О проказах в компьенском лесу — никогда ни слова.
Такое поведение становится понятным, когда видишь снимок, сделанный в Робинсоне бродячим фотографом, когда перед его объективом собрались все участники кавалькады. Какая неудовлетворенность в глубине таких красивых в то время глаз Габриэль! На тонком лице, затененном огромной шляпой, — следы непостижимой горечи. Сдержанность очевидна, ироничность тоже. Улыбка, на улыбку не похожая, гневный рот, беспокойная грация озадачивают, словно маскарадный костюм. Только со всей очевидностью бросается в глаза стремление этой гордой амазонки к свободе.
И угадывается главное… Неподражаемая лихость маленького галстука-бабочки делает ее владелицу чудом своеобразия. По сравнению с окружающими ее хорошенькими девушками кажется, что она принадлежит к иной человеческой породе.
Мы видим, что техника одежды, которая через пятнадцать лет будет отличать Шанель, уже определяет особенности надетого ею в тот день костюма. Автором его, без сомнения, был скромный портной из Круа-Сент-Уэна.
Строгий жакет с узкими бортами; отложной воротник, контрастирующий своей почти мужской строгостью с кружевной пеной прелестных расшитых воротников а-ля Генрих II, которые стягивают шею и в которых остальные участницы этой кавалькады похожи на призрачные экспонаты из Музея костюма; шляпа отменного черного цвета, чей покрой уже подчиняется законам иной перспективы и делает анахроничным обилие вуалеток, органди и лент, которыми увенчаны головные уборы девиц Форшмер и Орланди, — так начинает возникать тот стиль, который, нарушив обычаи, отличит Габриэль Шанель от других женщин и вскоре сделает ее знаменитой.
Понедельник в Сен-Клу, вторник в Энгиене, среда в Трамбле, четверг в Отейе, пятница в Мезон-Лаффите, суббота в Венсенне, воскресенье в Лонгшане — жить с Этьенном значило ездить с ипподрома на ипподром.
Так прошли три года, когда радости и заботы, доставляемые скачками, должны были заменить все остальное. Без жемчугов и кружев, всегда одетая как молодая девушка, в строгом костюме и канотье, ибо в своем навязчивом желании ни в коем случае не походить на кокотку она несколько перебарщивала в благопристойности. Свободное время она проводила с друзьями Этьенна: уткнув нос в посвященную бегам газету, они позволяли ей поддразнивать себя и одалживать у них одежду (у Габриэль была мания одалживать галстуки и пальто). По вечерам, после хорошего обеда, неизменные сюрпризы — ждать в темном коридоре возгласов возмущенных гостей и яростных криков дам, обнаруживших, что их шлепанцы прибиты к полу: «О, мои тапочки! Мои тапочки!», драться подушками и мазать друг другу физиономии мылом для бритья под безмятежным взглядом другой Габриэль, доброй аббатисы, со стены взиравшей на происходящее, — короче говоря, забавы школьников, в хоре голосов которых раздавался и голос Коко. Жизнь шла своим чередом: по пять-шесть раз в год поездки на скачки в провинцию и быстрое возвращение к лесным запахам Руайо, где Габриэль с любопытством принимала новых гостей.
Несколько знаменитостей, словно во сне, встретились провинциалке, которой она по-прежнему была. Среди них Эмильенна д’Алансон в сопровождении своего последнего поклонника Алека Картера, идола толпы.
В 1907 году Эмильенна несколько вышла из моды. Время ее литературы миновало, и о «Храме любви», стихотворном сборнике, автором которого она себя называла, больше не говорили. Закончилась и славная пора, когда восемь членов Жокей-клуба организовали общество, чтобы одарить ее рентами, лошадьми, картинами и тем самым завоевать право каждому по очереди приходить к ней «на чай».
Но Эмильенна по-прежнему представляла собой фигуру примечательную.
На нее показывали пальцем как на главную диковину Парижа кутил и гуляк, и имя ее было известно не только прожигателям жизни от Бухареста до Лондона, но и трудовому люду Мезьера — Шарлевиля.
Маленький вздернутый носик, полные щеки, широкие бедра и красивые ляжки — в Эмильенне было нечто мощное и настоящее, и военные прославляли между собой ее достоинства, дабы заглушить охватывавшую их порой меланхолию.
Хорошая отметка на вступительном конкурсе в театральное училище, маленькие рольки то здесь то там, номер укротительницы белых кроликов на арене Летнего цирка — начало карьеры Эмильенны в пятнадцать лет совпало с возмущением парижан, ужасавшихся тем, что их столица изуродована глубокими траншеями. Об Эмильенне заговорили примерно в то же время, что и о метро. Но теперь с этим было покончено, и, когда она впервые приехала в Руайо, речь уже шла не о том, чтобы покорять молодых герцогов и престарелых монархов, а о том, чтобы позабавиться. Эмильенне было тридцать три года. Она нажила состояние, и впредь жизнь ее была посвящена откровенным развлечениям, чему она предавалась с крайней непринужденностью и задором, составлявшими главное ее очарование.
Высокомерные красавицы уже не боялись конкуренции со стороны соблазнительницы, слишком опростившейся, чтобы быть опасной.
Родившись в привратницкой на улице Мучеников, Эмильенна была фавориткой зевак, которые признавали в ней свою. Они относились к ней с симпатией, окрашенной одобрением.
Сейчас она стакнулась с жокеями.
В прошлом году газеты объявили о ее помолвке с Перси Вудландом. И вот теперь она подарила себе Алека Картера, одержавшего четыреста побед. Подарила его себе именно она… Обратное было бы невозможно, учитывая аппетиты Эмильенны и все-таки ограниченные средства этого сына тренера.
О чем говорили меньше и что довольно быстро навредило ей, так это посещения ею — и все более частые — мест, предназначенных исключительно для женщин: кафе только для дам.
В самом деле, Эмильенна несколько разочаровывала: помимо жокеев, она завела себе еще и скрипачку.
Хотя Габриэль внимательно наблюдала за женщиной, говорившей «ты» бельгийскому королю и уверявшей, что французы, при условии, что они принадлежат к сливкам общества, — единственные мужчины, умеющие как следует заниматься любовью, она не испытывала ни малейшей ревности к этой бывшей любовнице Этьенна, которая пять лет назад недолго делила с ним его холостяцкую квартиру на бульваре Мальзерб, а теперь приезжала в Руайо с Картером. Эмильенна носила рубашки с пластронами и крахмальными отложными воротничками, порою монокль, порою белую гвоздику в бутоньерке и всегда галстук по моде клубменов-националистов — строгий, темный, с крапиной булавки.
Говоря о ней, Габриэль ограничивалась уточнением, что от Эмильенны «пахло чистотой»: в устах Шанель это было равнозначно страстной похвале. Для нее всегда много значили запахи, и, когда друзья Этьенна, рассказывая о балах, уверяли, что там «вонючее пекло», у нее это вызывало отвращение.
А Картер? Габриэль не просто наблюдала за ним, она пожирала его глазами.
Это был соблазнитель, носивший с того года грозный титул непобедимого. Он был выходцем из династии английских тренеров, обосновавшихся в Шантийи, и то, что он порвал с традицией, чтобы стать жокеем, ставило его в особое положение. На ипподромах, где не понимали, как можно отказаться от спокойной жизни тренера и предпочесть ей опасность, публика, верившая в красивые жесты, обожала его. Когда Картер начал выигрывать, общей радости не было границ.
В глазах знатоков он воплощал искусство верховой езды, доведенное до совершенства.
«Самое красивое положение рук и лучший на свете товарищ», — говорили шестьдесят лет спустя члены Жокей-клуба, помнившие его. Что до женщин, то они сходили по Картеру с ума и преследовали его своими домогательствами.
Имеет определенное значение тот факт, что «бесценная» кокотка и жокей, да к тому же англичанин, оказались первыми знаменитостями, с которыми довелось познакомиться Габриэль.
Встреча с Алеком Картером, принцем из королевства, где лошадей обожествляли, знаменует поворот в судьбе Габриэль. Она позволяет бросить взгляд в прошлое — рождение в Сомюре и ученичество в Мулене в компании красноштанников. Вместе с тем Картер явился провозвестником будущей, третьей или четвертой, жизни Габриэль, ибо в семьдесят восемь лет, без всяких объяснений, она заявила, что покупает молодую кобылу, выбирает для нее самого знаменитого жокея во Франции, Ива Сен-Мартена, и каждое воскресенье будет ходить на скачки. Что и было сделано. В 1961 году.
Ее попытка начать все заново патетична… Диалог призраков.
Как все переменилось! Теперь вокруг Шанель толпились люди, ее почитали, ее общества искали, ее цитировали газеты. Пресса называла ее «Великая Мадемуазель». В глазах современников Габриэль была волшебницей, которой достаточно было пары ножниц и нескольких терпеливых жестов, чтобы под ее руками бесформенная материя превратилась в изумительные туалеты, которые для окружающих были олицетворением роскоши.
Для чего она ходила на скачки? Чтобы развлечься или чтобы отомстить за прошлое, когда дамы с перламутровыми биноклями, в шляпах с перьями, в платьях, подметавших траву, при ударе колокола отправлялись на особую, «зарезервированную» трибуну, куда незаконной Бальсана не было хода?
Долгое время Габриэль вынуждена была довольствоваться соседством по-воскресному разодетых колбасников, лавочниц, мелких торговцев, уличных мальчишек, женщин легкого поведения, сутенеров, карманников. Ибо следовало избегать встреч с теми особами, которых столкновение с молодыми женщинами из окружения Этьенна могло оскорбить.
В Лонгшане приходилось прибегать к всевозможным уловкам, чтобы не наткнуться на красавицу Аниту Фуа, урожденную Поржес, законную супругу Макса, графа Фуа, владельца конных заводов в Барбевиле в Кальвадосе. Ни он, ни его жена не здоровались с незаконной брата, маленькой Орланди с огромными миндалевидными глазами. Они обвиняли ее в том, что она его «совратила».
А на ипподроме в Монпелье…
Та же картина, но на сей раз следовало не попадаться на глаза отцу Боба д’Эспу и его грозной матери, графини д’Эспу, в каждом письме писавшей сыну: «Твоя шлюха сведет меня в могилу…»