– Знаете, пару минут назад… – медленно начала Аями, – я стояла посреди площади, и вдруг мир внезапно исчез передо мной. Исчез магазин с ярко освещенными витринами в пассаже у площади, где вы выбирали вино, – все беззвучно провалилось во тьму. Как будто вдруг исчезли мои глаза, а не мир вокруг. Я бессознательно подняла руку и начала водить ею в темноте. Но, когда моргаешь, в сумрачной мгле начинают появляться фигуры. Фантомы, или ложные силуэты… Они были похожи на призраков, которые размеренно плыли в эфире. Души, оставшиеся на земле после смерти тела.
– Такое потемнение в глазах может быть признаком старения и потери памяти, – задумчиво произнес директор театра. – Нет, если быть более точным, это признак истончения.
– Истончения чего?
– Как бы это сказать… Сновидений человека, которому вы снитесь?
– Когда свет магазина в пассаже погас, я вдруг подумала, что я всего лишь фантом из ваших снов.
– Раз так, мне просто не нужно никогда просыпаться?
– Только если я правда снюсь вам, а не какому-то незнакомому мне духу, только если я – плод вашего воображения.
– Тогда за то, что мы – плоды воображения друг друга, – они молча выпили вино, и директор театра снова заговорил:
– Когда я вошел в магазин, у кассы сидели два продавца, молодой и старый. Подойдя ближе, я увидел, что оба спят с полуоткрытыми глазами. При странном мерцающем освещении их лица выглядели сизо-синими, как лица мертвых полицейских. Они не очнулись, пока я не подошел к кассе с бутылкой. Мне пришлось ударить кулаком по стойке. Только тогда молодой слегка приподнял веки и сказал, будто в полудреме: «Неужели люди, которые слишком стары для этой жизни, действительно едут в Таиланд?»
Они переглянулись и засмеялись.
Белый автобус, появившийся из ниоткуда на пустой эстакаде, мчался на полной скорости, еще быстрее, чем раньше. «Они уже съездили в больницу?» – подумала Аями. В ярко освещенном салоне, собравшись вокруг широкого журнального стола, несколько женщин умиротворенно читали книги, а в самом темном углу, на последнем месте, сидел монах с закрытыми глазами.
Они расположились на скамейке напротив исторического здания с большим экраном на стене. Уже было далеко за полночь, весь город страдал от периодических отключений электричества, поэтому подсвеченный черный экран просто мерцал без картинки, как поверхность огромного пластикового подноса. Но в какой-то момент он задрожал, как тело, которое подвергли электрошоковой терапии, и загорелся. Но перед этим послышался звук радиотрансляции:
«Днем. Температура. Достигнет. Тридцати. Градусов. Цельсия. Штиль. Тени. Нет. Ёни. Позвоните. Ёни. Пожалуйста. Тридцати. Градусов. Цельсия. Штиль. Тени. Нет. Днем. В городе. Возможны. Миражи. Штиль. Небо. Ясное. Атмосфера. И воздух. Чистые. Ёни. Ёни…»
– Новости, – пробормотал директор театра.
– Ночной прогноз погоды для моряков, – сказала Аями.
– Разве прогноз погоды показывают до новостей? Или после них?
Они умиротворенно смотрели на экран. Наконец-то он включился с пульсирующим звуком. Шла телепередача, в которой обсуждали литературу, а совсем не новости. На этот раз звука не было. Невозможно было понять, о чем говорили участники. Но, как только директор театра увидел лицо, которое показали на весь экран, он удивленно воскликнул:
– Это же тот поэт, которого я встретил сегодня днем! Только никак не могу вспомнить его имя. Какой-то там Ким.
– Вы имеете в виду Ким Чхольссока?
– Да, точно, Ким Чхольссок.
Поэт выглядел очень старым, особенно это было заметно в таком близком ракурсе. Выцветшие тонкие седые волосы, сутулая, как у горбуна, спина, понурая шея и усталые глаза за бликующими очками делали его похожим на старого козла, у которого текли слезы при виде топора мясника. Темные непрозрачные зрачки были самой древней частью его тела. Он судорожно моргал, как будто не верил, что все еще может видеть окружающий мир. Каждый раз, когда он это делал, его глазные яблоки становились все старше. Его плечи были узкими и поникшими, в уголках потрескавшихся губ скопилась слюна. По его беззвучно движущимся губам можно было предположить, что он читает или цитирует поэтические строки.
Не уходи ни на единый день.
День без тебя – длиною
в бесконечность!..
Не уходи ни на единый час.
Аями вслух прочитала стихи по его губам. Она будто говорила его голосом: «Да, я старый, никому не известный поэт. Никогда бы не подумал, что проживу дольше всех вас».
– Даже во время учебы в университете мне приходилось постоянно работать. Я брался за все, потому что вырос в бедной семье. В молодости я считал, что трудности – неотъемлемая часть человеческой жизни. Я никогда не думал, что мне выпала тяжелая доля. Другой жизни я не видел. Но, когда я вернулся домой после учебы за границей, то работу найти не смог и хватался за любые временные предложения, и с каждым днем мое существование становилось плачевнее, – директор театра посмотрел на Аями и продолжил тихим голосом:
– Наверное, это был самый сложный период моей жизни. Видимо, именно тогда мои отношения с женой ухудшились: мы постепенно отдалялись друг от друга. Я был одинок и ночью, и днем. Каждая клетка моей кожи страдала от одиночества… Я изо всех сил пытался найти свое место в этом мире, который, казалось, отвергал меня. Работал и днем, и ночью. Днем то тут, то там читал лекции по контракту, параллельно пытался найти постоянное место работы, а по ночам пропадал на подработках. Лучше всего я помню, как водил ночной автобус. Это был не простой перевозчик – его сдавали для особых случаев.
Однажды автобус арендовал молодой человек. Он попросил меня ездить по улицам города всю ночь. Его сопровождали шесть женщин – его сестры. Все они были намного старше его и больше походили на подруг его матери или бабушки, чем на родных сестер. «Куда едем?» – спросил я. Парень ответил, что мне нужно всю ночь кругами ездить по одному из районов города, центром которого был вокзал. Ездить надо было на полной скорости, и все это звучало крайне необычно. Он объяснил, что это давняя традиция их семьи, которой они следуют, когда кто-то умирает. Одет парень был как монах. Я же был в форме автобусной компании, с кепкой на голове. Такие были правила. Но кепка была настолько мне не по размеру, что во время движения приходилось следить, как бы она не соскользнула на глаза и не закрыла мне обзор.
За рулем автобуса я проводил ночи напролет. В те дни я страдал от бессонницы, причиной которой были бесконечные мысли, но я был благодарен судьбе за такую ночную подработку. «Поезжайте быстрее!» – приказал мне молодой монах. В полночь трасса была пустынной, но, что странно, в ту ночь я объехал весь город и не увидел ни одной машины. До сих пор не могу этого понять. Сеул ведь известен своими адскими пробками. Более того, все дороги и здания погрузились во мрак, не было ни одного источника света. Как в старом мутном зеркале… Как в слепом сне…
Сначала мне показалось, что я увидел черный танк, покрытый темным камуфляжем, но, скорее всего, это была иллюзия. Я очень устал от нехватки сна. Небо освещали кроваво-красные вспышки сигнальных ракет. Не знаю почему, но каждый раз, когда это происходило, на землю падали мертвые птицы, которые погибали еще в воздухе. Пустую ночь наполняло необъяснимое острое чувство напряжения.
Автобус всю ночь кружил по эстакадам вокруг центрального вокзала. Приближался рассвет, и я увидел, как его заостренные пурпурные копья убивают собственную мать – серую туманную тьму. С крыш домов ручьями текла кровь. Очертания города резко выделялись на фоне кровавого неба. Весь мир будто находился в предвкушении войны. Молодой монах, который все это время сидел молча, вдруг вскрикнул: «Стой!» Его сестры, читавшие книги, подняли головы, прямо как дрессированные курицы, а белый безголовый петух на крыше автобуса вдруг ожил и закричал. Не спрашивайте меня, как это возможно. Я остановил автобус на привокзальной площади, когда уже наступило раннее утро. Вокруг не было ни души, хотя и ночью я не видел на улицах ни одного человека. Молодой монах вышел из автобуса со всеми шестью сестрами. Они выстроились в ряд, как паломники, и ушли в неизвестном направлении. Монах шел впереди этой процессии, за ним следовала самая младшая сестра, хотя она была больше похожа на его свекровь. Женщины выстроились друг за другом по возрасту – в конце ковыляла самая старшая из них. Ее тело сгорбилось от времени.
Уставший и сонный, я наблюдал за ними, не в силах оторвать глаз от их спин. Даже после того, как они ушли, я не мог отвернуться и посмотреть в другую сторону. Похоже, я вымотался настолько, что не было сил даже голову повернуть. Не шевелясь, я сидел на одном месте, будто душа покинула мое тело. Как будто кто-то забрал всю энергию. Голова кружилась и разрывалась от боли, которая была настолько сильной, что клетки моего тела были на грани обморока.
На рассвете откуда-то на пустынной площади появился незнакомец. На нем была одежда из легкой ткани, он шел широкими шагами, его руки двигались в ритм движения. Он исчез в тени статуи, которая стояла на высоком каменном постаменте в центре площади, все его медленные движения, жесты и шаги – все было до предела театральным, словно совершалось для усиления драматичного эффекта. Сначала мне показалось, что он так приветствует меня. Но оказалось, что он был эпилептиком, и у него в этот момент случился припадок. Видимо, он вышел так рано, чтобы успеть на первый поезд. В тот день я сидел в водительском кресле и стал единственным свидетелем его протяжного стона, который разнесся по всей утренней площади.
– Он умер? – спросила Аями.
– О ком вы?
– Эпилептик, у которого случился припадок на площади.
– Не знаю. Обо всем этом я услышал только потом, в полицейском участке. Правда, говорили, что через несколько дней после припадка он утонул в реке.
Какое-то время они сидели молча. Директор театра осушил стакан и начал что-то насвистывать, глядя в ночное небо. Аями узнала эту мелодию – это была джазовая композиция «Кто-то оставил рояль на пляже».