– Но что именно ты сделала? – спросила я тогда на сеновале. – За что тебя отослали сюда? Что стало последней каплей?
Она помедлила, засовывая трубку обратно в тайник. Мы провели не меньше часа в густой духоте и сладкой вони конопли. Может, и больше. Я тешила себя надеждой, что Рут, возможно, ищет меня, и уже довольно долго, обнаружив мою пропажу как раз тогда, когда она садилась в машину и готова была бросить меня здесь, но не могла, потому что меня нигде не было видно, а я формально все еще оставалась под ее опекой, пусть и на какие-то жалкие несколько минут.
– Чего я только не делала, – сказала Джейн, – да, в общем, все как у всех. Самое интересное я тебе рассказала.
Я пожала плечами. Это «все как у всех» для меня не было в диковинку.
– Ну что? Хочешь послушать о том, что я играла в доктора с девочками и в четырнадцать? Только вот в четырнадцать это называют совсем по-другому. К тому же то, что мы делали, скорее было игрой в гинеколога, а не в семейного врача.
Я засмеялась.
– Мать опять поймала тебя с поличным?
Джейн покачала головой с таким видом, словно говорила с дурочкой. Возможно, так оно и было.
– Да ей вообще не надо было ловить меня ни с кем. Я открыто жила во грехе. С гордостью называла себя лесбиянкой, а однажды раздобыла у подруги электрическую бритву ее братца и побрилась наголо. Я несколько раз пробовала сбежать. Сесть на автобус, который идет к побережью, к любому, мне без разницы. Знаешь, когда люди не прячутся, их невозможно поймать.
И тогда я задала неизбежный вопрос. Куда ж без него.
– Так ты теперь исцелилась?
– А сама не видишь? – ответила она вопросом на вопрос. Ее губы скривились в улыбочке, которая у нее так отлично получалась, и выражение лица стало непроницаемым.
Я было собралась что-то на это сказать, но тут в хлев вошел преподобный Рик в сопровождении тети Рут. Они подняли головы и увидели нас там, где мы сидели: на самом краю. Рик улыбнулся, на щеках показались ямочки. Улыбка у него была как у рок-звезды. Рут выглядела спокойной. Куда спокойнее, чем в момент нашего прибытия.
– Ну разве не мило? – сказала Рут. – И воздух такой свежий.
– Сам Господь благословил нас этими угодьями, – отозвался Рик. – И мы неплохо с ними управляемся, ведь так, Джейн?
– Безусловно, – согласилась Джейн.
– Место прекрасное, правда, – начала Рут, – но я полагала, что… – Она подняла глаза и посмотрела прямо на меня.
Я перехватила ее взгляд и постаралась ничем себя не выдать, как Джейн. Несколько секунд все молчали.
Потом голос Рика нарушил тишину:
– Вам предстоит долгая дорога. – В отличие от многих других взрослых он не стал говорить «твоей тете предстоит долгая дорога, Кэмерон», чтобы таким образом показать свое неодобрение, подчеркнуть его, занять сторону Рут. Мог, но не стал.
– Да, это так, – подтвердила Рут. – Хотя сегодня я еду в Биллингс. Завтра там будет вечеринка для представителей «Салли-Кью».
Пока она объясняла ему, что такое «Салли-Кью», мы с Джейн поднялись на ноги, отряхивая приставшее к одежде сено. Рик делал вид, что рассказы Рут об инструментах, специально созданных для женщин, его заинтересовали; возможно, ему и впрямь было интересно.
Прилаживаясь поставить свой протез на верхнюю перекладину, Джейн едва слышно сказала мне:
– От того, что ты будешь злиться на нее, когда она собралась уезжать, лучше тебе не станет.
– Откуда ты вообще можешь знать, как мне?
– Ну я вообще много чего знаю, – сказала она. – А это уж наверняка.
Мы стояли рядом с эмбриомобилем совершенно одни, с гор задувал все тот же прохладный ветер, полный будоражащих ароматов, солнце, все еще жаркое, подсвечивало белоснежные пики. Рут крепко обнимала меня, глаза у нее были уже на мокром месте, а я стояла, засунув руки в карманы, и даже не делала попыток обнять ее в ответ. Таким было наше прощание.
– Мы с Риком поговорили о том гневе, который ты испытываешь ко мне, – сказала Рут куда-то мне в шею. – В тебе так много злости.
Я молчала.
– Худшее, что я могла бы сделать сейчас, – отказаться от тебя, позволив твоему гневу ранить мои чувства. Я не хочу этого делать, Кэмми. Знаю, сейчас ты не поймешь, но это было бы страшной ошибкой. Не отдать тебя сюда, махнуть на все рукой.
Я по-прежнему не произнесла ни звука.
Рут положила ладони мне на плечи и отодвинулась от меня на расстояние вытянутой руки.
– Я не поступлю так. То, что ты злишься, ничего не изменит. В память о твоих родителях я не сделаю так.
Я вырвалась и отступила назад.
– Не смей упоминать моих родителей, – заговорила я. – Они бы никогда не засунули меня в эту сраную дыру.
– У меня есть обязательства, которых ты не понимаешь, Кэмерон. – Она говорила очень спокойно. Потом голос зазвучал тише: – И, честно говоря, ты далеко не всё знаешь о своих родителях, о том, чего бы они хотели для тебя. Я знала их обоих куда дольше, чем ты. Представь на минуту, что они поступили бы точно так же, как я сейчас, учитывая обстоятельства?
Ничего такого она не сказала, но меня словно под дых ударили. Ровно туда, где было мое слабое место, и я сразу почувствовала свою беспомощность, глупость, вину и, что хуже всего, страх того, что она была совершенно права: я действительно мало знала своих родителей. Довольно мало. И Рут указала мне на это, отчего я возненавидела ее.
Она продолжала:
– Я бы не хотела так с тобой расставаться, весь этот гнев…
Но я не дала ей закончить. Шагнув вперед, я заставила себя посмотреть ей прямо в глаза. Потом я заговорила, тщательно подбирая слова:
– А ты никогда не думала, что ничего бы не было, если бы не ты? Может, со мной ничего бы и не было? Что каждый твой шаг с момента их гибели был ложным?
Она так изменилась в лице, что я поняла, насколько же ужасными были мои слова. Конечно, все это была ложь от начала и до конца. Но я не могла остановиться. И я говорила. Голос мой креп, и я продолжала:
– Ведь кроме тебя, Рут, у меня никого нет. И это ты довела меня. А теперь вынуждена сплавить меня сюда, чтобы тут попробовали меня исправить, пока не стало слишком поздно. Пока я еще не совсем потеряна для добра. Налетай, торопись! Исправь меня, исправь меня скорее, Иисус! Исцели меня. Побыстрее, а то ведь такой и останусь до конца своих дней!
Она не закатила мне оплеуху. А я так надеялась вернуться в этот дом, подделывающийся под курорт, с ярким, полыхающим отпечатком ее ладони на щеке. Но Рут сдержалась. Из ее глаз катились настоящие слезы, таких я у нее никогда не видела. Я верю, что тогда она не играла. Она никак не могла справиться с рыданиями, даже когда села в эмбриомобиль и нажала на газ. Мне было видно, что она так и не может унять слез, не может или не хочет даже посмотреть на меня. Я чувствовала, что наконец-то заслужила такую реакцию, совершив нечто воистину ужасное.
Первую ночь в «Обетовании», по несколько раз повторив друг другу наши истории, поделившись мечтами и вновь поставленными целями (принять божью помощь, исцелиться, найти себе парней, что со стороны Эрин было истинной правдой, а с моей – сплошным притворством, приспособленным к нуждам окружающих), я провела, прислушиваясь к звуку ее дыхания, к шороху ее одеял – всему, что неизбежно привлекает слух, когда ночуешь не один на новом месте. Мысленно я была не с Коули, а с Ирен Клоусон, представляла, как она в такую же ночь лежит в своей кровати вдали от дома, слышит то же, что и я сейчас, и, возможно, тоже вспоминает обо мне. Постепенно эти мысли и тихое посапывание Эрин усыпили меня.
Мне снилось, что навестить меня приехала самая настоящая Джейн Фонда. Я не так уж часто брала фильмы с ней в видеопрокате, но как-то днем по телеку крутили «На золотом пруду». Там еще Кэтрин Хэпберн, конечно, она уже в возрасте и все твердит своему мужу, совсем старому Генри Фонда, чтобы он посмотрел на гагар. «Смотри, Норман, там гагары! Гагары!» Джейн Фонда по сценарию играет их стервозную доченьку или что-то в этом роде, а отец у нее довольно черствый, к тому же старый и, возможно, страдает от деменции, поэтому им сложно договориться между собой. А может, они это нарочно. Я так и не узнала, чем там кончилось, потому что пришла Рут и надо было ей помогать, так что фильм я не досмотрела. Не уверена даже, действительно ли эти гагары так важны по сюжету. Во сне Джейн Фонда явилась мне в образе загорелой угловатой блондинки, волосы за спиной развеваются сами собой, без малейшего дуновения, а я показывала ей наше учреждение. Мы обошли все здания, а потом вдруг прямо из кафетерия перенеслись на ранчо Ирен Клоусон, на самую верхушку кургана, под которым нашли динозавра. И вроде бы это то же место, но не совсем то, как бывает во сне. Когда же мы ступили на землю и оказались на самом свету, я почувствовав запах свежей земли, вдруг решила, что, должно быть, мое место именно здесь, в «Обетовании». Что-то было в этом запахе, в том, как ложился свет, такое, что я вдруг почувствовала: все так, как должно быть.
Я пыталась спросить Джейн Фонду, что она об этом думает, но ее уже не было рядом. Она стояла у хлева с каким-то высоким мужчиной в сером костюме. Чтобы дойти до них, мне потребовалась уйма времени, словно я передвигалась по одному из тех надувных домов, которые ставят на ярмарках; земля так и ходила ходуном под ногами, точно ее кто-то накачал воздухом. И только когда я поравнялась с ними, я разглядела, что это Кэтрин Хэпберн, только молодая, в мужском костюме с галстуком, волосы рыжеватые и немножко кудрявятся. И потом вроде бы Кэтрин Хэпберн приближается ко мне, словно бы летит, а земля под ней еще больше напоминает воздушный шар, а не твердую почву, и говорит: «Ты ничего не знаешь о Боге. Ты даже о кино ничего не знаешь». Потом наклоняется и целует меня такими красными и полными губами, что настоящими они быть никак не могут, и, когда мы отрываемся друг от друга, эти губы вдруг оказываются у меня во рту, только они восковые. Такие огромные восковые губищи, вроде тех, что надевают на Хеллоуин. Я впиваюсь в них зубами по самые десны и застреваю в них. Я хочу что-то сказать, но не могу, потому что эти губы намертво прилипли к моим зубам, и я не могу промолвить ни словечка. А потом откуда-то издалека до меня доносится смех. Это Джейн Фонда. Но тут уж я не уверена, во сне я это слышала или наяву.