«Я прекрасно понимаю, почему она не ответила Вам,
— писал ей Теодор Момм. — Он всегда находил извинения для Габриэль. Он всегда готов был выпрямиться во весь свой высокий рост и заслонить ее от угрожавшей ей опасности.
Но несмотря на привязанность к Габриэль, ему всегда казался странным демарш, предпринятый без его ведома
12 декабря 1952 года, то есть всего девять месяцев спустя после смерти обергруппенфюрера. Будучи проездом в Дюссельдорфе, фон Д. явился в дом Шелленбергов и под предлогом того, что должен был отвезти Габриэль два предмета[146], которые госпожа Шелленберг желала ей передать, потребовал справки о смерти обергруппенфюрера, но написанной не вдовой — этого ему было бы недостаточно, — а официального свидетельства. В какой игре участвовал Шпатц? И что ему было за дело? За этим снова крылся какой-то шантаж. Возможно, какой-нибудь прохвост продолжал преследовать Габриэль, и им, Шпатцу и ей, потребовалось это свидетельство, чтобы окончательно заставить замолчать тех, кто пытался сделать из операции «Шляпа» предлог для шантажа.
Но это всего лишь гипотеза.
Единственное, в чем ее можно упрекнуть, — это в излишней поспешности. Но ведь наступает момент, когда атмосфера обмана и сообщничества, которую несет с собой долгий кошмар, вызывает желание крикнуть: «Довольно!»
Второй эпилог(1953–1971)
Шить, в сущности, означает заново создавать мир без шрамов…
IДань уважения
В семьдесят лет Габриэль вернулась в Париж. Годы, которые ей осталось прожить, — это повторение пройденного пути.
У нее больше не было никакой поддержки.
Из того далека, каким стала теперь Англия, в 1953 году до нее дошла весть о смерти герцога Вестминстерского, спутника смешливого и гневливого, рядом с которым она провела несколько чудесных лет, под дождями и ветрами Шотландии, в солнце и синеве путешествий по морю, отражавшему беззаботные лица. Разве могла она ничего не почувствовать? Ведь можно было не сомневаться, что Вендор вместе с Черчиллем участвовал в ее спасении. Но надо ли стараться определить, что она испытывала, — это был скорее страх, нежели настоящее сожаление. Ушел человек, который, незаметно, не переставал желать ей добра.
В том же, 1953 году она продала «Ла Пауза». Что ей было делать с домом, предназначенным для отдыха, когда она больше не хотела отдыхать? Восемь лет ссылки, пятнадцать лет бездеятельности навсегда лишили ее вкуса к праздности. Она скрывала в себе столько тайн, и ей требовалось столько сил, чтобы убедить себя, что ничто из того, что она замкнула в молчание, не вырвется наружу. Скоро вот уже семь лет, как она подкарауливала любую тень, пытавшуюся возникнуть из мрака лет, и была готова убить ее, вот уже семь лет, как она старалась убедить себя, что в памяти человеческой потемки наступают быстро и то, в чем не признаешься, никогда не становится реальностью. Ей это удалось. Но ценою какого труда и какой усталости. Поэтому у нее было только одно желание: освободиться от бесполезного груза, от ненужных домов и садов, куда она больше не пойдет, от комнат, в которых жило эхо потерянной любви. Уйти, продать, свести смысл жизни к комнате в гостинице и месту, где можно было бы работать.
Ибо именно это было у нее на уме, и только это: снова открыть единственный дом, который ей еще хотелось иметь, ее Дом моделей. Открыть с размахом, снова запустить ателье, набрать полный штат работниц. В семьдесят лет Габриэль Шанель вернулась к началу.
Любопытно, что эта женщина, которая через десять лет благодаря работе и в работе обретет былую горячность и силу очарования, вернулась после вынужденных каникул измученная, как бы закиснувшая. Больше всего ее истощили постоянные, ежедневные усилия по утаиванию прошлого. Любопытно и другое: в ее внешности не было ничего причудливого, легкомысленного. Она выглядела очень строго. Позже, когда триумфальное возвращение будет обеспечено, только тогда она снова наденет свои золотые колье, позволит себе легкость муслина и с прежним удовольствием прикрепит к лацкану цветок… Но, повторяю, в месяцы, предшествовавшие ее возрождению, — фотография, сделанная Робером Дуано, может послужить доказательством — она была заурядна и представала перед любопытными репортерами сухонькой, в шерстяной юбке и маленькой черной кофте, такой скромной, что можно было подумать, что она швейцарского производства. В 1953 году в Габриэль Шанель, которая хотела возродить моду, было что-то непоправимо провинциальное. Она казалась почти устаревшей.
Ибо в одежде глаз привык к роскоши одних модельеров, к романтизму других. Впрочем, новая мода была весьма привлекательна, к чему отрицать? Мы бы отняли у Габриэль победу, если бы стали утверждать, что в ее отсутствие в Париже никто не умел одевать женщин. Кого можно заставить поверить, что Баленсьяга, Диор, Живанши, Фат, Ланвен и многие другие не заслуживали внимания? Напротив, они находились в зените славы, и предположение, что женщина в семьдесят лет сможет осуществить изменения в сфере, где они царили с таким блеском, казалось совершенно безрассудным.
Удивительно, с каким умом Габриэль выбрала подходящий момент, чтобы доказать, что мода так, как ее понимали в Париже, больше не соответствует женщинам, которым она предназначалась. Ибо сколь бы красива ни была одежда, предлагавшаяся парижанкам, она была вне времени. Действительно, ее новизна была всего лишь реминисценцией. Поэтому, чтобы добиться успеха, не следовало пытаться соперничать в воображении с нынешними кумирами, а постараться, не пренебрегая виртуозной техникой шитья, поставить на службу жизни новую строгость линий.
Магическую сторону успеха Габриэль полностью резюмируют следующие строки:
«Одежда, изъятая из текучести настоящего и рассмотренная сама по себе, как форма, в ее чудовищном существовании на человеке, предстает как нелепый чехол, как странная растительность, сравнимая с украшением в носу или кольцом, продетым сквозь губу. Но она становится пленительной, если рассматривать ее в совокупности качеств, которые она придает своему владельцу. И тогда мы наблюдаем явление столь же поразительное, как когда из переплетения чернильных знаков на листе бумаги возникает смысл великого слова… Хорошо скроенная одежда каждый день демонстрирует нам свою способность быть невидимой».
«Странной растительности», которой она собиралась дать бой, Габриэль с блистательным успехом противопоставит одежду, замечательную своей невидимой строгостью.
IIНепримиримая
Какая атмосфера царила в Доме Шанель 5 февраля 1954 года? Как на заседании суда присяжных за несколько минут до вынесения приговора. Журналистки, приехавшие из Англии и Америки, разместились в первом ряду рядом с французскими хроникершами, и все вместе эти дамы, сидевшие на маленьких золоченых стульчиках, образовывали своеобразный трибунал. В их ожидании, в котором сквозили то плохо скрытое возбуждение, то явная злоба, то насмешливая несерьезность, было что-то неприятное. И что-то коробило в их внешности. Возможно, виною всему была их неряшливость. У ног рассыпалось содержимое плохо закрытых сумок, похожих на котомки. Там же, на полу, валялись пальто и блокноты. С сигаретой в одной руке, карандашом — в другой, пресса была готова судить.
Но где же была обвиняемая?
Многие женщины, которые пришли, чтобы «увидеть ее», напрасно искали Габриэль. Она была невидима, спрятавшись на верху лестницы, между зеркал, на своем излюбленном месте.
Среди собравшихся было мало молодежи. Клиентки Шанель все были женщины в возрасте. Что касается тогдашних богатых красавиц, они одевались у Диора или в копии Диора и не знали даже имени Шанель.
То, что она выбрала пятое число, свою цифру-фетиш, ничего не изменило в приговоре. А приговорили ее к смертной казни. «Французская пресса была чудовищна в своей вульгарности, глупости, злобе. Журналисты насмехались над ее возрастом, уверяли, что она ничему не научилась за пятнадцать лет отсутствия… Манекенщицы дефилировали в гробовом молчании. На выходе было даже сказано вслух несколько непристойностей».
Заголовки и статьи, посвященные этому событию парижскими газетами, достаточно красноречивы. «Печальная ретроспектива», — читаем в «Орор». «Призраки платьев тридцатых годов» — такова была точка зрения «Комба». Ее заголовок был еще хуже: «У Шанель, у черта на рогах».
Добавим, что против нее выступила не только французская пресса. Лондонские газеты проявили не меньшую жестокость. «Фиаско», — писала «Дейли мейл». Но если что и ранило Габриэль, можно не сомневаться, это было внезапное презрение со стороны ее английских друзей. На остальное ей было наплевать, и к французской прессе она относилась без малейшего уважения.
Ее поведение в часы, последовавшие за громким провалом, из всех тяжелых моментов долгой жизни Габриэль более всего вызывает уважение. Дело в том, что девчушка в черном, ребенок из Обазина, Вечная сирота, видала и не такое. Почему они изо всех сил хотели утопить ее? Она слушала комплименты друзей, похожие на соболезнования. Она слушала их, и ей безумно хотелось рассмеяться. Они что, считали ее дурочкой? Они говорили ей, что она победила. Да разве это было похоже на правду?
Она слушала их с той безжалостной трезвостью, от которой ничто ее не излечило. Можно ли убедить фермера, что его урожай хорош, если это не так? А сыновья кабатчика из Понтея? Скажи им, что каштановая роща не так уж и больна, разве они поверили бы?