– И тогда…
– И тогда он иногда будет заходить к Ёни.
– Насколько мне известно, еще во время учебы за границей Ёни недолго проработала секретарем у именитого писателя. Она подбирала и переводила для него различные заметки о Корее, потому что он хотел написать книгу. Роман так и не был завершен – он передумал. Автор был довольно популярен в те времена и каждый раз, когда он писал новую книгу, подбирал на время ассистента, который помогал ему работать с определенной темой.
– Временный ассистент – может, эта работа как раз для меня? Но я особо ничего не знаю об этом.
– Это уже забота писателя. Так когда вы приступаете к работе?
– Завтра рано утром. Точнее – сегодня ночью. Мне сегодня придется ехать в аэропорт.
– Знаете, я ведь сегодня тоже встречался с поэтом. Какое совпадение! – сказал директор. – Точнее, стоит отметить, что я встречался сразу с несколькими поэтами.
– Сегодня? В Фонде?
– Именно. Сегодня в Фонде, – он, вероятно, кивнул. – Возможно, вы уже знаете, но не так давно Фонд создал программу поддержки поэтов. Сегодня была официальная церемония. Сам я не имел никакого отношения к мероприятию, шел, чтобы встретиться кое с кем из отдела культуры и искусства, и случайно оказался там.
– Не знала о такой программе.
– А я думал, знаете…
– Откуда я могу знать, если она не имеет ничего общего с моей работой? Тем более что я ни с кем не знакома в Фонде и даже ни разу там не бывала.
– Ну да, я помню. Просто из головы вылетело…
– Так все поэты пришли в сопровождении своих ассистентов?
– Ассистентов?! – громче обычного сказал директор. Этот возглас был перемешан с холодной ухмылкой. Принесли основное блюдо. Аями почувствовала, как от стейка из баранины исходил насыщенный аромат.
– Ассистенток, – снова довольно громко сказал директор. Он звякнул ножом и вилкой по тарелке, аккуратно разрезая рыбу, опасаясь нечаянно проглотить кость. – Знаете, Аями, я никогда не бывал на таких сборищах поэтов. Они и сами не собирались. Конечно, я вживую встречал некоторых известных авторов на различных мероприятиях или лекциях. В газетах чаще все же. А когда учился за границей, то несколько раз общался с самим Ко Ыном. Он тогда как раз приехал в Европу. Он меня, конечно, уже не помнит.
– А у него тоже была ассистентка?
– Не знаю, была ли у него секретарша или ассистентка, но тогда мне сказали, что рядом с ним – его жена, – в его голосе прозвучали нотки сарказма. – Но сегодня я смотрел на всех этих поэтов, которые собрались там. Десятки людей. Сначала мне и в голову не пришло, что все они поэты. Потому что более половины из них… Сложно сказать, но в любом случае у меня сложилось впечатление, что более половины из них – по сути, большинство из них – похожи на тех, кто после экономического кризиса 1990-х остался без бизнеса, дома и семьи, голодные и холодные, выброшенные на улицу. Я бы ни капли не удивился, если бы они попросили одолжить им денег на еду – именно так они смотрели на меня. Нет… Дело даже не в их внешнем виде, а в том, как они себя вели.
– Трудно представить.
– Но так оно и было, по крайней мере, я так все видел.
– Получается, всех поэтов, которые собрались в Фонде, можно назвать хиппи?
– Никогда не слышал о подобном – поэты-хиппи. Не знаю, может, сейчас и есть такое направление в литературе. Они сами не знают, что пишут, но, судя по их внешнему виду, это были самые обычные поэты.
– У меня в гардеробе тоже не только нарядная одежда… По выходным, например, могу надеть какие-нибудь потертые джинсы или старую кофту с растянутым воротом.
– Аями, я не говорю о чем-то настолько конкретном!
– Может, поэты просто не стремятся к одобряемому обществом внешнему виду? Я лично не знакома ни с одним писателем, кроме драматурга из моей бывшей труппы. Он всегда одевался повседневно, в джинсы и футболки, так что не выделялся среди актеров. Но правда был он не только драматургом, но также актером и директором труппы. Он даже подстрижен был как все. То есть волосы у него были не длиннее, чем у остальных мужчин. В общем, он ничем не отличался от нас. Но, судя по тому, что я видела в книгах и фильмах, многие творческие личности хотят показать всему миру свою уникальность, пытаясь самовыразиться во внешнем виде и одежде. Поэтому я, наверное, представляю, что вы имеете в виду.
– Нет, Аями, вы меня неправильно поняли. Как я уже сказал, дело не в их внешнем виде. Они были одеты консервативно, так сказать, очень цивилизованно. И большинству удалось выглядеть прилично.
– Так в чем же тогда дело?
– Не знаю… Мне никогда не удавалось выражать свои мысли парой хорошо подобранных слов, как делают это они – поэты. К сожалению, у меня нет такого дара. Тем не менее попробую еще раз. Во-первых, меня сразу поразило то, насколько все они, без исключения, выглядели старыми, мрачными, серыми. Я даже испугался того, как сильно у них были выражены эти черты. Не только из-за их внешности – они будто сами извергали частицы подобных ощущений. Даже свет в зале, где они собрались, казалось, внезапно потускнел от этой мощной энергии. Я совершенно не помню, были ли они на самом деле стариками. Но я точно помню эти поблекшие седые волосы и сутулые спины, как у горбунов, понурые головы, бликующие очки, уставшие от близорукости глаза, колющий нос запах дешевой ткани, сумки из искусственной кожи, лица, искривленные многолетними разочарованиями и печалями, а еще врожденное уродство – худосочные или же чересчур толстые тела, низкий рост у всех, без исключения, все признаки бедности, опухшие ноги, не умещающиеся в ботинках, слишком узкие или обвисшие плечи пиджаков, слюна, скопишаяся в уголках обветрившихся губ… Да они все были похожи на мертвецов!
– Если бы я была поэтом… – задумчиво начала говорить Аями. – Если бы… я, конечно, никогда не хотела быть поэтом. У меня нет ни способностей, ни желания заниматься этим. Будь я поэтом, я бы тоже выглядела как те, кого вы сегодня видели, даже если бы мой внешний вид не отличался от нынешнего. Тогда вы и меня описали бы как женщину с уродливой внешностью и кривым лицом, ту, которую никто никогда не любил, которая живет лишь наполовину и от того выплескивает всю негативную энергию в свои стихи.
– Аями, вы меня опять неправильно поняли, и это определенно может привести к опасным последствиям… Ведь мои слова не имеют к вам никакого отношения. Во-первых, вы не поэтесса. Вам не обязательно сравнивать себя с ними. Вы еще молоды, здоровы и красивы, вам принадлежит будущее, что могло вас так встревожить?
– Я не так уж и молода. И вовсе не красива. «Вам принадлежит будущее» – это же фраза из стихотворения? Она звучит довольно банально.
– Аями, не беспокойтесь так сильно о поисках нового места. Если есть желание, вы его найдете, даже если на это уйдет какое-то время… Напишите письмо в Фонд, как я вам советовал, и вам обязательно помогут.
– Меня беспокоит не только работа. Просто в голову вдруг пришло. На самом деле, когда учительница… после того, как она прекратила заниматься со мной немецким из-за болезни, я стала чаще чувствовать себя подавленной.
– Ёни обязательно поправится. Все будет хорошо.
– Почему она вообще начала пить эти загадочные таблетки, а не выбрала стандартный курс терапии?
– Видимо, она верит, что это неизвестное лекарство ей поможет. Тем более, дают его бесплатно.
Директор на мгновение замолчал и снова заговорил:
– Кстати, один поэт по имени Ким Чхольссок, которого я случайно встретил на собрании, подарил мне сборник стихов.
– Ким Чхольсок?
– Нет, именно Чхольссок, с двумя «с».
– Это же ненастоящее его имя?
– Я тоже спросил его, и он ответил, что это псевдоним.
– А он не объяснил, зачем взял такое имя?
– По его словам, «чхольссок» – это звук слипшегося комка земли, который бросают на его гроб.
Аями не рассмеялась. Она молча нащупала тарелку вилкой и аккуратно положила в рот последний кусок баранины.
– Еще он сказал, – продолжил директор, – что ему никогда не удавалось никого ни в чем убедить. Что бы он ни говорил, ему казалось, что в ответ весь мир лопатой набрасывает землю в его могилу. Он сказал, что уже давно зарыт глубоко в землю, и так засмеялся – будто заблеял.
К ним бесшумно подошла официантка и спросила, можно ли подавать десерт. Аями заказала мороженое с грецким орехом, а директор ограничился кофе. Звук работающего кондиционера, наполнявший всю комнату, внезапно прервался. Менее чем за минуту частицы удушающего жара тяжело осели на их кожу. За ушами Аями образовались капельки пота, и она почувствовала, как он стекает тонкими струйками по шее. Раздался голос директора театра: «Видимо, на какое-то время выключили электричество». Кто-то в темноте, проходя мимо их столика, заметил: «Похоже, электрическая сеть перегружена».
Через пару минут снова послышался звук кондиционера.
– После его слов я почти сразу вышел из зала, – продолжил директор. – Чья-то рука закрыла за мной дверь, которая до этого была все время открыта. Но еще до того, как дверь плотно затворилась за моей спиной, у меня возникло ощущение, что свет в зале погас. Точнее, будто сам зал исчез… Не знаю, как объяснить… Возможно, они хотели что-то посмотреть на диапроекторе, но все же… Казалось, что все эти молчаливые старые поэты с их зловонием растворились в тенях, улетучились. Или я говорил сам с собой, находясь в комнате с трехмерными изображениями, которые сразу пропали, стоило только захлопнуть дверь? Никто даже не обернулся мне вслед… Но эти обрывки воспоминаний до сих пор остались у меня в памяти и не исчезают.
– Что за стихи пишет Ким Чхольссок?
– Не знаю, потому что забыл книгу в конференц-зале. А заметил это только после того, как пришел сюда, – директор, казалось, вздохнул, но, судя по тону, он не расстроился из-за потери сборника стихов. – Я направился в зал, где проходила презентация новых проектов, на которой инвесторов Фонда пытались убедить в их значимости, но она уже давно закончилась – зал был практически пуст. Но я все стоял и стоял там, никак не мог собраться и уйти.