Неправильная сказка — страница 6 из 8

Видели бы вы этого принца: деревянная игрушка, клоун, если дёргать за верёвочки, у него поднимались руки и ноги. Я привёз его из Австрии в прошлом году. За это время у него оборвалась одна верёвочка, и теперь у него поднимаются только правая нога и правая рука. Я всё собирался починить, но паралич левой стороны Соню не смущал.

– Его на вой не поранили, – оправдывала мою лень Соня. – И Люси жалеет его.

– Так любит или жалеет?

– Одно без другого не бывает.

– А что будет со второй куклой?

– Она умрёт.

– От неразделённой любви?

– Ну да. Но это будет потом.

Это будет потом. А сейчас в игрушечном кафе две фарфоровые куклы пьют горячий шоколад. Одна смеётся, и смех её напоминает звон фарфорового колокольчика, а вторая… Вторая скоро умрёт от неразделённой любви. Вот так.

История одного великого изобретения


Один человек придумал измеритель любви и назвал его… Впрочем, какая разница, как он его назвал, что-то по-латыни. Учёный был человек. Изобретатель. Свой прибор он повесил за окном и шутя называл его «мой градусник», тем более что он был похож на градусник, только вместо спирта – кровь, кровь изобретателя разумеется.

Каждое утро он смотрел на «свой градусник» и записывал показания в дневник. Любовь за окном исчезала быстрее тени, приближалась к отметке ноль и опускалась ниже: там была ненависть. И тогда человек отогревал прибор своим дыханием. Но его тепла хватало ненадолго, и человек решился каждый день доливать свою кровь до максимальной отметки. Делал он это втайне ото всех на рассвете, а утром подводил своих близких к окну и говорил:

– Вот, сегодня опять мир полон любви.

– Ах, – восклицали ближние, – мир полный любви – как это прекрасно, жизнь так хороша! А вы так бледны, – говорили они изобретателю, – займитесь физкультурой. Физические упражнения очень полезны.

И шли по делам.

«Любовь покидает мир, – записывал человек в своём дневнике. – Сегодня быстрее, чем вчера, с каждым часом, с каждым мгновением… Каждый день мне приходится доливать в мой измеритель любви всё больше и больше крови, чтобы показания, хоть ненадолго, были положительными и ближние мои были счастливы. Но что будет, если они узнают правду?»

Но они ничего не узнали. Однажды человек умер, на рассвете, наверное… от потери крови. Близкие его похоронили, прибор выбросили за ненадобностью, а на его место повесили настоящий градусник – полезное изобретение.

Святочная сказка


Всю ночь по дому туда-сюда ходили люди. Они громко разговаривали, смеялись, пели: «Нова радість ста ла, яка не бувала: над вертепом звезда ясна на весь світ воссіяла…»

Пёс, дремавший в подъезде под лестницей, поначалу выскакивал к людям, вилял хвостом, заглядывал в глаза, рассчитывая на подачку, но никто не подавал.

– Ах, какая собака, с Рождеством тебя, собака!

Дверь в подъезде хлопала, и наступала тишина. Под утро пёс забился поглубже под лестницу. Не спалось. Светало медленно. Пёс вышел во двор, принюхался, пожевал вчерашний снег. Тихо было во дворе. Вдруг над ним что-то засвистело, пёс отпрыгнул, и рядом в сугроб воткнулась ёлка.

– Здравствуйте, – сказала Ёлка, раскачивая ветвями, украшенными серпантинами и серебряными нитями. – Я вас не испугала? Извините. Давайте знакомиться. Я – Ёлочка.

Ёлка пахла ёлкой, и пёс потрусил прочь со двора.

– Куда же вы? Постойте, вы мне нужны.

Пёс замер и повернул голову.

– Проводите, пожалуйста, меня в лес, к моим родственникам. На Святки надо ходить в гости, а я не знаю дороги.

«День будет серый, неинтересный, – подумал пёс. – Люди проснутся не скоро. К вечеру выйдут на улицу, будут что-то есть. Значит, до вечера время есть».

– Помогите мне выбраться, – попросила Ёлка.

Пёс потянул её за ветку, и в пасти у него остались сухие иголки.

За город вышли, когда совсем рассвело. Лес чернел вдали. Река подо льдом отражала серое небо. Иногда лёд гудел, и псу становилось жутко. Один раз он увидел рыбу. Она смотрела на него из-подо льда огромными немигающими глазами. Потом лениво махнула хвостом и ушла в темноту.

– В лесу я была самой стройной, – щебетала Ёлка. – Мне так и сказали: «Какая красавица». Вы не подумайте, что я хвастаюсь, все вокруг были тоже прекрасны, но выбрали почему-то меня.

Пёс шёл следом. На снегу, на льду Ёлка с каждым шагом оставляла сухие иголки.

«Этак она совсем облысеет, – думал пёс. – Лишай у неё, что ли?»

– Ну вот мы и пришли, – сказала Ёлка. – Большое вам спасибо.

Тёмный лес стоял перед ними и молчал.

– Здравствуйте, мои братья и сёстры, – заговорила Ёлка звонким голоском, и лес отозвался эхом. – С Рождеством вас!

«Какие у неё мрачные родственники», – подумал пёс.

– Христос родился! – воскликнула Ёлка. – Все радуются. Смотрите, как меня украсили. Были ещё украшения, но их пришлось снять, в дороге они бы разбились. Но это мелочи. Я пришла рассказать вам о Рождестве. Когда Христос родился, ангелы пели на небе. Вы не слышали? Христос – это Бог, а Бог – это любовь. Любовь родилась, и теперь её хватает на всех. Меня тоже полюбил один мальчик. Он увидел меня, подошёл и прошептал: «Я люблю тебя, Ёлочка». И это так чудесно – услышать слова любви. Я принесла их вам. Я люблю вас! Я очень-очень люблю вас!

Какой-то низкий гул прошёл по лесу.

– Ну вот, – вздохнула Ёлка, – а теперь мне пора, меня ждут. Прощайте.

И Ёлочка пошла к городу не оглядываясь, но пёс видел, что она плачет.

«Хороша радость, – думал пёс. – Плевать им на твоё Рождество. Они здоровые, мохнатые, а ты почти лысая».

Пошёл снег, задул ветер, поднялась метель.

«Как бы не замёрзнуть», – заторопился пёс.

– Ау! Ау! – послышалось сквозь белую пелену.

«Ну вот, кто-то уже заблудился», – подумал пёс.

На мальчика наткнулась Ёлка. Он сидел в снегу и засыпал.

– Мальчик! – воскликнула Ёлка. – Ты соскучился? Я вернулась. Я ходила к родным. Но я больше никогда не покину тебя. Мы всегда будем вместе. Открой глаза.

«Замерзает», – подумал пёс.

– Пёс, милый пёс, сделайте что-нибудь.

Пёс громко залаял. Мальчик открыл глаза.

– Ёлочка, любимая Ёлочка, – прошептал он.

– Да-да, это я, вставай, нам надо идти.

– Ёлочка, – улыбнулся мальчик, – Ёлочка, зажгись, – прошептал он и закрыл глаза.

И вдруг Ёлка вспыхну ла, яркое пламя разом охватило её ветки, они горели, радостно потрескивая, и пёс залаял громче и веселее.

На яркий свет и громкий лай пришли взрослые. Они взяли мальчика на руки и унесли. Ёлка быстро догорела, ветер разметал пепел.

– Собака! Фьють-фьють! – услышал пёс сквозь снег. – Собака!

«Это меня», – подумал пёс и, виляя хвостом, пошёл на свист.

Сказка про читателя


Еду в маршрутке. Входит человек, садится напротив, улыбается, руку протягивает.

– Здравствуйте, – говорит.

– Здравствуйте.

– А я ваши сказки читаю.

Я смотрю на него: лицо доброе, взгляд ясный. Так вот ты какой, мой читатель.

– Спасибо, – говорю.

– Про что сейчас пишете?

– Про вас. Про то, что вы прекрасны, про то, что я вас люблю и благодарен вам за то, что вы читаете мои сказки. Простите, что они не самые лучшие в мире, но это всё, что у меня есть. Я умру, а вы останетесь. Я не мечтаю о том, что мои сказки меня переживут, нет-нет, но читатель, мой читатель, читатель вообще, он переживёт меня. Вы переживёте меня. В вас мне открывается вечность. Это так огромно. На самом деле мне нужно немного: вот этой вашей улыбки и взгляда. У вас добрые глаза. Вы вправе спросить: «А как же ваша жена, дети?…» Я представляю утро, мои домашние, перебивая друг друга, читают мои произведения, и смеюсь. Ну что вы, они не читают моих сказок. Это несерьёзно, пустяки. Я бы и сам согласился, да я почти согласен. Но вдруг – не пустяки? Я страдал, любил, смеялся, грустил вместе со своими сказками. Конечно, все мои истории не из реальной жизни, но чувства мои были настоящие, и слёзы были мокрые…

– Извините, мне выходить, – говорит читатель.

– До свидания.

Мне хочется побежать за ним, умолять его не покидать меня, сказать ему, что он, может быть, единственное оправдание моей нелепой жизни, но двери закрываются, и маршрутка едет, едет… На конечной я опять плачу за проезд – и по кругу, по кругу, по кругу… Вот.

Стол


Я не писатель, я – пописывающий. Вот стол приобрёл 1848 года, сделал его некий Гаупман – есть клеймо. Поставил стол напротив окна. Сел. Дай, думаю, напишу что-нибудь. Пишу: «Я не писатель…» Хороший стол! Акакий Акакиевич шинель построил, а я стол собрал: он разбит был, а я склеил.

Кто же сидел за ним? Гоголь мог? Мог. Если бы он приобрёл его в 1848-м, то ещё четыре года мог бы сидеть за ним и писать и, может быть, даже задаться вопросом: «Кто-то ещё сядет за этот стол?» Получается, что Николай Васильевич обо мне бы задумался. Достоевский – тоже мог, и Чехов, и Хармс. Я про Хармса кино снял и назвал: «Я – Хармс». Но Хармс – писатель, а я – так, пописывающий.

Хорошо сидеть за столом и смотреть в окно! Курю. За окном зима, лес в снегу, дом тётки Марии, столб с фонарём. Мог бы из меня писатель выйти? С таким-то столом – запросто. Распахнул руки, упёрся ладонями в резные узоры по краям… Н-да! Сурьёз какой-то в душе зазвучал, важность появилась. Приятно писать с натуры.

Открыл дверцу, в углу – «Мебель Гаупман, Халле, Клурлихштрассе, 36». Австрийский, что ли? Франц-Иосиф, конечно, вряд ли… Стол, может, и имперский, но не императорский. Гашек? Чапек? Кафка? Да что гадать. Так бы и сидел за этим столом и в окно глядел, птиц слушал днём, собак – ночью. Смотрел бы, как на липах почки появляются. Дождь, туман, сумерки.

Мария по улице пройдёт. Привет, Мария! Господи, какая тишина вокруг! «Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии!» Это из Го го ля. Дождусь тепла и напишу: «Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землёю, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих!» И покажется мне, что это я написал, а не Гоголь. И обрадуюсь красоте слога и помолюсь о рабе Николае (о Гоголе и об отце своём). Хотя зачем откладывать? Сейчас и помолюсь. И вот что удивительно: воображение ли моё разыгралось, но чувствую – склонились где-то высоко и при этом прямо надо мной два Николая – Гоголь и отец мой – и улыбаются светло, переглянулись понимающе и опять на меня: «Пишет. Ну, пусть пишет пока».