Порою вечерами тишина оливковых рощ виллы взрывалась ссорами, хлопали двери. Только что законченный, этот дом, задуманный для жизни прекрасной и счастливой, уже потерял свой смысл.
Странным было их путешествие на борту «Flying Cloud» вдоль далматских берегов в 1929 году. Внезапное и постоянное присутствие Миси в интимной жизни пары, находившейся на грани распада. Поражает тот факт, что, как только в сердечной жизни Габриэль возникали сложности, Мися появлялась и в конечном счете навязывала свое присутствие. Она была на борту, она путешествовала вместе с ними. Правда, у нее были свои причины быть подальше от Парижа. Хосе Мария Серт был страстно влюблен и заставлял ее выносить ежедневное присутствие своей любовницы — молодой грузинки, одержимой неодолимым влечением к самоубийству. Мися отправилась в путешествие, чтобы не переносить больше обескураживающей картины любовного треугольника: «Я вспоминаю Серта, развалившегося в кресле, в окружении двух своих жен, Миси и Русси, распростертых у его ног»[98].
Во время стоянки в Венеции Мися отправилась на поиски Дягилева. Габриэль сопровождала ее. Венеция для нее отождествлялась с повторением: любовные разочарования и Мися, благодаря которой состоялось знакомство с Дягилевым.
Мися получила тревожную телеграмму. Дягилев находился в Лидо, больной, без должного ухода. Речь шла о неожиданном обострении болезни, которая беспокоила его близких на протяжении нескольких месяцев. В Париже его врач был категоричен: Дягилев страдал диабетом в последней стадии. Тогда, пытаясь бежать от удручавшей его правды, Дягилев отправился отдыхать сначала в Германию, потом в Австрию, где мог свободно нарушать запреты.
Как только он вернулся в Венецию, начался кризис. Болезнь походила на мозговую горячку и тиф. Это было ни то ни другое. Но местный врач, дворцовый Диафуарюс, отказавшийся подтвердить диагноз французского коллеги, терялся в «самых смутных предположениях»[99]. Ревматизм, тиф, грипп, сепсис — он колебался.
Дягилев принял Мисю и Габриэль 17 августа 1929 года в своем гостиничном номере. Он по-прежнему был в кровати, но температура спала. Последнее затишье. Он был оживлен, очарователен и строил планы путешествия. Их следующее свидание должно состояться в Палермо. А «Балеты»? Ему не хотелось об этом говорить. Внезапно любовь к музыке сменила любовь к танцу. Любовь необыкновенная, единственная.
Мися ушла от него в убеждении, что он обречен.
«Flying Cloud» вышла в море с двумя пассажирами на борту, стремившимися подавить в себе чувство скрытой озлобленности: Габриэль старалась преуменьшить для себя неверность любовника, а Вендор, хотя и строивший уже планы женитьбы, вновь находил в себе силы, чтобы обнадежить ее.
Мися осталась в Венеции.
Вечером, в гостинице, Дягилев говорил о том, как рад он был снова повидать своих друзей. Он все время повторял: «Они были такие молодые, все в белом! Они были такие белые!» И казалось, вся радость его заключалась в этом слове, в белизне, которой они были преисполнены, в этом была жизнь.
В ночь с 18 на 19 августа Мися, предупрежденная по телефону, примчалась в Лидо. У Дягилева началась агония.
Он не слышал шепота ухаживавших за ним. Он не понял, что означал сухой щелчок чемоданчика, который захлопнула, уходя, медсестра. Она сказала, что он едва протянет ночь. Он не слышал ее. Он не знал, что происходило в его комнате. И в Венеции. Кому говорил он: «Прости…»? Священник, которого позвала Мися, не явился. Снаружи лагуна и вода смешались в предрассветных сумерках. Он не видел, как медленно занимается день. Он умер в первые утренние часы.
Те, кто присутствовал при его кончине, отметили, что в тот самый миг, когда дыхание его остановилось, в углу век появилась сверкающая точка, и из-под них выкатилась слеза. Словно вырвалось наружу изобилие образов, звуков, стран, людей, страстей, иллюзий, придуманных миров. Последний знак, поданный взором мечтателя, перед тем как его заволокло неумолимой мглой.
Как обычно, касса «Балетов» была пуста. Мися использовала наличность, которой она располагала. Надо было оплатить срочные расходы: счет за гостиницу, расплатиться с медсестрой, врачом, надо было… Но у нее тоже не хватило денег. Она отправилась к ювелиру, чтобы заложить драгоценность, стоившую очень дорого, — свое бриллиантовое колье. Делать было нечего. Как иначе организовать Дягилеву достойные похороны?
По дороге она встретила Габриэль, которая только что сошла на берег. Предчувствие. Она умолила Вендора, и тот согласился повернуть назад.
Визит к ювелиру оказался не нужен, и бриллианты остались на шее у Миси. Габриэль взяла расходы по похоронам на себя. Когда они назначены? На сегодня, на поздний вечер. Почему в такое неуместное время? Из-за постояльцев. Нельзя было… Но разразилась гроза. Гондола не смогла прибыть в Лидо за телом Дягилева. Все было отложено на завтра, на очень ранний час. Купальщики, постояльцы не должны были… Был разгар сезона.
Ранним утром от гостиницы отплыли три гондолы. В одной из них находился гроб: «Плавучая парадная кровать, венецианская похоронная процессия, уносила к траурному островку Сан-Микеле прах волшебника»[100]. Его сопровождали четверо друзей, одетых по-летнему: Кохно и Лифарь, Мися и Габриэль, обе в белом. Кроме них, на кладбище никого не было. «Несмотря на то что в Венеции очень мало деревьев, гроза усыпала дорогу зелеными ветками». Если верить рассказам Габриэль, едва гондолы пристали к берегу, Лифарь и Кохно хотели проползти до могилы на коленях. Она заставила их подняться, грубо и резко одернув: «Прекратите паясничать, прошу вас». Если верить Морану, «Лифарь бросился в могилу».
В конце того лета герцога Вестминстерского в «Ла Пауза» не видели. Габриэль проводила там время в обществе нескольких артистов и той, кого хорошо осведомленные журналисты называли «ее дорогая подруга Мися».
В Лондоне герцог Вестминстерский проявлял признаки дурного настроения. Если только это не была ревность. Ничего удивительного. Приехав в Париж, Габриэль быстро вернулась к прежним привычкам и старым друзьям. Неверный Вендор, с трудом освобождаясь от ее влияния, говорил о ней на ломаном французском, который британский акцент делал комичным: «Коко сошла с ума! Теперь она связалась с кьюре…»
Он принял решение: жениться. Не надеясь, что Габриэль погрузится в пучину горя, он все же хотел, чтобы о нем сожалели. Габриэль же с макиавеллиевской хитростью вела себя так, словно разрыв наконец-то освободил ее и «кюре», на которого намекал герцог Вестминстерский, был никто иной, как Пьер Реверди.
Тогда между ней и Вендором установился новый тип отношений. Разумеется, не обходилось без сучков и задоринок. В частности, Габриэль охотно обошлась бы без визитов, которые герцог Вестминстерский непременно наносил ей всякий раз, как бывал в Париже. Она предпочла бы оборвать эту проигранную партию. Но в некотором роде добродушие Вендора помогало ей «спасти репутацию». Она должна была опасаться света, подстерегавшего ее падение. Проклятого света, всегда поджидавшего разрыва, ссоры, света, от которого она зависела. Что было делать? Габриэль запретила себе думать об улетучившихся мечтах и своих обидах и продолжала поддерживать ложно-дружеские отношения, которые на самом деле были лишь судорожными проявлениями гордыни.
29 апреля 1930 года, в Париже, Адриенна наконец вышла замуж. Смерть отца позволила «обожаемому» дать свое имя той, которая ждала этого момента более тридцати лет. «Мадемуазель Габриэль Шанель, модельер, проживающая по адресу: 29, улица Фобур-Сент-Оноре», была свидетельницей невесты.
Было объявлено и о помолвке герцога Вестминстерского.
Он собирался жениться на Лоэлии Мэри Понсонби, дочери первого барона Сисонби. Верится с трудом, но первой заботой будущего супруга, поступавшего с бессознательной жестокостью тех, кому несметное богатство дает нечто вроде неограниченной власти, было представить свою невесту Габриэль. В своем благородстве он дошел до того, что спрашивал ее, хороший ли он сделал выбор.
VОбманчивое возвращение
Починить, зашить, восстановить… На сей раз можно было бы сказать, что под влиянием своего ремесла Габриэль судила о делах сердечных терминами кройки и шитья. Заставить Реверди вернуться? Она снова принялась мечтать. Разве она не знала, что любовь нельзя залатать?
Возможно, чтобы вновь привлечь Реверди, она прибегла к предлогу более чем любопытному: предложила ему сотрудничество. Но мы не можем с уверенностью утверждать, что существовала прямая связь между ее предложением и возвращением Реверди в предместье Сент-Оноре. Когда она обратилась к нему? До его возвращения или сразу после? Был ли ее шаг предлогом или следствием? Этого мы никогда не узнаем. Из их корреспонденции сохранилось лишь несколько ответов Реверди, на которых не стоят даты. Как бы там ни было, этой переписки достаточно, чтобы доказать, что предложение сделано было примерно в 30-е годы, когда Реверди затеял писать заметки, которые составили потом «Мою бортовую книгу».
Чего она хотела? Чтобы они писали вместе. Речь шла только об афоризмах, предназначаемых ею для различных журналов. Но она считала, что все написанное ею не годится для печати, если Реверди не внесет свои поправки. На самом деле речь шла о том, чтобы дополнить несколько высказанных ею немногочисленных соображений, относившихся только к ее профессии, размышлениями более общего порядка — о любви, о способности очаровывать. Было ясно, что ей нужна помощь.
Кто лучше Реверди мог бы справиться с подобной задачей? После публикации ее заметок в 1927 году сомневаться не приходилось: в них был весь Реверди, с почти невыносимой лаконичностью оценивавший реальность.
Она должна была иметь над ним настоящую власть, иначе как бы он согласился на подобное сотрудничество? А он пошел на него охотно. Войдя в азарт, он покопался в своих запасах — «…это последнее, что я нашел, то, что было под рукой», — предоставил в ее распоряжение часть того, что собрал, — «…это только самые несерьезные шутки; остальные, те, что я даже не хотел бы видеть опубликованными при моей жизни, имеют смысл только в своей целостности» — и со всей деликатностью говорил о том, что он лишь