оклонников. Снова поклонники, м-да. Тернистый путь в трамвайный парк. Техника пьянства тайной полиции. Топология пространства в «Тверском пассаже». Торкнутая Полина и типичный Путин…
Побег
Первым делом я разругался с Кирой. Она объявила, будто я ее не слышу. На это я ответил, будто она не только меня не слышит, но и не слушает. Будь я на месте соседей, изумился бы, с каким нарциссизмом умеют кричать друг на друга два человека, притворяющиеся близкими.
Затем я покусался с родителями. Весь подъезд слышал, как уязвленный отпрыск хлопнул дверью в приступе самолюбования.
С теми, от кого не ждешь ничего, и ругаться нет причин. Был у нас в университете престранный тип. Семен его имя. По слухам, он учился двадцать лет и два года и никак не мог закончить. Менял научных руководителей, затесывался в лингвистику и в литературоведение. Как добрый знакомый призрак, блуждал Семен по факультетскому этажу и по библиотеке. Каждый филолог знал его кремовый костюм-двойку, темные очки и большие, как у пилотов, наушники. Вечный студент жаловался, что за ним следит ФСБ и не пускает в Америку к сестре и матери. Семен писал стихи, мастерил скульптуры и поражал всех энтузиазмом. Так вот с Семеном ты не поцапаешься, потому что у вас общих интересов нет.
Разругавшись со всеми, я поехал в общагу к приятелю. Мы тесно общались в университете и отдалились после учебы. Пропахший кислой капустой и стиральным порошком товарищ встретил меня с понимающей улыбкой. Приятельский сосед по комнате развешивал белье на сушилке. За стеной плакал ребенок. Я понял, что не задержусь здесь. В первый же вечер меня потянуло прошвырнуться по барам.
Вечерний поход не успокоил. Смятение перетекло в саднящую тоску. Безлунной ночью я, нагрузившийся элем и шотами, очутился у пешеходного перекрестка со сломанным светофором. Внезапный автомобиль из-за угла едва не сбил меня, а я был слишком утомлен, чтобы радоваться чудесному спасению.
Свет погас на всех улицах, кроме одной. Перейдя дорогу, я двинулся по ней, вдоль низких домов с чернильно-темными окнами. На перекрестке встретились одинокие прохожие, теперь пропали и они. Хотя мне и раньше доводилось плутать по незнакомым районам, меня ни разу не охватывало до такой степени тяжелое предчувствие, не облаченное в сколько-нибудь зримые контуры и оттого еще более мрачное. Единственный магазин на пути не работал, окоемы с выбитыми стеклами были заделаны досками, уже почерневшими. Разноцветные записи на заколоченных окнах и на фасаде лезли друг на дружку и оттого не поддавались прочтению. Я где-то видел этот магазин и забыл, где именно.
Мои шаги зачастили, будто поспевая за сердечным ритмом. Я никогда не мог похвастаться железной волей и сейчас винил себя в трусости. Однако самобичевание не помогало против нарастающей тревоги. Напротив, я ускорялся, точно удирая от дурного наваждения в виде нескончаемой улицы без людей, которую по неведомой прихоти градостроителей ничто не пересекало, даже утопшая в бурьяне тропинка. Сплошные дома без признаков жизни, тесно жавшиеся друг к дружке. Во мне крепла пугающая уверенность, что через считаные секунды фонари погаснут.
Со спины донеслось тихое женское пение. Звучала незнакомая песня на народный мотив, прорезавшая тишину. Расстояние съедало слова. Протяжный голос едва надрывался в конце каждой строки, растягивая последнее слово. Не удержавшись, я обернулся. Мешковатый плащ скрывал фигуру, а лицо пряталось под вуалью. Идущая припадала на правую ногу. Дистанция между нами сокращалась, несмотря на хромоту незнакомки. Из-за надрыва в голосе казалось, что незнакомка скорбела. Она, будучи не в силах утолить кручину, делилась скорбью со мной.
Поглощенный страхом, я не уследил, как улица исчезла. Впереди простирался широкий мост, вымощенный треугольными плитами из камня. Конец моста тонул в сумраке. Слева и справа возвышались потускневшие стены с огромными витражными стеклами, за которыми угадывалась все та же тревожная ночь, разбавленная растекшимися пятнами зловещего лунного света. Между стенами и мостом по обеим сторонам зияли провалы с далеким полом внизу. Все равно что с многоэтажки сорваться.
Протяжное пение приближалось. Я различил строчку: «Да сгорят в аду души земны-ы-ые», повергшую меня в трепет до того, как я умом понял ее значение. Ни один народный мотив, какую бы грусть он ни навевал, не мог таить столь гнусного посыла.
Всячески стараясь не бежать, я зашагал быстрее. Под ногами мешались строительные отходы, черенки от лопат, пластиковые контейнеры с остатками испорченной пищи. Дважды путь преграждали поваленные колонны, о которые я чуть не споткнулся.
Навстречу мне выплыли из сумрака три медсестры. Одна из них на ходу готовила шприц и пощелкивала по нему ногтями, две остальные сжимали свои запястья и морщились от боли. Троица уже миновала разбитый пополам рояль с торчащими пружинами. Из-под голубых колпаков выбивались нечесаные волосы. Лица медсестер, постаревшие и неумело прихорошенные с помощью дешевой пудры и пурпурной помады, не выражали эмоций.
Пение за спиной стихло. Я обернулся. Нимало не смущенный, мне протягивал руку филолог Семен, в кремовом пиджаке и темных очках.
– Здорово! Как дела, друг?
Медсестры, перешептываясь, остановились. Шприцевая игла поблескивала в лунном свете, будто металлическая. В отдалении зловеще застыла хромая вещунья, сторожа обратный путь. Она победила меня одной лишь песней.
Семен точно не замечал моей боязни.
– Чего ты нарядился? – с улыбкой спросил он. – Как будто воровской.
Я осмотрел свой наряд. Черные брюки, клетчатая рубашка навыпуск, стоптанные кеды. Ничего воровского. То ли Семен слеп, то ли я научился скрывать страх. Вот бы напроситься к чудаку с ночевой. Пусть он без пощады донимает меня стихами, пусть утомляет унылейшими подробностями университетской жизни, только бы убраться подобру-поздорову с чертова моста.
– В очках не видно, – пожаловался Семен и снял их.
Два черных провала зияли в пустых глазницах.
Роман впервые в жизни вскочил от кошмара посреди ночи.
Не проснись – тронулся бы умом.
Гоголь
«Ревизора» восьмиклассники восприняли гораздо с большим интересом, нежели «Шинель». Они охотно читали по ролям и разбирали характеры. Мингазина, посещавшая театральный кружок в местном творческом центре, предложила поставить спектакль на школьной сцене. На инициативную девочку зашикала мужская половина класса. Байдарочники, не понаслышке знакомые с принудительной артистической деятельностью, сослались на многочисленные тренировки.
– Зимой по льду гребете? – полюбопытствовал Роман.
– В спортзале качаемся, – сообразил Мусатов. – Поддерживаем форму. Так-то, конечно, идея правильная насчет спектакля.
В двух восьмых классах Роман решил по-разному закончить цикл занятий по Гоголю. В 8 «Б» учитель наметил суд над классиком, а для 8 «А» составил тест и подобрал темы сочинений. Хидиятуллин, Аксенов и им подобные, с книгами не дружившие, уничтожили бы любую нестандартную задумку на корню.
Анастасия Олеговна иногда устраивала в классах старше шестого суды над историческими личностями, поэтому замысел Романа не был для детей в диковинку. Тема суда обозначалась как «Ответственность человека за свой талант». План урока состоял в следующем. Корольков, прочитавший дома знаменитое письмо Белинского, тезисно сообщал классу, по каким причинам критик разочаровался в авторе «Ревизора» и «Мертвых душ» и по каким пунктам с ним полемизировал. Вслед за Корольковым в три круга выступали, опираясь на биографию Гоголя, два прокурора и адвокат. Еще двое следили за тем, чтобы ораторы соблюдали время, не примешивали к дискуссии личную неприязнь к соперникам и не отвлекались от темы. Остальные оценивали выступивших и голосовали за тех, чьи доводы обладали наибольшей убедительностью.
Адвокатов и прокуроров Роман распределил из числа добровольцев. По его мнению, свойственная дебатам практика, когда оратора вынуждали отстаивать чуждую ему позицию, развивала цинизм и беспринципность.
Скромный Корольков в своей речи разложил все по полочкам, упомянув обо всех существенных претензиях Белинского к Гоголю, включая и нарекание в искаженном взгляде на родину из прекрасного далека. Защитники и обвинители писателя, несмотря на обилие повторов и банальностей в доводах, выдали неординарные соображения.
Гараева предположила, что талантливого человека одолевают противоречия и порой вещи, которые получаются у него лучше всего, наносят ему вред. Тогда нужно определиться, стоит ли, по-прежнему губя себя, совершенствоваться в своем умении либо выбрать зону комфорта. Мингазина выразила уверенность, что Гоголь никогда б не стал Гоголем, слушайся он всю жизнь критиков. Роковая ошибка классика, по ее мнению, заключалась в панических действиях в период творческого кризиса. Вместо того чтобы мучить ум и сжигать рукописи, Гоголю следовало несколько лет купаться в море, ходить в театр и на симфонические концерты и не прикасаться к перу, тем самым набираясь сил для второго тома.
Оппоненты Гараевой и Мингазиной прибегли к аргументам из спорта. Халитов вспомнил картинку из интернета. В нарисованном круге с названием «Успех», поделенном надвое, красный сектор «Трудолюбие» занимал девяносто пять процентов, а оранжевый «Талант» – жалкие остатки. Мусатов, вторя другу, призвал к борьбе против лени и сомнений. Из-за них, по мысли гребца, человек, который при упорстве и везении достиг бы олимпийского золота в будущем, может вырасти грузчиком и постоянно сожалеть об упущенном. «О бесцельно прожитых годах», – добавил Роман про себя.
Когда адвокаты в лице Гараевой и Мингазиной победили в голосовании, Роман поблагодарил всех и начал подводить итоги:
– Я бы не советовал сравнивать спорт с литературой и Гоголя, например, с Усейном Болтом. Сравнивать что-либо с чем-либо вообще проблематично, потому что характер у всех нас разный и условия, в которых мы оказываемся, также разные. Например, Петя разбирается в высоких технологиях и летает на конференции в Калифорнию, а Даша выращивает десять сортов помидоров и участвует во всероссийских выставках. Можно иначе: Даша летает, а Петя выращивает…