– Багмали, это последний, – сказал доктор. – Сделке конец.
Тиша опомниться не успел, как дядя Азор толкнул его в крупные волосатые руки. Горячая ладонь, пропахшая тестом и растительным жиром, зажала рот и нос мальчика.
– Не конец, – сказал Бармали. – Совсем не конец.
– Ты обещал! – Доктор попятился.
– Ты неправильно понял.
– Это последний. – Доктор удалялся, все еще не осмеливаясь показать спину. – Я офогмил тебе гхажданство. Я устгоил тебя на габоту. У меня есть связи в пгавительстве. Ты не посмеешь!
– Еще как посмею. Помнишь, тогда я не зарезал Селину. Ты остановил. Что меня остановит сейчас?
– Закон!
– Я здесь закон. И ты всегда будешь приводить мне маленьких детей.
Дядя Азор развернулся и убежал с нечленораздельным воплем. Тиша попробовал вырваться из волосатых лап, и бородач сжал жертву крепче, до боли в костях. Дрожь прокатилась по хрупкому телу.
– Да, очень маленьких детей!
Бармали заломил мальчику руки за спину. Нож сверкнул над головой Тиши. Последовала вспышка, и мрак застил глаза.
Роман отложил рассказ. Можно успокоиться, Азат не графоман. Подражательность чувствуется, но текст не бездарный. Скорее патологический. Будь Роман психологом, он развивал бы мысль, будто автор тщится упрятать фобии за иронию и игровые приемы. Эдакий постмодернист, который с преувеличенным трепетом относится к мирам, самим же созданным.
Впрочем, не надо будить в себе психоаналитика.
Преподаватель Романа по древнерусской литературе, дама старых эстетических воззрений, взбрыкнув, обозвала бы рассказ сорокинщиной. Это понятие объединяло любой набор слов, отвечающий трем требованиям: провокации за пределами дозволенного, насилие, литературные переклички.
Минус в том, что мальчик вышел неестественно пассивным. Даже свою смерть он будто наблюдает со стороны. Лишь однажды скупо описываются его эмоции, когда Тиша «разрыдался в покрывало». Все остальное время он безучастен к происходящему. Мальчик не рефлексирует по поводу безумств, творящихся вокруг, на него не накатывают воспоминания. Роман мысленно перебрал своих учеников и не нашел никого, кто хоть отдаленно напоминал бы Тишу.
Конечно, Азат не полез бы в карман за объяснениями, почему мальчик до жути инертный. Наверняка рассказ задумывался как метафора беспомощности человека, подавленного злыми силами, безраздельно властвующими в мире. А может, мотивировка проще и обыденнее: волшебные таблетки убивают в ребенке всякую остроту восприятия и тягу к конфликтам. Недаром и мультики бесконфликтные.
Кстати, автор мог обыграть эпизод из «Матрицы» с красной и синей таблетками. Все равно аллюзивный фон из Чуковского дополнен «Мастером и Маргаритой» и «Судьей Дреддом». Или розовые таблетки – это отсылка к реальной марке лекарств? Азат ведь пил антидепрессанты, знает, к каким последствиям приводят пилюли радости. Тогда это очередной плевок в направлении современной медицины, которая всеми средствами заглушает сознание пациентов, чтобы они стали «полноценными».
Не будь собой, иначе тебе не выжить.
Этот сигнал Азат подавал себе.
В падающем самолете
Хапаева из 11 «А», отстав от своего класса на перемене, преподнесла Роману душеспасительную брошюру с картинками. Как Библия для детей, только адаптированная под учение свидетелей Иеговы. По словам Хапаевой, в брошюрке содержались ответы на все философские вопросы и драгоценные мысли, выстраданные древними мудрецами.
– Будет хорошо, если вы выскажете собственное мнение, – произнесла Хапаева.
– Не уверен, что тебе оно понравится.
– Попробуйте. Только никому не показывайте.
Впоследствии Роман не раз пожалел, что согласился. Что дерзнул открыто противостоять фанатизму. Что дерзнул дерзнуть.
На следующий день Романа, карандашом отмечавшего наиболее абсурдные и пакостные, на его взгляд, моменты в тексте, застиг отличник Марк Елисеев из 8 «А», по обычаю пришедший в школу спозаранку.
– Это вам Хапаева дала? – Елисеев глазами указал на брошюру.
– Как ты угадал?
– Она уже многих приглашала в свою общину.
Многих. Романа кольнула досада: пока он в скафандре исследует бесперспективные глубины, он выпадает из повседневности и элементарно не разбирается в тех, кто его окружает.
– Ты же баптист, Марк? – уточнил Роман.
– Да.
– Как вы относитесь к Свидетелям?
– Сначала они говорят, что почитают Иисуса Христа. А затем оказывается, что он значит для них очень мало.
Елисеев смутился. Очевидно, рассказывать о ком-то в нехорошем тоне мальчику не позволяло воспитание.
– Мы никого не завлекаем к себе, – сказал он. – Для нас важнее соблюдать заповеди и вести себя по-доброму.
Хапаева заявилась после уроков, когда школа стремительно пустела. Прежде чем поинтересоваться, впечатлился ли педагог выстраданными мыслями, ученица притворила за собой дверь.
Роман постарался быть деликатным. Начал с того, что существует множество точек зрения на мир и религия лишь одна из них. Сказал, что у любого подхода есть пробелы и ограничения: у научного, у философского и у религиозного, само собой. Хоть ученые и мыслители выказывают порой нетерпимость, с верующими и уж тем паче со священнослужителями в бесцеремонности им не сравниться. Мягко отведя в сторону вопросы о личных воззрениях, Роман продемонстрировал Хапаевой фрагменты из брошюры, где нелогичность и категоричность религиозных суждений проявлялась во всей наготе. Какие бы противоречия ни таились в Новом Завете, в нем не ощущалось и тени той натянутости и изворотливости, что выпирали из брошюрки от Свидетелей.
Роман никогда бы раньше не подумал, что будет приводить в пример Новый Завет.
– В падающем самолете атеистов нет, – сказала Хапаева.
– И что это доказывает?
– Что обреченные чувствуют приближение Бога.
– А по-моему, что человеку свойственно надеяться даже в безвыходных ситуациях.
Контрдоводов у ученицы не нашлось.
– Вам надо составить более полную картину о вере, – сказала она. – Приглашаю вас посетить наше собрание. По воскресеньям мы разбираем Библию. Каждый имеет право выступить. Вы тоже можете высказать мнение, какой смысл заложен в тех или иных строках.
– Благодарю покорно, но нет.
Хапаева вроде как восприняла отказ с пониманием и откланялась.
А на «Мастере и Маргарите» спровоцировала Романа на религиозный диспут. При всем классе.
Все началось с невинного учительского разъяснения тонкостей советской литературы и значимости богоборческих мотивов в период ее становления. Это соприкасалось с тематикой дипломной работы Романа, поэтому он из ностальгических побуждений поделился некоторыми накопленными за годы студенчества сведениями с 11 «А».
Хапаева расценила это как симпатию к Берлиозу и атеистам и поведала много лет гуляющую по социальным сетям притчу о Боге и парикмахере. Притча повествовала о парикмахере, который разуверился во Всевышнем и задался вопросом, почему на свете столько болезней и несчастий и куда Он смотрит. В ответ смышленый клиент молвил, что разочаровался в парикмахерах, потому что кругом полно нестриженых и нечесаных.
Роман разразился тирадой. Парикмахер, в отличие от Бога, не плодил тех существ, чья прическа не соответствует приличиям, и с ними никаким боком не связан, поэтому не ответствен за них. Творца же, говоря по справедливости, давно пора судить за бездарное шефство над авантюрным проектом, потому что ситуация вышла из-под контроля уже тысячелетия назад, а Его уполномоченные представители, начиная от Ноя и других допотопных патриархов и заканчивая Мухаммедом, только дали повод преумножить лицемерие на планете.
После уроков Романа пригласил к себе Марат Тулпарович.
– На вас поступила жалоба, что вы пропагандировали атеизм на уроке, – сказал директор. – Это правда?
Дело пахло жареным. Приближался второй штраф.
– Клевета! – заявил Роман. – Мы разбирали «Мастера и Маргариту». Там есть персонажи атеисты.
– Берлиоза имеете в виду?
Роман аж подскочил, будто Марат Тулпарович предложил ему помощь в борьбе с мракобесием.
– Именно. Помните их диалог с Бездомным в начале? Мы анализировали эпизод. Я растолковал, что это рядовая ситуация для советской литературы. Хапаева заподозрила во мне атеиста и стала горячо возражать. Она затеяла спор.
Роман почувствовал, что его тон смахивает на интонацию объяснительной записки.
– Впредь держите себя в руках, – посоветовал директор. – И будьте осторожны с антирелигиозными высказываниями. У нас все-таки не СССР.
– Конечно не СССР. Хапаева, вон, брошюры в школе распространяет. Раньше бы ей не позволили.
– Что? – воскликнул Марат Тулпарович. – Опять? Я с этим разберусь. Вы свободны, Роман Павлович.
Роман чуть ли не вприпрыжку мчался к кабинету. Видимо, Хапаева уже не раз насолила директору, поэтому он и не применил карательные меры к молодому специалисту. И ничего странного, что Марат Тулпарович читал «Мастера и Маргариту». Если б он процитировал Петрония Арбитра на латыни или завел речь о поэтике производственного романа, тогда другое дело.
Когда историк Анастасия Олеговна встретила помилованного Романа, она справилась, почему он такой радостный.
– Она и на меня жаловалась, – сказала учительница. – На уроке о Московской Руси я заговорила о роли православия. Как без него историю России преподавать? Хапаева заявила директору, будто я насаждаю православие и ущемляю в правах другие христианские течения. Не чушь ли?
Праздничное
На 23 Февраля Роман удостоился записной книжки и куска торта с чашкой чая. На пятничном совещании Энже Ахатовна от лица подавляющей женской педагогической половины пожелала мужской компании долгие годы стоять на интеллектуальной страже Отечества и не стареть сердцами.
Записная книжка, к слову, отличалась изящным оформлением и добротной бумагой. Настолько добротной, что рождала противоречивое чувство. Романа тянуло написать на ней что-нибудь знаменательное, и в то же время отвращала перспектива эту бумагу, стилизованную под пергамент, замарать. Пришлось приберечь перо до грядущих озарений.