Успех выставки был неоспоримый. Никогда еще обязательные условия не были соблюдены столь строго.
Новая мебель, без резьбы, без украшений, входила в эру индустриализации, то есть массового производства и доступности.
Женская мода, безусловно, должна была сочетаться с подобным интерьером. Она упразднила локоны, шпильки, длинные волосы и ночные рубашки, которые заменила одежда, до сих пор предназначавшаяся для мужчин, — пижама. Нижнее белье было сведено к минимуму. Наконец, чтобы женщины как можно меньше отличались от мужчин, которых впредь они хотели считать товарищами по работе и с кем хотели быть на равных, мода «убрала грудь» и впервые заставила женщин носить прически, похожие на блестящую черную шевелюру Рудольфа Валентино. Это означало использование бриллиантина и стрижку «под мальчика».
От Шанель новые веяния моды не требовали никаких изменений. Она и была новой модой, ее зачинательницей. Но если в профессиональной сфере выставка декоративного искусства ничему ее не могла научить, то социальная значимость подобного события была огромной. Она показала, что, помимо воли или желания Габриэль, ее стиль распространился за пределы того круга, к которому принадлежали ее клиентки.
Так, одновременно с платьями, изготовление которых требовало больших денег и которые предназначались для избранной публики, в силу самой их простоты появились подпольные копии, недорогие, доступные для менее состоятельных женщин. Откуда они взялись, эти платья? Надо ли было открывать на них охоту? Объявлять войну копиистам? Так решило поступить большинство модельеров. За единственным исключением — Шанель. Превратиться в жандарма? Возбуждать иски? Заранее проигранное сражение, она это знала. Но начиная с 1925 года Шанель пришла к выводу, что мода тоже вступила в эру популяризации и впредь будет больше подчиняться коммерческим требованиям, нежели капризам, поэтому от сезона к сезону следует подвергать ее разумным изменениям, подобно тому как кузовной мастер меняет линии автомобиля.
В 1926 году американское издание «Вог» предсказывало, что некое платье ошеломляющей простоты станет своего рода униформой, которую все станут дружно носить. Платье без воротника и манжетов, из черного крепдешина, с длинными облегающими рукавами, с напуском на бедрах, плотно обтянутых юбкой, — это было создание Шанель, прямое узкое платье. Чтобы многие женщины согласились носить одну и ту же модель? Предсказание казалось совершенно безрассудным. Тогда, чтобы доказать своим читательницам, что платье будет обязано успехом удобству и безличной простоте, «Вог» сравнил его с автомобилем. Разве покупатель станет колебаться при покупке машины под тем только предлогом, что она не отличается от остальных? Напротив. Подобное сходство гарантирует качество. Применив этот принцип к моде в целом и черному платью в частности, журнал заключал: «Вот „форд“, созданный Шанель».
Осень 1925 года… Реверди готовил свой отъезд в Солем, Габриэль с трудом смирялась с этим. Тогда с ней случилась обычная история: она набросилась на работу, на друзей, но к тому же упивалась развлечениями в обществе, воплощавшем все то, что человек, заставлявший ее страдать, научил ее ненавидеть.
Ее квартира на улице Фобур-Сент-Оноре никогда не пустовала. Чаще, чем прежде, там встречались танцовщики из «Русских балетов» и друзья Миси, к которым прибавлялись новые знакомые, по-прежнему из артистического мира: Колетт, Дюнуайе де Сегонзак, Кристиан Берар, Жан Деборд. Ее клиентура тоже значительно выросла. И Габриэль стала принимать у себя и бывать у женщин, которых одевала: южноамериканки, американки с Севера, миллиардерши из Аргентины, всякие Санчез Элиа, Педро Коркуера, Мартинез де Хоз, Вандербильты. Из какой бы среды ни происходили клиентки Шанель, они принимали ее за своим столом и показывались в самых людных и шикарных местах в обществе своей портнихи.
Наконец, случалось и так, что Габриэль видели не с ее клиентками, а с их мужьями.
В специализированных изданиях львиная доля места отводилась Шанель. Страница за страницей, речь шла только о ней. «Все, кого в Париже интересует элегантность, бывают в салонах Шанель», — писали во французском издании «Вог». И там же: «…тонкость покроя, внешняя простота: усилия остаются невидимыми».
В Париже, Монте-Карло, в Биаррице, Довиле — ее видели повсюду.
На самом деле она принуждала себя. Любой ценой она должна была выстоять, выдержать. Она танцевала шимми с таким исступлением, что порвала свое сказочное ожерелье, и сто приглашенных на одном из праздников бросились на колени, чтобы собрать рассыпавшиеся жемчужины. Это свидетельство Жоржа Орика.
Осень 1925 года… Кеес Ван Донген, известный в те годы художник, готовил иллюстрированное издание «Эмансипированной», самого вульгарного романа.
Осень 1925 года… Доллар держался высоко, и Хемингуэй, Скотт Фицджеральд, Дос Пассос, Синклер Льюис, Торнтон Уайлдер, Генри Миллер жили в Париже.
Осень 1925 года… Развод герцога Вестминстерского со второй женой, Вайолет Мэри Нельсон, на которой он женился пять лет назад, произвел больше шуму, чем хотелось. Судебное решение было не в пользу герцога. Неприятный случай адюльтера — герцог был застигнут на месте преступления в гостинице в Париже.
Все это весьма противоречило правилам британского истэблишмента, и виновный был на несколько лет отлучен от двора. Но Монте-Карло было местом, где все оказывалось возможным. Именно там, на одном из вечеров, герцога Вестминстерского представили Габриэль Шанель.
Любовные письма, доставлявшиеся из Лондона в Париж курьерами Его милости, без конца сновавшими туда-сюда; цветы, срезанные то в теплицах для гардений, то в теплицах для орхидей Итонхолла; корзины фруктов, собранных самим герцогом в оранжереях, где в разгар зимы росли дыни, клубника и мандарины; шотландские лососи, только что выловленные, поручались специальным курьерам, путешествовавшим самолетом, что казалось экстравагантным, — после такой удивительной осады была завоевана Габриэль.
Однажды, не имея еще привилегии разделять с ней ложе, но желая, однако, устроить Габриэль одну из любимых своих шуток, герцог спрятал на дне ящика с овощами шкатулку. В ней находился только один камень, но огромных размеров — необработанный изумруд. У метрдотеля перехватило дух. Жозеф — а это он открывал посылки — радовался этим дарам так, словно они были адресованы ему. Свидетельство его дочери подтверждает, что все, что говорилось об этом периоде жизни Габриэль, вовсе не легенда и что Вендор действительно осыпал Габриэль бесценными подарками.
Несмотря на это, она колебалась. Когда ее спрашивали почему, она пожимала плечами. Ответ ее был в этом усталом жесте, словно говорящем: «Душа не лежит…» Следовало понимать, что душа лежала уже только к работе.
Дело в том, что в некотором смысле она уже не была одна. Вокруг нее собралась группа артистов, которыми она гордилась больше, чем любой своей победой… Это было лучше, чем удачный брак, чем знатный титул. И то, что Жозеф продолжал считать художников и музыкантов приживалами, не мешало Габриэль думать, что отчасти они стали ее жизнью. Бросить все это? Она говорила также: «Я не представляла себе, чтó бы я стала делать в Англии…» Ибо она знала, как хрупки подобные союзы. Включить в свой круг Вендора, вовлечь его в компанию артистов значило обречь все на распад, часовня ее обратилась бы в прах, художники бежали бы от нее, как другие когда-то бежали от Миси, когда та была замужем за Эдвардсом. Следовало ли ей ввязываться в подобную авантюру? Вендор невольно оторвал бы ее от дела, которое одно только давало ей уверенность, от друзей, единственного предмета ее гордости. Чего ей было ждать от него? Драгоценностей? Разве теперь у нее не было возможности купить их столько, сколько душе угодно? Конечно, не таких красивых и не в таком количестве, но какая разница! Так чего же ей ждать? Того, чтобы ее узнал весь цвет лондонского общества? Это был весомый аргумент, который сторонники герцога не преминули использовать.
Ибо он заручился некоторыми связями в стане Габриэль.
Одна из его приятельниц с нежно-розовым цветом кожи, отличавшаяся необычной выразительностью, так нравящейся англичанам, одна из трепетных молодых женщин, которых немало крутилось вокруг него, принадлежала к кругу близких друзей Габриэль. Ее звали Вера Бейт. Она родилась в Лондоне в 1888 году, ее настоящее имя — Сара Гертруда Аркрайт. Во время первой мировой войны она была медсестрой во Франции. В Париже встретила своего первого мужа, американского офицера Фреда Бейта, за которого вышла замуж в 1919 году и с которым разошлась в 1927, чтобы в 1929 выйти замуж за офицера-итальянца, одного из лучших наездников своего времени, Альберто Ломбарди. Родство Веры Аркрайт с королевской фамилией не вызывает никаких сомнений, хотя в свидетельстве о рождении она значится дочерью каменщика. Наиболее распространенная версия заключалась в том, что она была незаконной дочерью одного из потомков герцога Кембриджского, которому из-за морганатического брака было разрешено дать сыновьям только имя Фиц-Джордж. Этим объясняются тесные связи между Верой Бейт и принцем Уэльским. Красавица Вера… Никого в высшем лондонском обществе не любили так, как ее, и именно она, не желая ничего дурного, представила Вендора Габриэль после одной из вечеринок в Монте-Карло. Англичанка по рождению, американка по замужеству, неподражаемая смесь дерзости и красоты, Вера в то время разводилась. Она напоминала Габриэль Антуанетту своим аппетитом к жизни, Адриенну — своей элегантностью, обеих — денежными проблемами. Этим объяснялось то, что она работала у Шанель с 1925 года, хотя никто толком не знал, чем она занималась.
До сих пор не найдены слова, чтобы определить эти обязанности, не поддающиеся дефинициям, хотя они распознаваемы с первого взгляда. Зазывала? Вера отказалась от имени Сара, чтобы не отстать от моды? У Габриэль было еще полно славянок, и миссия Веры состояла в том, чтобы Дом Шанель мог воспользоваться ее связями и знакомствами. К тому же она так умела носить туалеты, что ее подругам тут же хотелось иметь точно такие же. Ее платья? Все думали, что они Верины. Неверно, это Шанель дарила их ей. Одним словом, манекенщица, щеголиха, одевавшаяся с малыми затратами, но этим не ограничивалась роль Веры Бейт. Она давала дельные советы, и Габриэль ее слушала. Добавим, что у Веры было такое количество воздыхателей, что, увидев, как все эти Арчи, Харольды, Уинстоны,