0т дождя, проникающего через прохудившуюся крышу.
Мегги стояла, преклонив колени на ближайшей к алтарю скамеечке, в солнечном свете, льющемся через витражи, и была погружена в молитву. Ее пальцы дважды обвивали четки, а волосы в стиле Фары Фосетт покрывала старинная кружевная мантилья. Она медленно, методично перебирала четки, повторяя «Аве Мария». Тем временем Дойл мерил шагами вестибюль, словно злой дух, которому запрещено вступать на священную землю. Церкви всегда заставляли его нервничать – они вызывали размышления об убогом состоянии его души, и это ему всегда не нравилось. Когда он подошел к полке с книгами и стал рассеянно листать первый попавшийся требник, с улицы зашел отец Сципио.
– Тим Дойл?! – удивленно сказал священник. Дойл резко обернулся, чувствуя себя вором, запустившим руку в кружку для бедных.
– Отец! – воскликнул он.
На лице священника появилась теплая улыбка, он похлопал Дойла по плечу узловатой рукой. Теперь ему было за восемьдесят, он постарел, лицо превратилось в морщинистую маску, сохранилась лишь изумительная шапка седых волос и блестящие умные глаза. Он был одним из представителей того сурового, крепкого поколения американских католиков, которые пережили Вторую мировую войну. В те дни каждая большая католическая семья отправляла по меньшей мере одного сына в семинарию и одну дочь в женский монастырь в качестве надлежащей человеческой десятины Богу. Отец Сципио был армейским капелланом. Он высадился на берег Анцио вместе с дядей Баком и прошел с войсками по узкому хребту Италии до Рима. Говорили, что при Монте-Кассино он выхватил автомат из рук раненого солдата и уничтожил гнездо нацистских снайперов. Но это было легендой еще в те времена, когда Дойл был мальчишкой. Сейчас в мягких манерах священника не осталось ни капли воинственной свирепости.
– Выпьем немного анисовки? – спросил отец Сципио.
Дойл кивнул и последовал за старым священником в его дом с угнетающе низкими потолками и громоздкой деревянной мебелью, напоминавшими стиль одиозного Фрэнка Ллойда Райта.[104] Дойл устроился на жестком деревянном стуле, отец Сципио достал бутылку кисло-сладкого итальянского ликера и две рюмки, каждая не больше наперстка. Священник наполнил рюмки, одну протянул Дойлу, а другую поднял сам, собираясь произнести тост.
– За твоего дядю Бака, – сказал он, – хорошего человека и доброго католика.
– Человека с большой буквы, – сказал Дойл и выпил, вспоминая с некоторым смущением тот последний раз, когда он пробовал спиртное в этом доме. Одно время он служил алтарным мальчиком, когда учился в седьмом классе, как раз перед тем, как его отослали в католическую школу-интернат в Мэриленде. Но однажды утром во время дневной службы его «карьера» внезапно оборвалась. Дойла и другого мальчишку в последнюю минуту послали в дом священника принести заметки к проповеди. И каким-то образом они нашли припрятанное вино для причастия. Ровно за две минуты им удалось опустошить полгаллона прокисшего дешевого бургундского. Во время проповеди, к ужасу прихожан, оно изрыгнулось на их белые одежды, красное, как кровь Христа.
Сейчас отец Сципио отставил рюмки в сторону и положил узловатые руки на колени. Этот жест означал одновременно осуждение и прощение.
– Хорошо, сын мой, – сказал он. – Давай выслушаем твой вариант того, что произошло.
Дойл тревожно глянул на него. Он же тридцать пять лет назад рассказал все о происшествии с вином. Нет, речь, наверное, идет о стрельбе на пристани.
– Не знаю, что вы слышали, отец, – сказал Дойл, – но у того человека было оружие. Это была самозащита.
Отец Сципио помотал головой.
– Я говорю о твоей жене, – сказал он. – И о твоем сыне.
Дойл почувствовал, что начинает потеть. В голове, как вспышка, мелькнула картина: Пабло спит на коленях Фло под пляжным зонтом в Ибице – это был их последний или предпоследний год, – она сидит, прекрасная, словно pieta,[105] на морском берегу, а ветер теребит кисти ее пледа. И внезапно он почувствовал в себе желание исповедаться. Он рассказал старому священнику о Брижит и о других. Их было восемь за двадцать лет брака. Если посмотреть на это с определенной точки зрения, не так уж и много – меньше одной измены за каждые два супружеских года.
Отец Сципио нахмурился.
– Кто были эти женщины?
Дойл пожал плечами, сожалея, что начал этот разговор со священником.
– Проститутки, шлюхи, filles de passage?[106] – упорствовал отец Сципио.
– Просто женщины, отец, – сказал Дойл.
– Красивые женщины? – спросил отец Сципио.
– В основном, – признал Дойл. – Но не все.
– Тогда мы можем простить тебе грех тщеславия, но не грех прелюбодеяния.
– Ладно, – немного смущенно сказал Дойл.
Последовала минута молчания, во время которой он мысленно пробежал весь список. Да, он мог вспомнить всех. Дойл почувствовал себя немного лучше. Была пара встреч на одну ночь, но он никогда не спал с женщиной, с которой не стал бы спать еще раз. Инес, специалистка по иглоукалыванию, он познакомился с ней в автобусе по пути из Кадиса в Мадрид; Силка (ее сценический псевдоним), балийская танцовщица, действительно с острова Бали, afficionada[107] боя быков; Клара и Кармен – да, с обеими сразу – две самые безответственные подружки его жены; Паулина, учительница латыни, чьи угрызения совести после были сравнимы с ее желанием до; Рейчел, туристка из Австралии, у которой была самая шикарная задница из всех, что он видел; Урсула из Франции, женщина-коммивояжер, продавала приспособления для ванной, заявляла, что лесбиянка, но на самом деле ею не была; Ньевес, актриса, которая снималась у Альмодовара. И наконец, Брижит, студентка из Парижа, работавшая няней у соседей. Скала, с которой все рухнуло.
– Ты любил свою жену, пока продолжались все эти… связи? – спустя некоторое время спросил отец Сципио.
– О да, – твердо сказал Дойл. – Всегда. До сих пор люблю. Она замечательная.
– Тогда ты чертов идиот.
– Да.
– Последний вопрос. – Старый священник замялся. – Почему?
Дойл ответил, что не знает, но на самом деле он знал. Да, были все эти красивые женщины – Малага с древности славилась красотой своих женщин, – но было и кое-что еще: его неутолимая жажда приключений, новых лиц, какой-то «другой», которая бы смеялась его шуткам, а потом показывала ему, где и какие прикосновения ей нравятся. Это был неописуемый разгул греха – в странных спальнях, под жужжание вентилятора над головой и печальный голос мужа в автоответчике, жалующийся, как ему одиноко в командировке в Швейцарии, когда впереди у него – вся ночь и утро: Фло с малышом уехала в Эсиху. В Испании измены – обычное дело, объяснил он отцу Сципио, и в этом отношении он был не хуже любого рядового испанца.
Лицо отца Сципио потемнело.
– Не пытаешься ли ты оправдать свои грехи?
– Нет, отец, – сказал Дойл. – Да и слишком поздно Я скучаю по своей жене сильнее, чем могу выразить словами. И Пабло! Мне действительно не хватает мальчугана. Полагаю, это обычные угрызения совести.
– Значит, ты признаешь, что виноват?
– Да, – сказал Дойл и сконфуженно опустил голову.
– Это первый шаг, – печально кивнул отец Сципио. – Я буду молиться за ваше примирение.
– Спасибо, – сказал Дойл.
– Но между тем ты должен молиться и сам. Ты должен просить прощения у Бога. Ты должен измениться.
Он сделал ударение на последнем слове.
– «Не предаваясь ни пированиям и пьянству, ни сладострастию и распутству, ни ссорам и зависти», как говорит Павел в послании к Римлянам.[108] Другими словами, очисти свою душу, сын мой. Оставь излишества, веди себя как подобает христианину. Может быть, тогда ты сможешь вернуть жену.
– Думаю, уже слишком поздно что-либо сделать, отец, – сказал Дойл.
– Никогда не поздно, Тим, – серьезно сказал отец Сципио. – Проникни в душу сластолюбца, и обнаружишь, что святой рвется наружу. Вспомни Августина. В молодости он состоял в жестокой банде, содержал несколько женщин сразу, был отцом незаконнорожденных детей и прочее. Потом однажды, прогуливаясь по саду – естественно, страдая от легкого похмелья, – он подошел к фиговому дереву и, услышав, как Бог зовет его, бросил все и последовал этому зову.
– Да уж, – сказал Дойл. – Я уже слышал эту историю. На ваших уроках катехизиса.
Отец Сципио иронично улыбнулся, показывая здоровые зубы.
– По крайней мере, у тебя хорошая память.
Затем он поднялся, убрал бутыль и проводил Дойла во двор. На пустоши между церковью и шоссе раскинулось новое кладбище. Ни надгробных плит, ни памятников, лишь латунные таблички, вдавленные в землю. Смотритель на косилке описывал широкие круги вокруг могил.
– Никак не пойму, что красивого в этих современных кладбищах, – сказал священник, прикрывая глаза от солнца рукой. – Иногда мне кажется, что возник какой-то заговор между смотрителями. Полагаю, им легче ухаживать за травой, когда на пути не стоят какие-то там памятники.
Он повернулся к Дойлу. Его лицо стало серьезным.
– Давай поговорим о других твоих неприятностях, тех, что попали в газеты.
– Хорошо, – вздохнул Дойл.
Голос отца Сципио понизился до шепота:
– Ты найдешь некоторые ответы в Делавэре, тайна исповеди не позволяет мне сказать больше.
– В Делавэре? – встревоженно переспросил Дойл, но священник сделал жест, означавший, что он и так уже сказал достаточно. Он ободряюще стиснул руку Дойла и быстро зашагал к дому.
Через несколько минут, отправив молитвы, словно божественную почту, на небеса, Мегги вышла из церкви, держа в руках горшок с бархатцами. В своей мантилье и больших темных очках, она была похожа на раскаявшуюся проститутку из итальянского фильма. Она сунула бархатцы Дойлу, и они вместе пошли через поле могил к прямоугольнику сухой грязи, под которым покоился с миром Бак Дойл, разлагаясь в фанерном гробу, обитом кожзаменителем. Мегти забрала бархатцы из рук Дойла, встала на колени и сделала в земле углубление, чтобы поставить горшок. Потом подняла голову и посмотрела на Дойла. В таком виде – на коленях, в дешевом облегающем свитере и итальянских темных очках – она являла собой прелестное зрелище, и, несмотря на недавнее наставление священника, Дойл не смог удержаться от нечестивых мыслей.