– А чтоб тебя! – говорил сторож, просыпаясь и переворачиваясь на другой бок.
Сторож не любил музыку. Быть Пианином и жить с человеком, который не любит музыку, – ужасная мука. Но Чёрный Пианин терпел, потому что знал: придёт лето, рабочие вынесут его на сцену, настройщик поменяет порванные струны на новые, настроит, и… Н-да… Счастливым не нужен рассказчик. А Пианин был счастлив: он любил детей, дети любили музыку, лето пролетало как один день. Вот оно уже и кончилось. Дети разъехались, зарядили дожди, на чёрную деку упали жёлтые листья, но никто не пришёл и не отнёс Пианина в тёплую сторожку. Вдруг все исчезли.
Нет, однажды ночью по явился дурно пахнущий человек, Пианин с трудом узнал в нём бывшего сторожа, тот с мясом вырвал подсвечники. Пианин вздрогнул всеми струнами, сторож тоже дёрнулся от испуга, сунул подсвечники за пазуху и скрылся в темноте.
Утром пошёл снег. Снежинки залетали в свежие раны на груди Пианина и таяли на струнах.
Дзы-ы-ынь! Дзынь! – отзывались струны, разрываясь от боли и обиды.
«Нет-нет, я сплю, разбудите меня, коснитесь моих клавиш, я проснусь и отзовусь музыкой, – думал Пианин. – Можно забыть меня, но музыку? Её нельзя забыть. Без неё нельзя жить. Нельзя! Без музыки всё умрёт!»
И в самом деле, всё вокруг умирало. Сначала по ночам, а потом и средь бела дня стали появляться некрасивые люди. Они снимали двери с петель, шифер с крыш, доски с полов. Ради забавы били стёкла в окнах. Наконец добрались и до сцены.
Человек (нет-нет, Пианин отказывался признать в нём человека) с хохотом стал бить молотком по клавишам. И – о ужас! – остальные аплодировали ему. Потом они сбросили Пианина на землю.
Он вдруг зарыдал, потом затих, забылся и очнулся уже под утро. От его сцены не осталось ничего, кроме кривых ржавых гвоздей на бетоне. Пианин попробовал пошевелить оставшимися клавишами. Они отозвались неприятными, какими-то всхлипывающими звуками.
– Мерзость, – сказал Пианин, – кругом мерзость и внутри меня мерзость. Одна мерзость.
Он даже не удивился тому, что вдруг заговорил. И чего удивительного, если в душе больше не было музыки.
Со скрипом и стоном Пианин выполз из театра, добрался до леса, в овраге укрылся ветвями и листьями и решил умереть. Но он не умер, он уснул, казалось – навсегда. Весенняя капель разбудила его. Все тонкие струны в нём лопнули ещё зимой, капли скатывались по толстым струнам и приятно холодили душу. Была ночь.
– Пора, – сказал сам себе Чёрный Пианин.
Он выполз из-под гниющих листьев, вышел на дорогу и стал ждать. Луна прорвалась сквозь облака и отразилась в его потрескавшейся деке.
– Уродина, – сказал Пианин.
Завыла собака за забором, ей отозвались другие, и Пианин вдруг тоже завыл, басом.
По дороге, пошатываясь, шёл человек. Пианин преградил ему путь.
– Здраштвуйте, – сказал Пианин. Из-за отсутствия клавиш у него испортилась дикция.
– Чего? – оглянулся по сторонам человек.
– Не желаете шыграть на мне «Колыбельную» Мошарта?
– Отвали, – сказал человек.
– Вы не любите мушыку? – спросил Пианин.
– Нет, музыку я не люблю, – ответил человек и гордо икнул.
– Ну штош, – сказал Пианин, раскрыл свою кривозубую чёрно-белую пасть и проглотил человека. Немного ещё постоял, пережёвывая брюки, сплюнул пуговицами и не спеша ушёл в лес.
Вот так появился в наших краях Чёрный Пианин. Говорят, днём он отсыпается в лесу, в овраге, под прошлогодними листьями, а ночью ходит по дорогам и пожирает тех, кто не любит музыку. Возможно, он угомонится, если кто-нибудь сыграет на нём «Колыбельную» Моцарта. «Спи, моя радость, усни!..» Соня, ты спишь?
– Нет.
– А Матвей спит. Спи, моя радость!
– Это правда?
– Что – правда?
– Про Чёрного Пианина? Он живой?
– Это сказка. Спи.
Жизнь в розовом доме
Соня сказала, что когда она вырастет, станет художником, напишет картину, продаст её за миллион и купит себе розовый дом.
– А как же мы? – спросила Юлия.
– И вас заберу, – сказала Соня.
А я вдруг представил себе нашу жизнь в розовом доме. Утро. Просыпаюсь и… абсолютно здоров. И все здоровы. Помолились вместе, позавтракали и – по делам.
Я с Матвеем – в поле, пахать и сеять. По благодати Божьей я вдруг стал крестьянином: землю понимаю, чувствую каждое растение, каждую птицу, зверя, рыбу, каждое насекомое люблю.
Рядом с нашим розовым домом я вырастил бы огромный сад. На южном склоне холма – виноградник. На лугу – коровы, овцы, козы. Прислонюсь к коровьему боку, зажмурюсь от удовольствия, Бога поблагодарю, лошадь запрягу и – на мельницу. Матвей у меня в помощниках, всё на лету схватывает. Мельница на реке старая, но в отличном состоянии. Мы на ней муки намелем, Юлька с Соней блинов напекут. Яйца в курятнике, вино в погребе, хлеб на столе. И всё у меня получается: и корову подоить, и в огороде… везде успеваю. Усталость лёгкая, радостная.
Соскучусь – Юлькин портрет напишу или песню запою во весь голос. А голос у меня глубокий, чистый. Курить брошу. В розовом доме это запросто: не хочется курить, и всё.
А какая баня у нас! Деревянная. Головецкого приглашу, не вечно же ему в общественных банях париться. Петровича с семьёй. Розовый дом большой. Головецкий бы тоже женился, и каждый год его жена рожала бы по ребёночку, а то и по двое.
Кино бы мы бросили. Вот ещё глупости. А театр – нет. На досуге мы бы наши пьесы поставили. Вот бы Чехов посмеялся. Антон Павлович бы во флигеле жил, и тоже – абсолютно здоров, не кашляет, утром линей в пруду ловит. А Пушкин с Гоголем в карты режутся каждую ночь и шампанское пьют. Хармс в лесу грибы собирает: подберёзовики, белые, маслята в ельнике. Толстой с Достоевским монашествуют в скиту. Шаламов детям убиенным сказки рассказывает. Они в розовом доме живы, все живы, блаженные. И Христос жив. С кем это Он там беседует? С Лесковым? Замечательный писатель!
А рояль слышите? Это Рахманинов. Завтра Моцарт приедет. Юлька блинов напечёт. Н-да… А я ведь собирался про смерть написать. Много чести писать про то, чего нет. Нигде нет.