А пошёл солдат через всю страну, через Польшу прошёл, в Германии очутился. И всякому встречному отвечал, что Богородица приказала ему идти в немецкий город Мюнхен и там храм поставить. А Богородица главнее самого главного маршала, выше неё только Иисус Христос – генералиссимус наш земной и небесный.
Сталину разведка доложила, что идёт русский солдат по вой не, Богородицу славит и никто его не останавливает. Дурачок, докладывают.
Сталин подумал, трубку выкурил.
– Нет, – говорит, – не дурачок.
И церкви разрешил.
К тому времени солдат в Мюнхен пришёл, на окраине из глины и дерева церковь построил. Гитлер приехал, любопытство разобрало: что это русский солдат у него в тылу делает? Входит и видит: алтарь самодельный, иконки на картонках нарисованные, солдат в рясе из лоскутов стоит, Богу молится.
– Гут, гут, – сказал Гитлер и руку солдату пожал для фотографии.
Я эту фотографию видел. И церковь видел. У неё потолок весь серебряными обёртками оклеен был – для украшения. А батюшки уже не было. Он в доме престарелых доживал.
Мюнхен город ухоженный, а тут посреди – глинобитный дом с крестом, двор расхристанный, забор покосившийся. Россия. Рядом огромный стадион. Рассказывали, что, когда его строили, церковь хотели снести. Архитектор пришёл, планы принёс. Батюшка чертежи посмотрел и спрашивает:
– А у тебя разрешение от Богородицы есть?
– Найн, – отвечает архитектор.
– Нету, значит… – вздыхает батюшка. – Вот когда будет, тогда и приходи.
Стадион передвинули. Такая вот история. Батюшка помер, церковь его, говорят, снесли. Что там построили – не важно. Я там был, Богу молился о всех нас и о солдате, что шёл строем по вой не и пел:
– Аки-паки, аки-паки, шире шаг, идём на небо.
Спичечная судьба
– Я придумала сказку, – говорит Соня.
– Внимание! Внимание! Сегодня сказку рассказывает Соня. Матвей, мы с тобой закрываем глаза и слушаем. Давай!
– Ну…
– «Ну» – слово-паразит, Соня.
– Как это?
– Очень просто: каждое слово что-то обозначает, а слово «ну» – не значит ничего.
– Расскажи сказку о жуке, который был словом, – просит Матвей.
– «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Всё чрез Него нáчало быть. В нём была жизнь, а жизнь была свет человеков». Бог! Представляете, какая жизнь началась бы со слова «ну»? Рассказывай сказку, Соня.
– Я не сама её придумала, мы с мамой…
– Рассказывай.
– Подсвечник упал с буфета, когда ему отказала свеча.
– Всё?
– Да.
– Значит, это ты разбила сахарницу?
– Подсвечник прихватил её с собой, когда падал с буфета. Мама сказала, что это он от отчаяния. А я только свечку вставляла.
– Понятно. А дальше что?
– Всё.
– Там были спички?
– Я их не зажигала.
– А спички лежали в коробке и ждали. Каждая спичка мечтает о том, чтобы сгореть недаром. Они, как принцессы, лежат в своей спаленке-коробочке и мечтают. И вот в один прекрасный день коробку открыли, пальцы достали спичку, чиркнули ею о коробок и прикурили сигарету.
– А спичку выбросили в мусорное ведро, – говорит Матвей.
– И это всё? – спросила спичка и умерла.
– Папа, бросай курить, – говорит Соня.
– В следующий раз коробку открыли, достали спичку и зажгли ею газ, чтобы приготовить детям манную кашу.
– По крайней мере, благодаря мне, дети будут сыты, – сказала вторая спичка и тоже умерла.
Вот так тратились спички на всякие хозяйственные дела, и они стали думать, что нужны только для того, чтобы разжечь плиту, прикурить сигарету, зажечь свечу или распалить огонь в камине. Всё это было необходимо, но спички верили во что-то другое. Во что именно, они не знали, потому сами придумывали оправдание своим жизням. Но выходило как-то скучно, обыкновенно: жили как все и умирали как все.
В конце концов в коробке осталась одна-единственная спичка. Она не захотела зажигаться, и папа спрятал её обратно в коробок, чтобы не мусорить, а коробок забыл в кармане.
И вот однажды они всей семьёй пошли гулять в лес. Была зима, стемнело, пошёл густой снег, и они заблудились. Дети замёрзли и стали плакать. Папа снял с себя куртку, чтобы укутать детей, и вдруг обнаружил в кармане коробок с одной-единственной спичкой. Той самой, которая не хотела зажигаться.
Папа насобирал хвороста, достал спичку из коробка и сказал: «Давайте помолимся».
– Господи, помилуй, – сказали дети и перекрестились.
Папа чиркнул спичкой о коробок – и она зажглась. От неё загорелся хворост, стало светло, и вскоре дети согрелись. А спичку папа бросил в костёр, и она тоже сгорела, дотла. Но не умерла.
– Я живая, живая, – шептала спичка улыбающимся детям, – и я не умру никогда.
Но дети не слышали её, дрова радостно потрескивали, а у спички был слишком тихий голос. Снег прошёл. Выглянули звёзды. Дети отдохнули. Папа потушил костёр, и они пошли домой.
Вот и всё. Ангела-хранителя, дети!
Сухарик
– Всё! Это последняя сказка, и вы уснёте, чтобы проснуться взрослыми. Вы постареете за одну ночь, мои сказки станут вам неинтересны, и я умру от печали и…
– Ну, давай, рассказывай уже, – перебивает меня Соня.
– Хотите, чтобы я умер?
– Ты не умрёшь, – говорит Матвей, – ты шутишь.
Сегодня, проезжая по нашей улице, заметил Юрия Ильича. Он стоял, опёршись на калитку, и не узнавал меня. Я вышел из машины, двигатель не заглушил.
– Христос Воскресе, Юрий Ильич!
– Воистину.
– Как здоровье?
– Плохо.
Я всмотрелся в него. Похудел. Лицо обтянулось кожей, глаза поблёкли.
– Умру скоро.
– Устали?
– Устал.
Я попробовал пошутить и не смог. Юрий Ильич, наш Ильич, живёт с нами по соседству. Познакомились мы пять, нет, шесть лет назад. Въехали мы в январе, а в мае я вышел с тачкой собирать мусор в лесу около дома.
– Что вы тут делаете? – обратился ко мне ответственный прохожий, когда я вёз на мусорник очередную полную тачку.
– Навожу порядок.
– Зачем? – будто допрашивал тот.
Я упёрся в него тачкой и сказал:
– У меня три высших образования.
– Ну и что?
– А то, что для того, чтобы понять, зачем убирать мусор в ничейном лесу, необходимо иметь не менее трёх высших образований.
– Этот лес государственный, а не ничейный, – возразил прохожий.
И вдруг нас окружили блеющие козы.
– Вот, они понимают, а ты нет, – сказал подошедший старик.
«Пастух», – подумал я, глядя на суковатую палку в его руке.
– Иди отсюда, фашист, – обратился он к прохожему. И тот пошёл.
– Ну, давай знакомиться, – и пастух протянул мне руку, – Юрий Ильич, сосед.
Я обтёр ладонь о штаны, и рукопожатие мне понравилось: сухое, крепкое, мужское.
– Почему фашист? – спросил я, кивая в сторону удаляющегося прохожего.
– А то кто ж? Избранный. Народ ждал, кого после коммунистов терпеть будет, и дождался. У нас теперь чиновничий фашизм. А ты правильно делаешь. – Он ткнул палкой в мою тачку. – У меня сюда руки не доходят. Вон, видишь вишенки вдоль дороги? Напротив мой дом. А вишенки я для своего созерцания красоты посадил и для услаждения вкуса прохожих.
Козы заблеяли громче.
– Сейчас пойдём. Дайте с человеком поговорить, – отозвался Ильич. – Чадам твоим. – Он достал из кармана две карамельки и протянул мне.
Вот так мы и познакомились. Весной. А летом на моей калитке появился самодельный крючок из проволоки. На нём кулёк с огурцами, потом – с помидорами, с молодой картошкой, ближе к осени – с яблоками, со свёклой… И козье молоко, когда Матвей простудился.
– Пляши, Матвей, не жалей лаптей. – Ильич протягивал Матвею карамельку, или яблоко, или грушу… – И Софии – мудрости Божьей, гостинчик от деда.
Дети бросали: «Спасибо!» – и убегали во двор. А мы беседовали в окружении коз о том, что мир становится хуже, о Боге, который всё это терпит, и о человеках, потерявших страх Божий.
– Куда мы идём, вот вопрос? – завершал Ильич, лукаво подмигивал и вёл своих коз домой.
Иногда, если у меня были гости и мы сидели во дворе, я приглашал его за стол. Ильич выпивал «за здоровье присутствующих представителей культуры», быстро пьянел и требовал, чтобы я снял «фильм, обличающий падший мир». Козы ждали его у калитки и жалобно блеяли.
– Народ мой скорбит, – кивал в их сторону Ильич, – страдает без вождя. Оттого, что без веры живёт. Но они – животные. А мы кто? Вот вопрос.
А в прошлом году, сославшись на нездоровье, Ильич коз продал. Встречаться мы стали реже. Но всякий раз, при встрече, он доставал из кармана пару карамелек, или яблочко, или пару сушек. Вот и сего дня, прощаясь, Ильич остановил меня, пошарил в карманах и протянул мне сухарик. Обычный сухарик.
– Чадам твоим.
И я поехал, с мыслью, что старик недолго протянет.
Умер Ильич накануне великомученика Георгия. В тот день на вечерне освящали пять хлебов, потом раздавали кусочки.
– Как называется этот хлеб? – спросил я батюшку.
– Хлебчик.
Я сунул его в карман и обнаружил сухарик Ильича. Удивился совпадению. Хлебчик я ещё получу в церкви не раз и съем его, помолившись, на рассвете; а сухарик Ильича – последний и единственный. И как я с ним поступлю, ещё не знаю.
Господи, упокой душу раба Юрия!
Так просто
В игрушечном кафе две фарфоровые куклы пили горячий шоколад и говорили о любви. Точнее, говорила одна, влюблённая в принца кукла. Любовь её была взаимной, оттого она часто смеялась, и смех её напоминал звон фарфорового колокольчика. Вторая – молчала. Она тоже была влюблена в принца, но…
– Соня, отчего ты решила, что принц любит только её одну? Может быть, он любит обеих?
– Нет, – говорит Соня. – Любить двоих нельзя. Ты же любишь только маму?
И Соня испытующе глядит на меня.
– Конечно, – отвечаю я без паузы, промедление исключено.
– Ну вот… – удовлетворённо вздыхает Соня. – Принц любит только Люси.