В последние месяцы 1910 года Габриэль оказалась в доме 21 по улице, с которой в течение полувека будет связано ее имя, — улице Камбон.
Руайо по-прежнему оставалось местом встречи старых друзей, и казалось, что ничего не изменилось.
За исключением, однако, некоторых деталей.
Покинутый Бальсан заревновал. С какой легкостью приняла Габриэль мысль о разрыве! Уязвленный в своей гордости, он начал жалеть о ней.
Габриэль приезжала теперь в Руайо с Артуром и в качестве приглашенной. Пребывание там ограничивалось уик-эндами. Можно было подумать, что это другая женщина. Ее серо-жемчужные амазонки вдруг позволили заметить, что жизнь ее изменилась. По тонкому сукну, по тому, с каким шиком косыми складками падала юбка, по нарочитой асимметрии длинного жакета, позволявшей всаднице, уже находящейся в седле, свободно прикрывать колено, наконец, по тому, какой радостной представала Габриэль каждое утро перед глазами друзей, было ясно — и этого не увидел бы только слепой, — что ее долго лелеемая мечта все-таки осуществилась. Она одевалась теперь у одного из лучших портных… У одного из тех англичан, к которым обращались красавицы наездницы в цилиндрах и жилетах, чье несравненное изящество заставляло биться сердце молодого Пруста.
Но кем бы ни был этот портной и какое бы уважение он ни внушал Габриэль, ей тем не менее удалось навязать ему некоторые детали костюма, в которых просматривалась тайная связь с ее юностью. Она не обращала внимания на то, что ей говорил портной. Он уверял ее, что всадница ни под каким предлогом не может отказаться от строгой рубашки и трижды обернутого вокруг шеи белого пикейного галстука, который, будучи заколот булавкой, производил то же впечатление строгости, что и пристежной воротничок. Да что ей за дело до этой строгости? В других обстоятельствах куда ни шло… Но в Руайо?
— Мы катаемся на лошадях в дружеской компании, запросто, — объясняла она.
Портной был иного мнения и выразил свое неодобрение, почти скорбь, оттого что такая хорошенькая женщина хладнокровно собирается его опозорить. Что она хочет сделать? Поехать в амазонке без галстука, в рубашке с открытым воротом? Чистое безумие. А что еще? Надеть с костюмом строгого покроя блузку с широким воротником и муслиновый галстук, завязанный бантом. Что за мысль!.. Пусть она оставит подобные выкрутасы юным школьницам.
Портной был уязвлен.
Но и в отношении других деталей Габриэль оказалась столь же несговорчива. Весьма холодно отнеслась она к его предложению заказать у Мотша цилиндр из черного плюша с прикрепленным к полям моноклем, как носила принцесса Мюрат. Это было вовсе не в ее вкусе, равно как и маленькая черная треуголка, украшенная несколькими страусовыми перьями, которую принцесса Караман-Шиме только что ввела в моду.
Такие шляпы были ей не нужны.
Она намеревалась носить пикейную головную повязку, которая, будучи закреплена под шиньоном, прекрасно держала бы волосы.
Портной заставил ее повторить свои слова дважды.
— Головную повязку? — недоверчиво спросил он. — Вы говорите, повязку? Нечто вроде того, что носят теннисистки?
— Нет, — возразила она. — Уже… Вроде того, что носят монахини. Понимаете, что я имею в виду? Эта лента носится у самых корней волос.
Последние слова заказчицы укрепили портного в его сомнениях.
Быть подружкой Артура Кейпела, без сомнения, являлось редкой привилегией. Но это все же не было основанием для того, чтобы выступать в роли законодательницы мод. Молодая женщина далеко не пойдет. Она смешивала стили.
Первые поставщики Габриэль, как говорят, сохранили о ней самые скверные воспоминания.
VIНовые подруги
Габриэль Шанель в разных обстоятельствах утверждала, что она любила всего один раз в жизни и только однажды знала человека, казалось созданного для нее, — Артура Кейпела. Мы можем быть почти уверены, что на сей раз она говорила правду.
Иностранный акцент Кейпела, ритм нового существования, обаяние человека занятого и пунктуального, большие черные глаза, глядевшие на нее властно, черные как смоль волосы, такие черные, что они словно отбрасывали тень вокруг головы, — все это было для Габриэль внове.
С сумасшедшей бандой приятелей было покончено, было покончено с лесными скачками. Чтобы действовать и создавать, надо было иметь друга, на которого можно опереться. Артур Кейпел и был таким другом.
Габриэль всегда хотела покончить с той жалкой ролью, на которую обрекли ее легкомысленные офицеры и разочаровавшиеся спортсмены. И вот она встретила человека, относящегося к ней с нежностью, доверием, уважением. Начиналась новая жизнь? По-настоящему?
У Кейпела были бесчисленные любовницы. Он их бросил. Они пытались вернуть его. Он решил ими пренебречь. Было ли это доказательством прочной любви? Питая надежды, Габриэль задавалась постоянными вопросами. Могла ли она довериться Кейпелу? Ведь его вкусы почти совпадали с вкусами Бальсана. Спортсмен… Как и прежде, снова в ее жизни спортсмены. Но Артур был не только спортсменом. Это был человек до всего любопытный, интересовавшийся политикой, историей, читавший массу странных книг. Произведения социалиста Прудона «О федеративном принципе», чудаковатого эрудита Фабра д’Оливе «История рода человеческого», святого ясновидца Ива Альвейдрского «Миссия государей» были его настольными книгами. В его библиотеке вперемешку стояли Ницше, Вольтер, отцы церкви, «Политические опыты» Герберта Спенсера и «Мемуары» Сюлли, которые он всеми силами хотел заставить Габриэль прочесть. Она открывала для себя, что можно быть одновременно чемпионом по поло и страстным книголюбом. Сколько сюрпризов!..
И тогда Габриэль оказалась в одной из тех ситуаций, которые умеет подстраивать жизнь. Шанель вынуждена была признать, что, когда она влюблена, работа привлекает ее меньше, чем когда ей некого любить. Она узнавала на опыте, что такое счастье, и, к своему удивлению, понимала, что это состояние самодостаточное.
Тем не менее нужно было продолжать заниматься делом.
Она постаралась убедить Люсьенну вернуться, и ей это удалось, хотя и ненадолго.
Успокоившись, Габриэль какое-то время пребывала в нерешительности: то ее охватывало безумное желание никогда не выходить из дома, чтобы любимому не приходилось ее ждать. Затем наступала бурная реакция: она не хотела обрекать себя на заточение. Вслед за тем приходил черед столь же бурных угрызений совести. Тогда, не выходя из дома Боя, она мечтала жить только для него. Но это была не жизнь… Что же делать?
Кабаре перестало ее интересовать. Но стоило подругам Боя в ее присутствии рассказать о своих визитах к Айседоре Дункан, как Габриэль вновь воспылала страстью к сцене.
Красавиц в студию Дункан влекло одно лишь любопытство. Они надеялись, что та, которая посредством танца проповедовала свободу чувств, откроет им некие тайны. Габриэль искала другого. Ритмика была в моде. Она становилась не просто методом танцевального искусства, но системой воспитания, и люди всех возрастов отправлялись, словно на богомолье, в институт, только что открытый в Дрездене мастером этого жанра Жаком Далькрозом. Габриэль захотелось научиться танцевать. Узнав о ее желании, Артур Кейпел одобрил ее.
Что плохого в том, если, помимо шляп, его подруга займется еще и танцем? Почему бы не попробовать? Он ничего так не боялся, как праздных женщин. Между тем именно они привели Габриэль на авеню Вилье.
Айседора жила в фаланстере, в окружении весельчаков и забавников, артистов всякого рода. Она принимала, прикрыв обнаженную грудь пеплумом. Очень худой молодой человек, с бородой как у фавна, находился при ней неотлучно. Подавали смеси алкогольных напитков с совершенно необычным вкусом. Вокруг смеялись, болтали, развлекались, Габриэль слушала. Наконец наступил долгожданный момент, и Айседора объявила, что будет импровизировать. Она устремилась вверх, взметнув руки, словно все боги Олимпа находились под застекленной крышей. Ее позы были убедительны. О бедности аксессуаров — гирлянде роз из мятой бумаги — сразу забывалось.
Внезапно молодой бородач одним прыжком оказался в центре зала. Под воздействием танца и алкоголя Кеес Ван Донген повел себя как сатир. Он схватил обеими руками ягодицы великой жрицы, что, казалось, ничуть ее не оскорбило.
Айседора закончила импровизацию, продолжая обращать к потолку красивейшие жесты.
В художественных кругах, хотя бы из презрения к условностям, танцам Айседоры громко аплодировали. Габриэль же была совершенно не готова к подобному неистовству, не могло ей в этом помочь и грубоватое веселье кафешантана. Она была приучена только к фривольностям. У Айседоры же она столкнулась с вольностью. И сочла, что подобная несдержанность — дурного тона. Шанель уважала условности? И насколько! Можно ли было ждать другого от воспитанницы монахинь? От дамы полусвета? А она ведь была и тем и другим.
В последние годы жизни у нее, казалось, не осталось никаких воспоминаний о посещении Дункан, но, когда, рассказывая об Айседоре, она говорила: «Я всегда видела ее под хмельком. Это была муза супрефектуры», чувствовалось, что в эту оценку Шанель вкладывала испытанные когда-то неловкость и недоумение.
Отказавшись стать ученицей Дункан, Габриэль не отказалась от танца вообще. Она продолжила поиски и наконец нашла преподавателя по своему вкусу — характерную танцовщицу Кариатис. Крестьянское происхождение, мать — портниха из Оверни, детство, большей частью проведенное в монастыре, где церемонии первого причастия бывали особо торжественными, ибо монсеньор де Дре-Брезе являлся туда собственной персоной, дабы руководить ими, — между прошлым Кариатис и Габриэль было много общего. А отец? Копия папаши Шанеля, Родные дети называли его «господин паяц». Торгуя вразнос галантерейными товарами, он колесил по дорогам Франции с мешком за спиной и босиком. Женившись, он стал учеником булочника у одного крупного помещика в Перигоре, затем приобрел некоторую известность, орудуя у печей в «Ларю», дабы затем исчезнуть навсегда, сделавшись шеф-поваром в транссибирском поезде, потом любовником какой-то русской дамы, потом… Тогда брошенн