Марку не нужны были все эти одобренные свыше слова, потому что любой его самостоятельный ответ был именно таким, какой и требовался. Я наблюдала за ним во время телефонного разговора с одним из наших техасских жертвователей – по слухам, он любил, чтобы ему звонили каждый месяц. Сейчас Марк обсуждал с ним футбольный матч «Хаскерс»[34], рассказывал о последней игре на мемориальном стадионе в Линкольне, которую он посмотрел с отцом и братьями погожим октябрьским деньком, мало чем отличавшимся от сегодняшнего дня: чуть заметный морозец пощипывает нос, подогретый сидр в термосах, «хаскерсы» уверенно идут к победе под одобрительный рокот красного моря на трибунах. Я смотрела на него, позабыв о работе, но он не замечал. Его лицо оживилось, глаза заблестели, он размахивал свободной рукой, а когда дошел до того места, где игрок неожиданно перехватил мяч, «ну прямо кролик из шляпы, только в бутсах и на искусственном газоне», я пожалела, что не была с ними на стадионе в тот день. Не сомневаюсь, тот техасец тоже. Дело не в том, что меня интересовали «Хаскерс». Марк продавал мечту, идеальный американский выходной с семьей. Он не сфальшивил ни разу, нигде не перегнул палку, не то что реклама «форда» на фоне звездно-полосатого флага. Его мечта выглядела простой и искренней. Думаю, потому что он верил в то, о чем говорил, чем бы оно ни было на самом деле.
Видимо, парень на другом конце провода тоже так решил, потому что он сделал пожертвование, не отходя от телефона. Я поняла это, так как Марк начал благодарить его:
– Это очень щедро с вашей стороны, Пол. Мне не терпится сообщить преподобному Рику. Без вашей помощи мы бы не справились. Вы не просто один из наших благодетелей, именно ваша помощь важна. Вы должны об этом знать. Ваш дар многое значит для моего спасения. У меня нет слов, чтобы выразить вам мою благодарность.
Как можно говорить такое на полном серьезе? Я бы обязательно облажалась и все бы узнали, какая я на самом деле двуличная дрянь, поэтому сама подобных разговоров избегала. Но Марк не был двуличной дрянью. Во всяком случае, не для меня.
Когда он положил трубку и принялся искать следующий номер, я спросила:
– И сколько он собирается пожертвовать?
– Точно не скажу, – ответил Марк, не отрываясь от своего списка. – Он перезвонит преподобному Марку и обсудит детали с ним.
Похоже, такие мелочи его не волновали.
– Ты просто нереально крут! – воскликнула я.
– Спасибо, – поблагодарил он, на этот раз подняв глаза от листка и слегка улыбнувшись. – Очень мило с твоей стороны.
– Но это правда. Если надо обладать твоими способностями, чтобы сидеть на телефоне, то мне никогда не доверят такую работу.
Он опять улыбнулся:
– Мне нравится. В этом есть какой-то смысл, не то что в других заданиях.
– Ну если пожертвования так и будут литься рекой после твоих бесед, тебе ничего другого и не поручат.
– Да, но дело не в деньгах. Не для меня.
– Конечно нет, – сказала я, – я понимаю.
Сомневаюсь, что я действительно понимала.
– Ну и ладно. – Он вернулся к своему списку, уточнил номер и поднял трубку.
– Ты правда так считаешь? – Я слегка перегнулась через стол, желая продолжить разговор.
– Считаю что? – Он нажал на отбой, не выпуская трубку из рук.
– Что без «Обетования» ты никогда не придешь к спасению?
Он кивнул, потом ответил:
– Не только я. И ты тоже.
Я закатила глаза, но он лишь дернул плечами.
– Я вовсе не пытаюсь обратить тебя. Для этого есть другие. Но я только надеюсь, что однажды ты позволишь себя обратить.
Я опять закатила глаза.
– И как же это произойдет? – спросила я с вызовом. Мне действительно было интересно, что он ответит.
– Начни с веры. – Его пальцы резво набирали номер. – Все мы должны начинать с этого.
Он вернулся к своей работе, а я к своей. Но его слова прочно засели у меня в голове. Я думала о них, раскладывая листы по конвертам. Мысленно возвращалась к ним во время воскресной службы в «Слове жизни», во время самостоятельных занятий у себя в комнате, слушая, как розовый маркер Эрин-викинга скрипит по бумаге. Что это значит – верить, верить по-настоящему? В большом словаре из нашей здешней библиотеки было сказано, что «верить означает принять какое-либо явление как истинное или реально существующее и так же твердо придерживаться убеждения или мнения». Но даже это, на первый взгляд, простое и короткое определение сбивало меня с толку. «Истинное или реально существующее» – простые, ясные слова, но вот «убеждения или мнения»… с этим было куда сложнее. Ведь мнения об одном и том же могут меняться, разниться, зависеть от ситуации. И что такое принятие? Мне гораздо лучше удавалось ожидание чего угодно, чем принятие хоть чего-нибудь, в особенности принятие полное, безусловное. Это я знала. И в этом была уверена.
Но я все же потихоньку наблюдала за Марком, который спокойно, едва ли не безмятежно принимал свою жизнь в «Обетовании», словно он был не одним из нас. Я все время расспрашивала Адама о нем, требовала подробностей: что они делают в своей комнате, о чем говорят.
– Похоже, сработало, – сказал Адам как-то вечером, когда мы вдвоем дежурили по кухне и я опять засыпала его вопросами о Марке, на которые у него не было ответов. Мы только что поставили запеканку из тунца с лапшой в духовку, помыли посуду и выскользнули на сеновал покурить, зная, что Лидия и Рик были оба заняты на консультациях.
– Что сработало? – не поняла я, роняя косяк, который он только что передал, себе на колени. Я успела подхватить его и затянулась.
– Твое обращение, – объяснил он, забирая самокрутку назад. – Думаю, недолго ждать того самого пресловутого прорыва. – Между зубами у него был зажат клок сена – привет, оральная фиксация! – и он не расставался с ним даже во время разговора.
– Почему ты так говоришь? – спросила я.
– Ты только и делаешь, что закидываешь меня вопросами о Марке Тернере все эти дни, – улыбнулся Адам. – Весьма утомительно, с моей точки зрения, однако же – браво! Типичная подростковая влюбленность. Того и гляди, начнешь рисовать сердечки рядом с его инициалами в своем розовом дневнике.
– Лиловый, мой дневник не розовый, а лиловый, ты, неудачник, – засмеялась я.
– Это лишь подробности, – отмахнулся он. – А вот страсть – другое дело. L’amour.
Я пихнула его в бок.
– Ничего подобного. Мне только хочется раскусить его.
Адам закивал, словно психолог, точь-в-точь Лидия, составил ладони пирамидкой и поднес их к губам, а потом протянул:
– М-м-м, признайся, под этим «раскусить» ты подразумеваешь «залезть на его эрегированный член», я правильно тебя понял?
Я захохотала.
– Ну разумеется, – съехидничала я, но тут же выпалила – что поделать, я действительна была одержима Марком Тернером: – Ты не находишь его интересным? Ну, в смысле, он такой серьезный. Даже представить не могу, за что его сослали сюда. Не мог же он сделать что-то такое…
Тут уж Адам не выдержал:
– Что? У нас теперь есть специальный инструмент для определения геев? Его родители и не собирались, но когда он в третий раз за месяц пересмотрел «Кабаре» и его поймали на месте преступления, они решили, что с них хватит. Видишь, в конце концов он сделал это «что-то»!
– Ну да, так ведь все и происходит, правда? – сказала я. – То есть почти так.
Адам пожал плечами.
– Наверное, – его голос звучал совсем тихо, – если, конечно, не согрешишь куда сильнее.
– Да, – согласилась я.
Мы молча курили. Я думала о Коули, о ком же еще. О чем думал Адам, я не знаю.
– Интересно, с кем бы ты тут закрутила, если уж не с Марком? – спросил он после долгой паузы.
– Боже, откуда я знаю, – застонала я. – Ни с кем. Никто не приходит в голову.
– Брось, – настаивал он. – Если бы ты выбирала? Если бы тебя заставили?
Я задумалась.
– С Бетани Кимблс-Эриксон. – И, хотя я смеялась, это была чистая правда.
Губы Адама тоже расплылись в улыбке, блестящие черные волосы закрывали ему лицо.
– Представляю. Учитель – ученик. Классический сценарий. А из нас? С кем?
– Скажи ты, – огрызнулась я. – Ты затеял это, тебе и начинать.
– Я перепихнулся со Стивом. Несколько раз.
– Хорошо, – ответила я. – Значит, Стив.
– Честно говоря, нет. – Он не отводил от меня глаз, и мне почудилось, что я вижу Ирен Клоусон, которая подначивает меня. – Может, это ты.
Как всегда, я залилась краской. Черт, черт, черт!
– О да, – сказала я. – Тогда, выходит, с тобой тоже сработало. Приятно думать, что я не одна такая, как обычно.
Он скривился:
– Я не гомосексуал, Кэм. Я же говорил. У меня все по-другому.
– У всех все одинаково, – отрезала я.
– Это довольно примитивный взгляд на влечение, – отозвался Адам.
Я пожала плечами. Крыть мне было нечем.
Я рассматривала посеревшие от времени доски, кое-где заросшие коричневато-зеленым лишайником, а потом принялась отковыривать его.
– Хочешь парик? – Адам держал в руке недокуренную самокрутку, от которой почти ничего не осталось.
– Что это? Я не знаю, – удивилась я.
– Да нет, знаешь. – Он замахал рукой, в которой был зажат косяк. – Я беру это зажженной стороной в рот и выдуваю, а ты складываешь руки домиком вокруг моего рта и вдыхаешь. Это еще называют «паровозик».
– Это не паровозик.
– И в чем разница?
– Когда задувают паровозик, касаются губами. – Я забрала у него окурок. – Похоже на поцелуй. Не сомневаюсь, тебе об этом было известно.
– Нет, это другое, – заспорил Адам.
– Что ж, это то, чего я хочу, – отрезала я.
– Точно?
Я кивнула. Потом глубоко вдохнула – спасибо годам, проведенным в бассейне, – задержала дыхание и придвинулась к Адаму. Наши губы встретились, и я выдохнула. Видимо, мы целовались еще довольно долго, потому что запеканка успела подгореть.
Целоваться с Адамом было совсем не то, что с Джейми. Не совсем то, так точнее. Не суррогат поцелуя в ожидании чего-то настоящего, не репетиция. Но и не то, что с Коули. Наверное, это было как с Линдси. И мне понравилось. Было приятно, и не надо представлять кого-то на месте Адама. Но я, что ли, не жаждала этого поцелуя. Неприятное слово «жаждать». Все равно что «томиться» или «ныть». Все они какие-то горькие. Но именно это я испытывала, когда касалась или целовала Коули. Ничего подобного я не чувствовала. И Адам тоже.