Она уверяла даже, что в тридцатых годах, узнав ее на фотографии, портной написал ей, и она приняла на улице Камбон «маленького старичка, очень заурядного», черты лица которого стерлись у нее из памяти, но вокруг него витал знакомый, незабываемый запах: «От него по-прежнему пахло лошадьми».
Они переписывались до войны. А потом связь прервалась… Она, казалось, была больше возмущена, чем опечалена его исчезновением. Мысль о том, что он умер, не приходила ей в голову.
Когда в 1907 году, при первых погожих днях, любители деревенского воздуха садились в карету, запряженную великолепными лошадьми, и отправлялись на природу, чтобы «запросто» опустошить корзинки с провизией, женщины были разодеты, как в городе.
Именно такими их любили мужчины.
Между тем тогдашняя мода была страшно неудобна.
С началом века вспыхнуло своеобразное безумие, затянувшееся надолго. Все свелось к реминисценциям. Начали с подражания Людовику XVI, после чего в моду вошли тафта по будням и праздникам, пастушьи шляпы и цветочные мотивы, бывшие в чести при дворе Людовика Любимого. Все — будь то мебель или литература, театр или светские увеселения — оказалось затронутым этим повальным увлечением. Во время импровизированных пикников все знаменитости Предместья собирались у маркизы де Соммери и пировали под деревьями в шляпах а-ля Помпадур, с напудренными волосами. Не устояла даже Сара Бернар… Она поставила самую скверную пьесу своего репертуара, лишь бы иметь удовольствие сыграть роль Марии Антуанетты в ничтожном творении Лаведана и Ленотра «Варенн».
Длинные юбки, громоздкие шляпы, узкие туфли, высокие каблуки — все, что мешало ходить и вызывало необходимость помогать женщинам передвигаться, успокаивало мужей, ибо в подобных туалетах они видели знак женской покорности. Раз их супруги по-прежнему не могли обходиться без них, значит, жизнь на вольном воздухе не подвергала их власть опасности. При любых обстоятельствах женщины были обязаны одеваться и вести себя так, словно были хрупким, драгоценным, требующим заботы и защиты предметом. Этой необходимости следовало подчиняться, ибо речь шла не столько о моде, сколько о привилегиях, не столько об изысках в одежде, сколько о признаке касты, столь же важном, как деформация ног, на которую обрекали женщин в Древнем Китае, или деревянный диск, вставлявшийся негритянкам в нижнюю губу. Туалеты модниц свидетельствовали об их принадлежности к определенному кругу, где свободы, дарованные прекрасному полу, имели свои границы. Было очевидно, что; украсившись сложными прическами, водрузив на головы дорогостоящие катафалки, где покоились, растопырив крылья, невинно убиенные птицы, светские женщины никогда не окажутся в числе тех, кто соблазнялся последними новинками, что они не позволят лорнировать себя в купальных костюмах, не станут выставлять себя напоказ на площадке омнибусов[13] или носиться на велосипедах по Булонскому лесу.
Лошади, только лошади.
Не существовало занятия, более для женщины достойного, не было спорта, лучше сохранявшего женскую загадочность. Наездники сходились в том, что было верхом неприличия требовать от женщин, чтобы они карабкались на сиденье автомобиля, тогда как в карету они могли сесть, не показав даже краешка лодыжки. Видеть женщину на лошади было еще приятнее, и амазонка становилась еще желаннее оттого, что длинная юбка доходила ей до каблуков.
Многие верили в то, что мотор — преходящее увлечение.
Хотя гаражи начали постепенно вытеснять конюшни, хотя в Париже уже смогли организовать распродажу трехколесных, четырехколесных велосипедов на бензине, обычных велосипедов, электрических машин, находившихся во владении некоего принца Империи[14], тем не менее светская женщина никогда не рискнула бы водить подобные механизмы. В аллеях парка, вдали от нескромных взглядов — куда ни шло… Но на публике? Как можно показаться на людях с открытыми икрами, в велосипедных штанах, то есть в одежде, практически запрещенной постановлением Министерства внутренних дел? Жертвой блюстителей порядка стали две молодые иностранки, барышни Баскез де ла Майя, осмелившиеся поставить свои велосипеды у дерева и сделать в штанах несколько шагов по лесу Сен-Грасьен. Префект Эра тут же сигнализировал об их недостойном поведении в дирекцию сыскной полиции.
И штаны, и их владелицы показались подозрительными.
Сколь же велико незнание условностей у тех, кто по складу характера способен на риск! Самый простой способ бросить вызов общественному мнению — пренебречь им, о том не подозревая.
Габриэль Шанель, разумеется, не осознавала, сколь необычным было ее решение отправиться к портному из Круа-Сент-Уэна и просить его сшить по ее меркам брюки, — ему и во сне не могло присниться, чтобы женщина носила такие. С первой же встречи со скромной клиенткой, которая хотела, чтобы он скопировал галифе, одолженные ей конюхом-англичанином, портной понял, насколько эта посетительница отличалась от всех, кого он видел прежде.
Незнакомка не испытывала ни малейшего сомнения насчет уместности подобного костюма — дело в том, что она хотела сэкономить на паре сапог и вместе с тем садиться на лошадь по-мужски.
Это казалось немыслимым.
Пошив костюма для новой заказчицы оказался для портного таким же невероятным приключением, как то, что довелось пережить сорок лет назад молоденькой работнице с улицы Людовика Великого, когда она увидела, как два огромных кринолина с трудом протискиваются в ее мансарду… Графиня де Пурталес и принцесса Меттернихская открыли двору в Тюильри имя неизвестной модистки — Каролины Ребу.
Но в Круа-Сент-Уэне все произошло совсем по-другому, ибо скромный портной навсегда остался в тени.
В данном случае проявилась одна из черт характера Шанель — упорное нежелание признавать чужие заслуги и выдвигать кого-то другого, кроме себя.
Ничто не пугало Габриэль.
Она стала заниматься верховой ездой в дождь и ветер, в любое время дня и года. Ее выносливость была прямо пропорциональна ее стремлению изумлять. Гордая, неистовая, она сумела поразить даже бывалых наездников.
Больше всех был удивлен Этьенн Бальсан.
Все свидетели этих лет сходятся в одном: способности Габриэль были более чем необычны.
У Габриэль никогда не было иного наставника, кроме Этьенна. Ему она обязана тем, что научилась рано утром выводить лошадей на тренировку, а днем, сняв одежду конюха, превращаться в строгую и достойную амазонку.
В восемьдесят с лишним лет Габриэль, употребляя весьма вольные выражения и подкрепляя их соответствующими жестами, объясняла, как добиться хорошей посадки и как правильно ездить верхом.
«Для этого, — говорила она, — существует единственный способ: представить себе, что у тебя между ног пара драгоценных яиц (здесь следовал жест) и что не может быть и речи о том, чтобы на них присесть. Вот так. Вы меня поняли?»
Кавалерийские словечки слетали с ее уст естественно. Это был язык, на котором разговаривали в конюшнях Руайо.
Никогда Этьенн не добивался того, чтобы Габриэль принимали.
Возможно, он знал, что ему это не удастся.
Но после того, как она показала себя признанной наездницей, он почувствовал за нее гордость, и, поскольку в нем было что-то от Барнума и он еще не совсем отказался от мысли сделать ее известной, заточению Габриэль пришел конец.
Ее стало можно показывать.
Но кому?
Не аристократам-коннозаводчикам, не «великим мира сего» и президентам различных компаний, не руководителям конного спорта на ипподромах Довиля или Лонгшана, а, если судить по фотографиям, очень узкому другу друзей, положение которых было подчас сомнительно. Ибо к приятелям Этьенна очень быстро присоединялись молодые женщины довольно низкого пошиба, их тогдашние любовницы.
Одним из преимуществ гостеприимства Бальсана было отсутствие всякого снобизма. Поэтому веселую «шайку» наездников привлекали не только удовольствие от встреч с Этьенном, не только роскошь его дома, но и редкая возможность выставить напоказ свою связь.
Этьенн изгнал из своего дома когорту добродетельных супруг, грозных старых барынь, и у него жили, укрываясь от «безжалостного огня лорнетов»[15]. Понимал ли он ничтожность, глупость светской комедии, или его отвращение к свету происходило от скуки? Во всяком случае, знаменитости были для него менее интересны, чем люди, сделавшие блестящую спортивную карьеру.
Кого он принимал у себя? Прежде всего тех, кто прославился на скачках. Кажется, единственными завсегдатаями его дома были в эти годы коневоды и тренеры, и Бальсан искал общества людей самых простых. У него собиралась компания на удивление демократичная для того времени, особенно если учесть, что до 1914 года скачки были уделом самых избранных слоев общества.
Но Этьенна Бальсана не смущали правила, и если судить о людях только по их знаниям конного дела, то неудивительно, что его другом был Морис Кайо, человек скромного происхождения, небрежно одетый усач, но обладавший столь редким умением разбираться в однолетках, что, став компаньоном графа де Пурталеса, он сумел победить самых знаменитых коннозаводчиков. Кайо дважды выигрывал Гран при.
Друзья Этьенна с удовольствием принимали участие в шутках хозяина дома. Излюбленная — попросить дам прихорошиться и повезти их на скачки в Компьень, но не в коляске, а верхом на осле, по лесным дорогам. На пустынных тропинках веселая компания могла проказничать вовсю. На дистанции однажды встретились Габриэль Шанель и Сюзанна Орланди, очаровательная особа с миндалевидными глазами, в то время незаконная барона Фуа. Условия были следующие: провести скачки галопом. Одни ставили на Сюзанну, другие — на Габриэль. Победила мадемуазель Форшмер, подружка Мориса Кайо. Он был этим немало горд.
Кому Габриэль была обязана необычным знанием ослиной породы? Надо было видеть ее, когда она говорила: «Хм, вы же знаете, что это такое, когда какому-нибудь чертову ослу придет в башку тащиться шагом. Хотела б я посмотреть на того, кто заставил бы его сменить аллюр…» Казалось, она имеет в виду какое-то конкретное воспоминание. Но все попытки заставить ее добавить еще что-нибудь бывали бесполезны. Когда же собеседники старались разгадать смысл оброненной ею фразы, она замечала, что это всего лишь воспоминание детства, сохранившееся с той поры, когда ее отец выращивал лошадей. Ложь рождалась так естественно! Она добавляла: «Вы знаете, у каждого из нас был свой ослик». Безусловно, имея при этом в виду своих братьев и сестер.