Было уже слышно, как вдалеке прозвучали два выстрела, а затем загонщики создали шумовой эффект. Наступившая ночь, точнее, вечер был очень тихий. Над долиной сияло звездное небо. Мороз был небольшой — около 20–25 градусов, но когда, не двигаясь, долго лежишь в снегу, то, естественно, коченеешь. А я оказался в худшем положении. Пока все переодевались, я сбегал на рубеж, который должен занять для стрельбы, проверил — все ли готово, и вернулся обратно. Шапку и куртку пришлось надевать на ходу, успел схватить ружьё и вместе со всеми отправиться на огневой рубеж. Конечно, брючки и сапожки, явно не рассчитанные на лежку в снегу, «давали о себе знать». Не притупляя бдительности, полностью погрузившись в наблюдение за долиной и стараясь в очень отдаленных шумовых действиях загонщиков распознать топот оленьих копыт, я все-таки энергично двигал пальцами ног, напрягал и отпускал мышцы бедер, чтобы не отморозить ноги.
Шум стал приближаться. Уже можно было различить звуки рожков. Куликов начал было ворочаться в своей снеговой ячейке (наверное, проверял — сможет ли он двигаться или уже все?), но Соколов заворчал на него, и все опять стихло. Да и звуки стали жидкими. А через некоторое время вообще все замолкло. Я почувствовал неладное. Вообще с момента начала нашего похода сюда уже было видно, что все перезрело и охотиться было поздно. Поэтому и зародилась неуверенность. Когда добрались до места, это чувство еще более усилилось. Вдруг слышу сзади скрип снега. Оборачиваюсь — к нам от ГТС бежит человек: «Командующий приказал всем возвращаться — стадо оленей ушло в параллельную долину».
Мы поднялись, размяли заледеневшие тела и, чертыхаясь, пошли к ГТС. Казаков, окая, как истинный вологжанин, встретил нас весьма «ласково»:
— Дурокам зокон не писон. Полежали в снежочке и хватит. Я знал, что затея пустая. Забирайтесь в машину и поехали обратно.
Я, конечно, злился, но сдерживал себя: приехали-то вместе с темнотой, а кто в Заполярье охотится по ночам?! Но все-таки я связался по радио с загонщиками и узнал, что стадо действительно умчалось в соседнюю с нами долину. А заранее перекрыть ее было невозможно, так как это спугнуло бы оленей.
В общем, мы намаялись изрядно, а толку никакого. Как говорится в народе: охота — пуще неволи. В обратный путь двинулись тем же маршрутом, но пробовали идти параллельно с прошлым путем. И опять проваливались в ледяную купель, и опять из нее выбирались. Когда образовывалась очередная полынья, то она сразу почему-то начинала парить. Каждый раз, как мы проваливались, Соколов и особенно Куликов выразительно смотрели на меня, будто спрашивая: «Это что — уже конец?» Но, понимая, что я и сам этого не знаю, переводили взгляд вперед, а впереди — с невозмутимым видом сидел флегматичный Казаков и рядом — потный от напряжения механик-водитель. Приблизительно через час мы добрались до берега, где на дороге нас ждали машины. Но здесь уже был разбросан крохотный палаточный городок. Я пригласил всех в большую палатку. Внутри она была ярко освещена электрическим светом, посередине, ближе к задней стенке, стоял накрытый для трапезы красивый и весьма аппетитный стол. Если учесть, что мы еще и не обедали, то можно понять наш немой восторг.
Казаков остановился посреди палатки и, глядя на стол, выдал (конечно окая):
— Вот дураки-то! Сюда сразу надо было и ехать.
Все повеселели, стали шутить. Сняли верхнюю одежду, здесь же, в углу, помыли руки и принялись за еду. Все было свежее, вкусное. «Гвоздем программы» был, конечно, наш заполярный деликатес — олений язык. Все за столом действовали активно, а Казаков не унимался:
— Вот если бы вы все в поле сейчас так работали, как за столом.
Естественно, охотники стали отбиваться:
— Мы бы и там показали класс, если было бы во что стрелять.
— Если бы да кабы…
Обед-ужин шел к концу, как вдруг в палатку входит крепкий мужичок лет пятидесяти, с бородкой, тащит в руках оленью голову и прямо к Казакову:
— Михаил Ильич, мы таки одного завалили, когда стадо свернуло в сторону. Смотрите, какой красавец! Это в доказательство, что олени были.
Все встали из-за стола и начали рассматривать оленью голову. Действительно, красавец! Северный олень значительно меньше центральноевропейского и рога у него тоже намного меньше, а главное — нет симметрии в развитии обеих ветвей рогов. Здесь же было какое-то исключение. Очень светлая голова и шея, а на этом фоне — черный, с большими, слегка вывернутыми ноздрями нос, черные огромные глазища, темные уши и черная линия шерсти, которая идет от носа и, расширяясь ко лбу, а затем сужаясь, бежит по холке. Что и говорить — красавец!
— Даже жалко такого, — промолвил кто-то, вздыхая.
— Но он уже староват. Посмотрите на зубы, — и охотник задрал оленью губу. Действительно, зубы были сильно стерты, особенно передние. Все наперебой начали высказываться об оленях и их повадках, стараясь блеснуть знаниями в этой области. Заключил Казаков:
— Что и говорить-то! Олень отменный.
Снова уселись за стол — попить чаю. Казаков усадил с собой охотника, и тот за едой рассказывал ему о мире зверей этого края. Остальные охотники тоже уже пришли на лыжах и ужинали в других палатках. Оказалось, что «наш» охотник родом из Белозерска. Это на севере Вологодской области. Такое обстоятельство внесло еще больше тепла в отношения собеседников — ведь земляки.
Наконец, закончив трапезу, мы поехали в Кандалакшу. Дорога была расчищена (наши дорожники всегда были на уровне), поэтому шли с приличной скоростью. Впереди катилась «Волга» с тремя генералами, а за ней мы жали на все педали, чтобы не отстать. Не доезжая 10–15 километров до Кандалакши, «Волга» вдруг резко взлетела на ровном участке дороги, затем, приземлившись и вихляя вправо-влево, все-таки выровнялась. Мы притормозили, нас развернуло, и мы боком перекатились через не очень глубокую, но широкую канавку. Эта встряска, конечно, мигом согнала со всех сон. А в довершение всего пассажиры «Волги» ушибли головы. Таким был финал нашей неудавшейся охоты. Позже Куликов рассказал мне об этом злоключении подробно:
— Я не спал. Внимательно смотрел за дорогой. Никаких препятствий не было, и вдруг ни с того ни с сего всех подняло и ударило о крышу — папахи наши свалились, но они самортизировали удар, затем машина снова взлетела, с грохотом опустилась на дорогу, и мы ударились еще раз. Не знаю, почему у «Волги» не отвалились колеса? Но водитель справился с управлением и движение нормализовалось. Наблюдаю за реакцией Михаила Ильича — он надел папаху и, немного склонившись влево, правой рукой полез в карман шинели. У меня почему-то мелькнула мысль — сейчас вытащит пистолет. Вдруг он достал яблоко и совершенно невозмутимо начал им аппетитно хрустеть.
К вагону подъехали уже в полночь. Распрощались, но в три часа ночи я еще раз подъехал сюда, чтобы убедиться, что вагон прицепили к проходящему в Мурманск поезду. Вышел порученец: «Все храпят». Я пожелал счастливого пути. Поезд тронулся, и я уехал домой досыпать.
Но сон не шел. Одолевали разные думы, как ни странно, весьма далекие от этой злосчастной охоты. Еще не остыли в памяти недавние события, которые в октябре этого 1964 года произошли в Москве — сняли наконец Никиту Хрущева, освободив его от всех государственных и партийных постов. Пленум ЦК КПСС, так сказать, устранил негативные наслоения субъективизма и волюнтаризма. Мне же совершенно было непонятно, как мог Пленум так быстро устранить те негативы, которые породил Хрущев? Пресечь пагубное развитие последствий субъективизма и волюнтаризма — это было можно и нужно. Так же, как избрать новый курс по различным государственным стратегическим направлениям. Например, отношение к армии: надо было от хрущевских перегибов перейти к нормальному развитию, без потрясений. Так же и в сельском хозяйстве — не выдавливать из него последние соки, а поднять его, поощряя при этом индивидуальное, а также подсобное хозяйство промышленных предприятий, как было при Сталине. А возьмите позицию, которую Хрущев занимал по отношению к народу. Никогда не забуду его выступление в начале 60-х годов на стадионе в Мурманске. Мы были поражены его поведением. Собрались десятки тысяч людей, а он в полупьяном состоянии начал хамить и оскорблять народ. Я видел не лицо лидера Великой страны, а рыло. Неудивительно, что он отдал в июне 1962 года приказ расстрелять в Новочеркасске бунт народа в связи с перебоями в снабжении города. Это было первое «потепление» и реальное проявление «демократии». А хрущевские опыты в общегосударственном масштабе, так сказать, по совершенствованию системы управления? Сколько вреда принесли его необдуманные, неграмотные «реорганизации» и «эксперименты».
Кое-кто старается его обелить во внешней политике. Например, он-де пошел на компромисс с Кеннеди и тем самым погасил Карибский кризис. Но кто этот кризис породил? Хрущев. А ведь тогда мир был на грани войны с возможным применением ядерного оружия. Конечно, революционная Куба для США — что красная тряпка для быка. И по понятным причинам американцы всячески давили на Кубу, в том числе применяя свой излюбленный метод экономической блокады, демонстрацию силы — посылали к ее берегам свои военные корабли, в небе круглосуточно летали самолеты стратегической авиации США. Но, сделав через ТАСС осенью 1962 года серьезное заявление, в котором США предупреждались, что в случае их агрессии против Кубы эти действия не останутся безнаказанными, наше правительство (а точнее Хрущев) не должно было переходить тот рубеж, за которым явно открывается катастрофа. Но Хрущев пошел именно по этому пути — тайно от всех, в том числе (как это выяснилось значительно позже) даже втайне от нашего посла в США. Завез на Кубу 42 оперативно-тактические ракеты с ядерными зарядами, которые простреливали США до Вашингтона, Нью-Йорка и Чикаго включительно. Причем, учитывая небольшое подлетное время и достаточную мощность заряда, — это, конечно, была открытая угроза США и в целом угроза развязывания мировой ядерной войны.