– На смерть его обрекают как раз священнослужители, – заметил Роман. – Которые милуют Варавву.
– То ж иудейские священники, не христианские, – возразил Самарцев. – Кроме того, говоря о различиях, стоит упомянуть важнейший момент. Уголовное сообщество не знает прощения и требует мести. Христианство зиждется на прощении.
– Эта тема не для пива, – перебил спорщиков Максим Максимыч.
Все трое от души рассмеялись. Роман принес извинения историку за возможные нанесенные оскорбления. Михаил Михайлович невозмутимо заявил, что нимало не возмущен неоднозначными доводами оппонента и что интеллектуальная зашоренность собеседника беспокоила бы его сильнее, чем граничащая с дерзостью смелость в суждениях.
Четверка в кожаных куртках делалась все развязнее, а в смехе все чаще слышались агонические и вырожденческие нотки. Из главного философа в компании речь лилась безостановочно. Захмелевший, он наслаждался неослабным вниманием к своей персоне.
– Пустота внутри, гы-гы. Мы заполняем ее пивом и водкой, – сказал философ, отхлебывая из кружки.
Пока он пил, указательный палец его свободной руки был поднят вверх, чтобы все понимали: продолжение следует.
– А бабы заполняют пустоту хуями и детьми!
Тяжелый кулак мыслителя опустился на деревянную столешницу. Роман на мгновение зажмурился, почему-то беспокоясь за сохранность мебели в кафе. Стол сдюжил. Максим Максимыч сказал, багровея от гнева:
– Кто-то должен преподать им правила поведения.
– Максимыч, не надо, – сказал Самарцев.
С предупреждением он запоздал. Англичанин двинулся к шпане под прицелом десятка пар глаз.
– Можно чуть тише? – с трудом сдерживаясь, обратился к четверке Максим Максимыч. – Аккуратнее там, приличнее?
– Не понял, – ответил за всех философ, выпрямляясь.
В его облике выделялись шрам, пересекавший бровь, и отвисшая нижняя губа, белесая, почти бесцветная.
– Туго доходит? – Максим Максимыч подался вперед. – Повторяю. Ведите себя как мужики.
– Какие мы тебе мужики? – возмутился главарь, вставая с дивана.
Официантка, несшая на подносе салат «Цезарь» Роману, в нерешительности затормозила на середине пути. Михаил Михайлович коротким взмахом руки велел ей не приближаться.
– Поговорим наедине? – предложил Максим Максимыч.
Вместе с философом он исчез за дверью, не набросив даже куртку. От оставшейся тройки отделился увесистый тип с пухлыми щеками и узкими щелочками глаз. Толстяк подошел к Роману и Самарцеву и рявкнул:
– Кто такие?
Михаил Михайлович незаметно подмигнул соратнику по переделке и неспешно провел пальцем вдоль усов. На возвысившуюся над плечом громаду историк и не покосился.
– Кто такие?
Будь он один, Роман непременно затрясся бы уже от надсадной интонации здоровяка и стал бы оправдываться. Теперь же шестым чувством Роман догадался, что от него требуется лишь помалкивать и позволить Самарцеву разобраться.
– Глухие, да?
Михаил Михайлович с деланым недоумением воззрился на источник шума сверху.
– Вы, собственно, кто? – полюбопытствовал историк.
– Это я вас спрашиваю, кто такие.
– Вы не знаете? – удивился Михаил Михайлович. – Странно, вас должны были предупредить. Спросите Горького, он здесь на кухне время проводит. Он вам расскажет, кто мы такие. Не найдете Горького, обратитесь к Пеплу. Или к Челкашу. Они растолкуют.
Уверенная речь смутила толстяка. Он сжал кулаки и молчал.
– Чего ждете? – сказал Михаил Михайлович. – Спросите Горького.
Колеблясь, здоровяк прошествовал обратно к своим и зашептался с ними. Самарцев глазами нашел официантку, потер подушечками пальцев друг об друга и движением губ затребовал счет. Официантка кивнула.
Хлопнула дверь. В зал для посетителей с расправленными плечами ввалился главарь компании. За ним с понурым видом тащился Максим Максимыч. Левой рукой он держался за живот, правой яростно растирал покрасневшую щеку.
– Уроды, – просипел он, добравшись до своего стола. – Уроды.
– Максимыч, мне тут позвонили, бежать пора, – сказал Самарцев, протягивая англичанину пальто. – Тебя тоже позвали.
– Куда? – непонимающе уставился Максим Максимыч.
– Как куда? Неужели забыл уже, герой ты наш? – Михаил Михайлович ободряюще ткнул товарища в грудь. – Одевайся быстрей.
Официантка принесла счет. Не глядя на чек, Самарцев всунул в кармашек для денег тысячную и пятисотенную купюры и направился к выходу скорыми, но не паническими шагами. Англичанин ковылял за ним. Замыкал тройку Роман, на ходу накидывая куртку.
– Сделали меня, – с жалостью констатировал Максим Максимыч, вновь очутившись на улице.
– Ничего не сделали, – сказал историк. – Отважно ты поступил.
– Именно, – сказал Роман. – Никто не осмелился, кроме вас.
– Не твоя вина, Максимыч, что подлость порой сильнее, чем храбрость.
Учителя побрели прочь от злополучного кафе. Англичанин запнулся на ровном месте и улетел бы в снег, если бы Михаил Михайлович не ухватил друга за воротник.
– Главное, что им слово «мужик» не нравится, – с обидой сказал Максим Максимыч. – Везде, где бы я ни оказывался, это обращение считалось уважительным: в университете, в армии, на работе, на даче с шашлыками. А эти брезгуют, выше остальных себя ставят. Проучить бы их.
– Поздно их учить, – сказал Самарцев. – Они сами кого хочешь научат.
Когда красный сигнал светофора на перекрестке вынудил друзей притормозить, Максим Максимыч затрясся. На его лице смешались брезгливость и негодование. Свет от фонаря упал на растертую щеку, которая пылала.
– Думаю, что Печорин все равно гнойный тип, – начал англичанин. – Пусть и проницательный. Где бы он ни был, он уничтожает привычный уклад и калечит судьбы. Он бы тоже счел обращение «мужик» недостойным. Барин, бля, его благородие.
– Дрянной человечишка, – поддакнул Михаил Михайлович.
Он привел Максима Максимыча и Романа к остановке. На маленькой автомобильной стоянке рядом с кебабной отыскалось такси.
– Как повезло нам, Максимыч! – сказал Самарцев. – Извозчик.
Сквозь стеклянный фасад кебабной Роман наблюдал вертела с лоснившейся шаурмой, прилавок со снедью, поваров и едоков. За столиками вдоль стен расположились забулдыги и бабки. Тут же с чаем и самсой пристроились, сняв шапки и расстегнув куртки, двое полицейских.
– Извозчик! – Самарцев костяшками пальцев забарабанил в окно такси. – Эй, извозчик!
Стекло опустилось.
– Вы свободны? – обратился Михаил Михайлович к таксисту. – Нам с боевым товарищем надо на Даурскую.
Когда Максим Максимыч с кряхтением погрузился на заднее сиденье, Самарцев положил руку на плечо Роману.
– Рад знакомству, любезный Роман, – жуя усы, произнес историк. – Сам понимаешь, в том кафе тебе лучше впредь не появляться. К слову, я блефовал напропалую. Будь на месте этих тугодумов ребята серьезнее, доставили бы нам хлопот. Так что не рискуй блефовать, если не уверен. Ну, удачи.
По дороге на Красную Позицию Роман осознал, что очарование снежного города улетучилось.
Что такое литература?
Роман завел обычай ложиться в полночь и просыпаться в пять, когда одиночество, подкрепленное угнетающей темнотой, обступает с особенной непреклонностью. Роман пил чай, наполнял термос для школы, накладывал в пластиковый контейнер макароны или перловку и пускался в пеший путь с рюкзаком за спиной. В домах загорались первые окна, свет из которых, наряду с тусклыми фонарными огнями, прорезал тягучую январскую ночь с ее замогильным холодом. Целью было добраться до своего кабинета, скинуть верхнюю одежду, расставить в ряд четыре стула в дальнем углу и улечься на них, сложив, как в гробу, руки на груди и сомкнув веки. Ненадолго, на полчаса. В эти минуты, самые блаженные в течение дня, иногда умещалось два или три сна, непременно ярких, с лихим сюжетом.
Рассвет настигал школу в конце первого урока, перед звонком. Небо на востоке занималось оранжевым, как будто кто-то поджигал тяжелые аспидные тучи. Завороженные Залилова и Хафизова из 8 «А», в котором русский или литература обычно шли стартовым уроком, восклицали: «Смотрите, вообще красиво!» Как-то раз Роман, окинув взором полыхающую твердь, признался в любви к запаху напалма поутру. Шутку не оценил никто.
Залилова все прямолинейней пыталась обратить на себя внимание. В дни, когда 8 «А» занимался у Романа, Камилла завивала волосы, придавала ресницам рекламные объем и выразительность, надевала темные колготки и черные туфли на низком каблуке, как у анимешных героинь. Она регулярно тянула вверх руку и просилась к доске, будь то тема простая или сложная вроде безличных предложений или неоднородных определений. Если остальные школьники, как правило, довольствовались оценками в электронном журнале, то Камилла непременно желала, чтобы ее четверки и пятерки дублировались в дневнике, который она торжественно приносила после успешно выполненного перед классом задания.
Кроме того, у ученицы появилась привычка без предупреждения подходить к учительскому столу в разгар занятия. Пока какой-нибудь середнячок пыхтел и скрипел мелом, Залилова завершала упражнение в тетради и демонстрировала его Роману. Когда последнему это надоело, он во всеуслышание произнес, притворяясь раздраженным:
– Здесь запятой не хватает и здесь. Еще здесь. В «ться» мягкий знак пропустила, как будто в первом классе. В первом, втором и седьмом предложениях грамматическая основа неверно подчеркнута. Где морфемный разбор слова «извлеченный»? Торопишься. Три.
В этот раз обошлось без дневника.
Через три дня, на перемене, девочка показала Роману рисунок. У полуразвалившейся хибары на берегу моря старуха в платке замахивалась на старика с неводом. На переднем плане чернело треснувшее корыто. В картине угадывалось старание, хотя чувства пропорции ей недоставало. Старуха, например, получилась в полтора раза крупнее и мощнее старика, чье лицо перекосилось от страха. Вряд ли нарушение масштабов объяснялось символическим замыслом, скорее сказалась нехватка мастерства.