытянутый к небесам обсидиановый провал, в котором безвозвратно тонул свет. Живое кольцо, обступившее чужака и юрту, сделало шаг вперед, окончательно смыкая круг.
– Аре ратан! Аре маталла кир-ахор! – вдруг пропел в кошмарной тишине знакомый голос, в котором Мэтью узнал Степана Горского.
– Аре кир-ахор! – негромко, но чудовищно слаженно повторила за ним толпа.
И принялась раз за разом напевать речитатив, протяжно и вкрадчиво, отчего делалось еще страшнее. Дерево на северной границе Воли качнуло ветвями, на чужака налетел порыв обжигающе-холодного, космически-ледяного ветра. Мэтью скрутило, против его воли согнуло пополам, а затем резко и болезненно стошнило остатками обеда и медовухи.
– Ну вот чего тебе не спалось, сынок? – Безликий Степан, которого Фостер смог идентифицировать лишь по зажженной трубке в руке, вышел из людной стены, продолжая плавиться лицом. – Неужто наркотик твой чары любовные разрушить помог… Жаль, сынок, очень жаль. Дело сделал свое, ну и спал бы до утра. А теперь, Артемка, как же с тобой быть?
Справа от Фостера, утирающего губы от едкой желчи, появился Николай. Его лицо тоже перетекало из одного образа в другой, но вудуист узнал ненавистного поднебесника по серебряному кулону на груди.
Обезображенный китаец протянул к чужаку руки, и Мэтью не сдержался – почти не целя выстрелил в нападавшего, продырявив бедро. Коленька – это напугало разведчика не меньше однотонных завываний на чужом языке или мимических трансформаций – упал на землю совершенно молча, словно всего лишь споткнулся, а не пулю получил. Остался лежать и только буравил недруга угольно-черным взглядом единственного глаза. Зрачок которого, что не без содрогания заметил Фостер, теперь растекся, заполнив всю склеру.
– Аре ратан! Аре маталла кир-ахор! – продолжала приглушенно голосить толпа. Лица волевцев все еще колыхались киселем, а одинаковые черные глаза выпучились, будто грозили взорваться изнутри. – Аре кир-ахор!
– Ой, зря ты так, Артемка, – с укором произнесло существо в войлочной шляпе и с трубкой в узловатой руке. – А еще добрым казался, правду рассказать хотел. Как бы мы не ошиблись, а то еще родит сестра дурного…
От нахлынувшего осознания Мэтью вдруг расхохотался. Громко, неестественно, надрывно и истерично, но в этом смехе, как при взрезании фурункула, выплеснулись и сдерживающий его морок, и леденящий ужас, и сопротивление рассудка увиденному. Его – человека, разоблачившего дюжину ложных культов по всему миру, – использовали как быка-осеменителя!
– Ах вы, сучье отродье, – прошипел он, мысленно вознося молитву Марии Лоа и призывая Богородицу простить ему прегрешения. – Девку под меня подложили и думали целыми остаться… Всех завалю!
– Не горячись, сынок, – с восковой улыбкой попросил Степан, затягиваясь из трубки. – Сколько патронов в оружии твоем? Двадцать? Да пусть хоть тридцать… А нас тут две сотни. Хочешь узнать, как быстро мы способны избавиться от попавшей в тело пули?
Краем глаза Фостер заметил, как стоящее на окраине Воли дерево снова качнулось под порывом ветра. И тут же понял, что сорокаметровая долговязая тень, перечеркнувшая звезды, – вовсе не дерево. Сознание мгновенно покрылось коркой льда – ударь покрепче, проломи, и навеки сломаешь.