— Поговори кое с кем у себя в колледже. Например, с профессором Хоуп-Уайтом. С физиком Кроутером.
— Кроутером? — удивился я. — Кроутер и главный шпион? Не может быть. И Хоуп-Уайт? Он же, черт побери, специалист по романским языкам! Пишет лирические стихи на провансальском языке.
Теперь уже улыбаясь, Хартманн пожал плечами; он любил преподносить сюрпризы. В свете приборной доски его лицо приобрело мертвенно-зеленоватый оттенок. На дороге возникла лисица, злобно уставилась на свет фар и, поджав хвост и прильнув к земле, скользнула в темноту, на обочину. Еще приходит на память выскочивший из кустарника кролик, ошалело глядевший на шагающих в его сторону вверх по дороге двух молодых людей…
— Извини, Феликс, — возразил я, глядя в ветровое стекло на безостановочно мчавшуюся навстречу ночь, — но я не представляю себя корпящим целые дни над расшифровкой данных по немецкому подвижному составу в компании с бывшими школьными старостами Итона и отставными офицерами из индийских частей. У меня есть занятия получше. Я все же ученый.
Феликс опять пожал плечами.
— Ладно, — сказал он.
Эти подходы скоро стали для меня привычными, таким путем они забрасывали пробные шары и, если встречали малейшее сопротивление, оставляли попытки. Помню, как однажды во время войны Олег в панике примчался на Поланд-стрит, узнав, что мы с Боем проживаем в одном доме («Агенты не могут так поселяться, это абсолютно недопустимо!»), а потом, по-славянски надравшись вместе с Боем, распустил слюни и рухнул на тахту в гостиной, где и проспал всю ночь. А тогда в машине Хартманн сказал:
— Скоро прибудет новый агент.
Я обеспокоенно повернулся к нему:
— А как же ты?
Он не сводил глаз с дороги.
— Кажется, меня стали подозревать, — сказал он.
— Подозревать тебя? В чем?
Феликс пожал плечами.
— Во всем, — ответил он. — И ни в чем. В конечном счете они начинают подозревать каждого.
Я на миг задумался. Потом сказал:
— Знаешь, я бы не согласился работать на них, если бы они тогда прислали русского.
Он кивнул и мрачно произнес:
— Этот будет русским.
Мы замолчали. На низко нависшем в темном небе большом угольно-черном облаке отражались огни Кембриджа.
— Нет, — чуть погодя сказал я, — так не пойдет. Скажешь им, что так не пойдет. Я буду иметь с ними дело через тебя, или они ничего не получат.
Феликс грустно усмехнулся:
— Сказать им? Ах, Виктор, ты их не знаешь. Право, совсем не знаешь.
— Все равно ты должен им сказать: я буду работать только с тобой.
Я забыл, как его звали по-русски. Скрайн отказывался этому верить, но это правда. Его кличка — Иосиф — поразила меня зловещим сходством (при нашем первом контакте я спросил, можно ли мне называть его Джо, но он не нашел в этом ничего забавного). Он один из многих персонажей моего прошлого, о которых мне неохота много распространяться; воспоминание о нем для меня все равно что сквозняк для простуженного. Это был невзрачный, но настырный и остроглазый человечек; при виде его я с содроганием вспоминал своего учителя латыни, резкого на язык и мастерски передразнивавшего любой говор, особенно североирландский; в первый год учебы в Марлборо он превратил мою жизнь в сущий ад. По настоянию Иосифа мы встречались в пабах более менее респектабельных пригородов Лондона, каждый раз в другом. Думаю, ему в душе нравились эти ужасные заведения со всеми их конскими сбруями и мишенями для метания дротиков на стенах, с краснорожими, непременно при галстуках, владельцами; видно, он, как и Феликс Хартманн, видел в них типичные приметы идеализированной Англии, а по мне все это выглядело так, будто веселый малый любезно ведет свою женушку наверх к ванне, наполненной кислотой. Вера в этот выдуманный образ Джона Булля была одной из немногих черт, общих для русских и германских правящих элит и их лакеев в тридцатые годы. Иосиф гордился тем, что сходит, как он воображал, за настоящего англичанина. Он носил твидовые костюмы, грубые башмаки и серые шерстяные безрукавки, курил сигареты «Кэпстен». Впечатление такое, что перед вами старательно изготовленная, но совершенно неправдоподобная имитация человека, кто-то из посланцев другого мира, прибывших, чтобы, смешавшись с землянами, передавать своим жизненно важные сведения — по-моему, это довольно точное описание моего партнера. Произношение его вызывало смех, но Иосиф воображал, что оно было безупречным.
На первое рандеву — в один из пабов в Путни — я был вызван холодным ясным днем в начале декабря. Я опоздал, и Иосиф был взбешен. Как только он дал знать, что это он — чуть заметный кивок, натянутая улыбка, никаких рукопожатий, — я потребовал объяснить, почему не явился Феликс Хартманн.
— У него теперь другие обязанности.
— Что за обязанности?
Иосиф пожал костлявым плечом. Он стоял со мной у стойки, в руке стакан шипучего лимонада.
— В посольстве, — ответил он. — Документы. Связь.
— Так он сейчас в посольстве?
— Его ввели в состав. Для безопасности; полиция начала за ним слежку.
— А что стало с его торговлей мехами?
Он раздраженно затряс головой, показывая, что ему не до этого.
— Торговля мехами? Что это за бизнес? Я ничего не знаю.
— A-а, ладно.
Он хотел, чтобы мы сели «за тихий столик в углу» — место было свободно, — но я не пошевелился. Хотя я не большой любитель этого зелья, заказал водку, просто чтобы увидеть, как его передернет.
— На здоровье! — произнес я по-русски и, вспомнив братьев Хайдеггеров, залпом осушил стопку. Блестящие глазки Иосифа превратились в щелочки. — Я говорил Феликсу, что буду работать только с ним.
Он сверкнул глазами в сторону бармена.
— Здесь тебе не Кембридж, Джон, — отрезал он. — У нас коллег не выбирают.
Дверь открылась, и в бледном солнечном свете на пороге возникли старик с собакой.
— Как ты меня назвал? — переспросил я. — Я не Джон.
— Для нас ты Джон. Для наших встреч.
— Чепуха. Я не хочу, чтобы мне лепили разные глупые клички. Все равно их не запомню. Вы позвоните мне, а я отвечу, что здесь нет никаких Джонов, и повешу трубку. Невероятно! Джон, подумать только!
Он вздохнул. Я видел, что он во мне разочаровался. Он наверняка предвкушал приятно провести часок в компании английского джентльмена университетской закваски, застенчивого и учтивого, который, оказывается, имеет доступ к секретам Кавендишской лаборатории и с трогательной рассеянностью, словно проводя импровизированную консультацию, поделится ими. Я заказал еще водки и снова выпил залпом; показалось, что она сразу пошла кверху, в голове поплыло, и на секунду появилось ощущение, будто я парю в дюйме от пола. Устроившийся за столиком в углу старик с собакой принялся надрывно кашлять, издавая звуки наподобие откачивающей воду помпы; животное тем временем изучало нас с Иосифом, склонив набок голову со свисающими ушами, как тот терьер на граммофонной пластинке. Иосиф отвернулся от настороженного взгляда животного и, прикрыв рукою рот, раздраженно произнес что-то невразумительное.
— Я так не слышу, что ты говоришь, — сказал я.
В порыве злости, что его оборвали, он неожиданно стиснул мне руку — должен признаться, пугающая железная хватка — и, приблизив ко мне лицо, глядя через мое плечо, прильнул ртом к уху.
— Синдики, — прошипел он, брызгая слюной на щеку.
— Что?
Я рассмеялся. Я был уже слегка навеселе, и все начинало выглядеть одновременно смешным и чуточку страшным. Иосиф горячо, взахлеб, как мальчишка-певчий, рассказывающий соседу в хоре что-то грязное, нашептывал, что Москва хочет получить стенограмму заседаний кембриджских синдиков. Там почему-то представляли этот почтенный орган чем-то вроде тайного союза заправил нашего влиятельного и всесильного университета, помесью свободных масонов с сионскими мудрецами.
— Господи, — воскликнул я, — да это же всего лишь комитет университетского ученого совета!
Он многозначительно поднял бровь.
— Вот именно.
— Они ведают хозяйственными делами университета. Счета от поставщиков мяса. Винный погреб. Вот что в их ведении.
Он медленно повел головой, поджал губы и опустил глаза. Уж он-то знал. Оксбридж[12] управлял страной, а синдики управляли половиной Оксбриджа: как же не может привлечь интерес наших хозяев в Москве отчет об их деятельности? Я вздохнул. Начало моей карьеры в качестве тайного агента не было блестящим. Еще напишут исследование о влиянии на ход истории Европы в нашем столетии неспособности противников Англии понять эту упорствующую в своей неправоте, нелепую и неблагоразумную нацию. В последующие полтора десятка лет мне предстояло тратить большую часть своего времени и сил на то, чтобы научить Москву и таких, как Иосиф, отличать в английской действительности форму от содержания (кому как не ирландцу знать эту разницу). Их представления были постыдно смехотворными. Когда в московском центре узнали, что я постоянно бываю в Виндзоре, нахожусь в приятельских отношениях с Его Величеством и что меня часто просят остаться по вечерам поиграть с его супругой, которая является моей родственницей, правда, дальней, они были вне себя от радости: еще бы — их человек проник в самую сердцевину власти в стране. Привыкшие к царизму, старому и новому, они были не в состоянии понять, что наш облеченный королевской властью правитель не правит, а всего лишь служит своего рода отцом нации и его ни на минуту не стоит принимать всерьез. Предполагаю, что в конце войны, когда к власти пришли лейбористы, в Москве верили, что королевскую семью, юных принцесс и всех остальных отведут в дворцовый подвал и поставят к стенке, что это лишь вопрос времени. Эттли, разумеется, был выше их понимания, и я еще больше сбил их с толку, заметив, что тот в своей политике руководствуется не столько Марксом, сколько Моррисом[13] и Миллем