ая супруга поступила в услужение к одной певице-содержанке, и маленькая Кариатис помогала матери — кроить платья, потом ее поместили ученицей швеи к Пакену. Это ли привлекло Габриэль или стиль танцовщицы? Кариатис соединяла элементы классического танца с ритмическим методом Далькроза.
Экстравагантная женщина, чье имя связано со странными хореографическими импровизациями вроде танца Зеленого серпантина для равелевского цикла «Моя матушка-гусыня» и «Эксцентрической красавицы» Эрика Сати, до того, как бросила танец, вела жизнь совершенно сумасшедшую. В 1929 году она стала женой Марселл Жуандо и оставалась ею на протяжении сорока лет, внося и в его жизнь, и в его творчество отголоски постоянных семейных раздоров. Муза монмартрских кафе, неукротимая Кариатис, которая за свою жизнь, в слезах и страсти, сменила немало мужчин, благодаря замужеству вошла в литературную легенду.
Элиза Жуандо прекрасно помнила, как она принимала Габриэль на улице Ламарка. Квартира, где она в то время жила, служила убежищем ее бурной любви с Шарлем Дюлленом. Без ее свидетельства мы бы ничего не узнали о том, как в 1911 году Габриэль появлялась по утрам на Монмартре, о ее хореографических амбициях, ничего не узнали бы и о тех уловках, к которым она прибегла, чтобы ее приняли у Кариатис. Она говорила, что якобы приходит только для того, чтобы сопровождать свою лучшую подругу. «Знаменитую кокотку», — утверждала Кариатис. Рассказчица никогда не называла имени этой подруги Шанель, с тех пор «занявшей положение», добавляла она, чтобы объяснить свое молчание.
На улице Ламарка Габриэль имела не больше успеха, чем в подвале кафе в Виши, за восемь лет до этого. У нее не было способностей. Дело не в том, что ей не хватало упорства, напротив, Кариатис видела ее почти каждый день. Прошло немало месяцев, и Габриэль пришлось признать очевидное: от затеи с танцами надо отказаться.
Это была ее последняя попытка.
Она продолжала посещать занятия у «Кариа» из соображений гигиены, и под смех присутствующих ей случалось даже заменять тапера.
Какие воспоминания остались у нее от квартала, где жили бедно, но так же счастливо, как в далекой провинции? Монмартр был словом, которое Шанель не произносила никогда, был местом, куда, казалось, никогда не ступала ее нога. А вместе с тем что могло быть увлекательнее, чем Холм в 1911 году? В нескольких шагах от улицы Ламарка — бульвар Клиши, где только что обосновался Пикассо, улица Коленкур и мастерская Ван Донгена, Бато-Лавуар, где жил Хуан Грис, в номере 12 по улице Корто — дом Утрилло, Валадона, Реверди и странного Альмерейды[22]. Все они знали Кариатис, и она знала их всех. Но Габриэль ни о чем не подозревала и послушно возвращалась в центр города, где происходило столько событий, о которых она и не догадывалась. Что она знала о Шатле и идущих там спектаклях? В 1910 году — «Жар-птица», в 1911 — «Петрушка». А Нижинский в «Призраке розы»? Мир балета был ей так же чужд, как и Монмартр.
Ее занимали только любовь, работа и несостоявшееся призвание, оставившее в ней отметину на всю жизнь.
Габриэль Шанель навсегда сохранила пристрастие к романсам и оперным ариям. Стоило ее немного поупрашивать, и она не отказывалась выставить свое умение напоказ. Ее репертуар был обширен — от «Дочери мадам Анго» до «Пуритан». Когда она пела — несколько крикливым голосом, как в пору своих выступлений в муленском кафешантане, — целый пласт прошлого оживал в ней, и она не старалась даже объяснить себе, отчего ей становилось так горько.
Что касается ее попыток на хореографическом поприще… Разочарование наступило быстрее и не было таким острым. Тем не менее существует немало фотографий, где в объятиях Сержа Лифаря мы видим стареющую Шанель, пытающуюся изобразить довольно жалкие антраша. Она продолжала мечтать.
Начиная с 1911 года Габриэль уже стала относиться со всей серьезностью к клиенткам, все более усердно посещавшим ее ателье и старавшимся завладеть моделями, которые Шанель придумывала для себя. Тем самым они побуждали ее расширить поле деятельности. Она бы хотела заставить своих клиенток носить майки наподобие тех, что Артур надевал на пляже или во время игры в поло. Или свитеры и блейзеры. Почему их производили только в Англии?
Идея осталась на стадии проекта.
Ей казалось, что женщины не настолько готовы, как они говорили, к тому, чтобы принять ее новации. Носили еще слишком много финтифлюшек в стиле Дусе, слишком много безделушек в духе Пуаре. Пока следовало ограничиться шляпами.
Габриэль придется утратить еще несколько иллюзий, пока профессия станет единственной целью ее жизни.
Она любила, была любима. Ей исполнилось двадцать восемь лет. Она была красива, но главное — она была неподражаема. Тоненькая, темноволосая, искрящаяся жизнью, поразительно гибкая, обладавшая странным очарованием, Габриэль уже открыла то, что затем станет секретом «привлекательности по Шанель»: ей можно было бы дать лет на десять меньше. Ее мастерская? Пока это было только времяпрепровождение, финансировавшееся Артуром Кейпелом. Она занималась шляпами только потому, что не хотела разочаровывать его, ибо от Боя она ждала всего.
Нет ни малейшего сомнения, что она страстно хотела выйти за него замуж. Счастье, респектабельность, уважение общества — вот что, вместе с состоянием, принес бы ей этот брак. Никогда о нем не заходило и речи.
VIIВоскресенья в Руайо
В чувстве Артура Кейпела к Габриэль не было никакой снисходительности. Он полностью отдавался тому, что испытывал, бывал с нею в свете и представлял ее своим друзьям, будучи вхож повсюду. Естественность Габриэль и ее язвительная колкость были теми качествами, которыми он восхищался особенно, поэтому Бой настаивал, чтобы она принимала участие в разговорах. В начале связи для нее это было пыткой. «Что ты думаешь по этому поводу?» — спрашивал он. Ничего толкового… Неразвитость Габриэль была ужасной. Если беседа не касалась модных куртизанок, рекордов некоторых жокеев и чистокровных жеребцов, что она могла сказать? Что боа огненного цвета Лианы де Ланей было самым длинным, что в корсете красавицы Отеро было больше всего пластинок, что у Луизы Балти был самый острый язычок и что Клео де Мерод была красавицей из красавиц… Вновь и всегда рекорды. Вечная болтовня кокоток.
Именно Артуру Кейпелу Габриэль обязана тем, что вырвалась из узкого мирка галантных развлечений. Если ничто не смогло изгладить ущерба, нанесенного ей прошлым, — и в течение жизни она неоднократно от этого страдала — по крайней мере ее подругами перестали быть одни только дамы полусвета.
1911 год стал поворотным. Счастливый год, каких Габриэль знала не много.
Бой познакомил ее со своей любимой сестрой, Бертой. Это была совсем молоденькая девушка, которую восхищал пример брата. Берта мечтала бежать из Англии и жить свободно, не таясь, отдаваясь страстям. Она хорошо приняла Габриэль, и та стала искать ее общества. Иностранка… Это был новый объект для наблюдений. Жалеть Габриэль не пришлось. Берта приберегла для нее не один сюрприз.
Именно Артур Кейпел ввел Габриэль в мир театра. Это была среда очень свободная, где добродетель не значилась среди основных достоинств, но она была все же куда привлекательнее, чем обычное окружение Габриэль. И потом, здесь не считали, что единственное оружие женщины — дар обольщения. Артистки говорили даже, что главное — талант.
В глазах артистов, которые в большинстве случаев начинали так же трудно, как она, неопределенное положение Габриэль проходило незамеченным. Ее не спрашивали ни кто она, ни откуда. Перестав стесняться, она наконец смогла стать самой собой.
Воскресенья в Руайо были теперь другими. Не то чтобы там меньше веселились — проказничали по-прежнему, — но Кейпел и Бальсан объединили своих друзей. Приятели Бальсана имели отношение к лошадям, приятели Кейпела были артистами. Компания от этого только выиграла.
Появилась вторая Габриэль, молодая актриса редкой индивидуальности — Габриэль Дорзиа[23]. В лице певицы Марты Давелли, только что с блеском дебютировавшей в Комической опере, компания нашла свою заводилу, а Габриэль Шанель — двойника. Женщины специально подчеркивали свое сходство, причесываясь и одеваясь одинаково. Между ними родилась дружба, глубинная причина которой состояла в том, что ни одна из них не могла смириться со своей участью и хотела быть на месте подруги. Габриэль отдала бы все на свете, чтобы петь, как Давелли, а та, подчиненная жесткой дисциплине своей профессии, ничему не завидовала так, как свободе и любовным успехам Габриэль. Среди новобранцев Руайо фигурировало также молодое животное женского пола, в меру романтичное, которое замечательно могло бы вдохновлять писателей или художников в XIX веке. В прошлом она была актрисой, без особого таланта исполнявшей в театре «Жимназ» маленькие роли элегантных дам. Она называла себя Жанной Лери.
Все вместе эти молодые женщины старались развлечь Этьенна Бальсана.
Однажды вечером метрдотель нанял служанку, и Жанна Лери, неузнаваемая, в накрахмаленных манжетах и плоеном чепчике, подавала блюда, путаясь ногами в фартуке. На следующей неделе некий прелат спросил, может ли епископ остановиться в Руайо по дороге в Бове. Этьенну польстила подобная просьба: Бальсану было приятно, когда к нему относились как к помещику. Он поспешил согласиться и прочел приятелям наставления, чтобы они продемонстрировали хорошие манеры.
Молодые женщины надели самые целомудренные туалеты, а Габриэль поспешно прибавила вставку к своему вечернему платью, которое прозвали затем «епископским».
С наступлением вечера прибыл епископ в сопровождении целой свиты. Габриэль держалась безупречно. Она проводила гостя в его апартаменты. Артур Кейпел, будучи католиком, похвалил ее за то, как умело она обращалась с духовными особами, чего никто не мог ожидать. Но ведь никто и не знал о Мулене, Обазине и долгих годах, проведенных в монастыре.