лго его терпел, хотя, исходя из интересов страны, можно и надо было этот срок сократить. Но когда Троцкий, не делая для себя выводов, начал открыто заниматься антисоветской деятельностью, то его вынуждены были выдворить из Советского Союза. Заметьте: выдворить, а не ликвидировать. И сделали правильно. Если бы Сталин не предпринял решительных мер к лицам, которым был неугоден советский строй или кого не устраивала линия партии, правительства, то «пятая колонна» по разрушению страны появилась бы еще в 30-е годы. Однако этого не произошло. Сталин вырвал все корни и выбил почву из-под таких сил. А Хрущев создал для них благоприятные условия, и «пятая колонна» уже при нем подняла голову. Под флагом, так сказать, демократии и хрущевской «оттепели».
Когда Сталин заболел, было сделано первое официальное правительственное сообщение, которое передавалось по радио, печаталось в газетах на первых страницах. Сообщалось все без прикрас. Говорилось, что в ночь на 2 марта у него произошло кровоизлияние в мозг, которое охватило жизненно важные области головного мозга, что больной без сознания, отмечаются нарушения деятельности сердца и легких. Имеются признаки паралича некоторых частей тела.
Это сообщение словно гром с ясного неба обрушилось на общество. Заболел так внезапно и так тяжело! Только концовка правительственного сообщения и помогала людям не впасть в отчаяние:
«Тяжелая болезнь товарища Сталина повлечет за собой более или менее длительное неучастие его в руководящей деятельности». Мы перечитывали эти строки, и начинала теплиться надежда, что он останется жив. Да, придется долго лечиться, но он будет жить!! Обо всем этом люди говорили на работе, в автобусах, в магазинах. Что ж, пора и подлечиться. Он и так всего себя отдал народному делу. Не щадя своего здоровья, даже перешагнув рубеж 70 лет, постоянно работал ночами. Такое напряжение, конечно, свалит любого. Подавляющее большинство чисто по-человечески желали ему здоровья, а некоторые высказывали опасения и за будущее государства. И, думаю, основания для таких опасений были.
Жизнь показала, что надо было во всех звеньях управления больше тревожиться за судьбу Отечества, чтобы к руководству страной не пришли случайные, неспособные руководить такой махиной, как Советский Союз, люди. А ведь именно такие и пришли. И все потому, что не было и нет такого государственного механизма (и партийного тоже), который препятствовал бы допуску авантюриста или потенциального предателя на пост главы государства, а если он все же прорвался на этот трон, то чтобы с помощью этого механизма его можно было бы немедленно убрать. Разумеется, при жизни Сталина об этом должен был позаботиться сам Сталин. Однако он этого не сделал. Видимо, переоценил возможности своих соратников, закаленных в борьбе с троцкизмом, с гитлеризмом, фашизмом и другими аномалиями общества. Возможно, были и другие причины. Но защитить пост главы государства от случайностей мы не смогли. А волюнтаристы и прочие авантюристы всегда и везде отличались цинизмом, напором и открытым хамством. В борьбе за власть они использовали все средства, вплоть до интриг во всех партийных и государственных эшелонах. Причем интриги эти готовили почву задолго до решающего шага.
Так было у Хрущева, так впоследствии произошло у Горбачева и Ельцина.
…После первого информационного сообщения о тяжелой болезни вождя было передано и напечатано еще несколько сообщений. Но если вначале были какие-то надежды, то последующие бюллетени о состоянии здоровья Сталина этих надежд уже не давали. Страна притихла, стала сосредоточенной. На работе и на улицах люди были молчаливы, озабочены и суровы. Занятия у нас в академии шли через пень колоду. Едва начинался очередной урок, как мы уже ждали перерыва в надежде услышать что-то дополнительное и, конечно, утешительное.
Однажды, когда мы ждали преподавателя, слушатель нашей группы подполковник Крекотень в полной тишине вдруг сказал:
— Да, конечно, он сделал для страны и народов мира неоценимо много…
Это у него прозвучало так, как вроде бы вождя уже отпевают, вроде уже он умер. Все обрушились на него как ураган, что он бесчеловечен, что весь народ в ожидании, что все обойдется, а он уже служит панихиду, что он, т. е. Крекотень, всегда был такой странный. И вдруг во время нашей перепалки входит старший тактический руководитель нашей группы полковник Самаркин и спрашивает:
— Что тут происходит?
— Товарищ полковник, да тут у нас небольшое недоразумение произошло с подполковником Крекотенем, но все уже улажено, — доложил старший группы Кузьма Васильев.
— На то он и Крекотень, чтобы будоражить людей, — коротко резюмировал полковник Самаркин.
Крекотень молчал. Действительно, не первый раз он заводит ребят. Но сейчас это было совершенно неуместно. Возможно, на реплику Самаркина другой офицер ответил бы резко, но Борис Крекотень ее проглотил. А я в тот момент почему-то вспомнил, как в свое время Самаркин степенно знакомился с нашей группой. Все сидели за своими столами, а он зачитывал фамилию очередного. Тот поднимался, а Самаркин продолжал зачитывать по анкете все его данные, затем задавал несколько вопросов по службе. Когда же он дошел до подполковника Крекотеня, тот шустренько поднялся, сделал шаг в сторону и стал в проходе, явно желая обратить на себя внимание. Самаркин внимательно взглянул на него и, судя по последовавшему затем диалогу, оценил его по «достоинству». Дойдя до графы «национальность», Самаркин спросил:
— Товарищ Крекотень, разве вы украинец?
— Я родился на Украине!
— Да, на Украине живут люди многих национальностей. Вы сами украинец?
— Я чистокровный киевлянин, товарищ полковник.
Самаркин обвел группу взглядом — мы все, естественно, весело улыбались, — заключил:
— Так и будем считать — чистокровный киевлянин.
Да, мудрый полковник Самаркин с той самой первой встречи понял, что Крекотень есть Крекотень.
…Утром 5 марта 1953 года по радио сообщили, что Иосиф Виссарионович Сталин умер.
Вся страна погрузилась в траур. Весь народ искренне скорбел, глубоко сожалел. Наше общее горе было безмерно. А Волкогонов без всякого стыда пишет: «Большинство испытывало одновременно и печаль и облегчение» (там же, с. 197). И хотя эти слова были сказаны о тех, кто стоял у смертного одра, но они никоим образом не отражали истину. Все без исключения были потрясены и тяжело переживали эту невосполнимую утрату. Не сомневаюсь, что и Берия был в их числе, хотя многие его показывают в ином свете. Я не исключаю коварства со стороны лично Берии, но обсолютное большинство руководства страны и народа в целом глубоко переживало смерть Сталина.
Меня всегда поражала и поражает способность некоторой категории людей (и даже военных) перевоплощаться.
Кто такой Д. Волкогонов? Как он сам пишет, родился он в Забайкалье, в 1928 году. Что касается национальности, то говорит, что русский. Но явно видно, что он такой же русский, как Крекотень — украинец. Естественно, на войне не был, но, как и все дети военного времени, горя хлебнул. Однако сталинское советское время помогло ему окончить Военно-политическую академию имени В.И.Ленина и с тех пор «застрять» в Москве. Что такое замполит полка, начальник политотдела дивизии, корпуса, армии, округа — знал понаслышке. После академии в войсках бывал в основном во время экскурсий и поездок начальника Главпура А. А. Епишева. Вообще же обретался только на московском паркете, где получил кандидата философских наук, а потом и доктора этих же наук, профессора, и дослужился от капитана до генерал-полковника, заместителя начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота.
Один из друзей маршала Николая Васильевича Огаркова Виктор Васильевич Пивоваров однажды, когда у нас зашел разговор о нашем главпуре, рассказал мне об этом профессоре забавную историю.
— Захожу утром по служебному вопросу к Алексею Алексеевичу Епишеву. В приемной никого нет. Дверь в кабинет к начальнику приоткрыта. Заглядываю, рассчитывая увидеть там дежурного, но увы. Захожу в кабинет, направляюсь в комнату отдыха — думаю, что дежурный наверняка здесь. Но, поравнявшись со столом начальника, почувствовал, что там кто-то сидит. Отодвигаю кресло, а оттуда выползает Волкогонов. Спрашиваю: «Ты что там делаешь?» «Да, вот, мастерю, — отвечает он. — У Алексея Алексеевича замерзают ноги, когда он долго работает за столом. Мы ему сделали вот эти полуваленки. Он туфли снимает, а ноги в эти валенки. Все нормально. Сейчас вот хочу прикрепить их к полу, чтобы можно было быстро снимать и надевать — без рук. А туфли у него свободные. Он быстро их надевает, если вдруг кто-то пришел». Это ж надо! Такое сооружение…
Выслушав рассказ, я тоже, в свою очередь, спросил Виктора Васильевича:
— А вы не порекомендовали Волкогонову предложить своему начальнику, чтобы тот вообще залез на печку и грелся там? Зачем мастерить такие приспособления? Ведь все равно толку с него нет, с Алексея Алексеевича. Он пережил четырех министров обороны, а в начале 50-х еще и одного министра госбезопасности. Всех министров устраивал, хотя они были полярно противоположными по характеру, взглядам и методам действий. Устраивал потому, что не высовывался, не перечил, поддакивал, не отставал — шел всегда в затылок. Ну, а самое главное — что он за эти годы сделал? Воспитал плеяду аморфных, беспринципных политработников. Хотя там, где были «самородки», т. е. настоящие политработники, с душой и сердцем, которые горели на работе, всячески помогали командиру, — там был порядок. И таких было много. Из крупного звена таким были — заведующий административным отделом генерал Миронов (его сменил Савинкин — такой же, как и Епишев), члены военного совета округов (группы войск) — генералы Липодаев, Мальцев, Можаев, Медников, Нечаев.
Виктор Васильевич слушал и понимающе улыбался. А я все доказывал ему (хотя он в этом и не нуждался — я же просто выпускал пар), что офицер, тем более политработник, не должен быть беспринципным. Работая же возле Епишева, поневоле станешь таким. Вот и Волкогонов с его угоднической душонкой попал в самые благоприятные для выращивания своих низменных качеств условия. Фактически, не понимая солдат и офицеров, не представляя, что такое партийно-политическая работа в полку или в дивизии, он стал заместителем начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота. Почему? Потому, что был мастером холуяжа, отлично писал доклады (ничего не скажешь), своевременно подсказывал «дельные» мысли, готовил начальника к большим совещаниям и т. д. Ну, как тут расстанешься с таким «кладезем мудрости»?