Тишина.
ОН
Да, а позже у них был перерыв на обед, дирижер подошел ко мне и спросил: «Хотите познакомиться с этой девушкой?..» Ей было чуть за двадцать… А я уже влюбился в нее, хотя она этого и не знала и я сам этого тоже не знал. Я засмущался, как деревенщина, и сказал: нет, нет, нельзя же так, и дирижер сказал: «Ну, как хотите, мы в столовую, перекусим слегка», и я ответил: ладно, пойду с вами… Мы болтали… И пили кофе… Такие вкусные бутерброды там были, очень вкусные… И мы влюбились друг в дружку. Произошло это быстро. Да, вот такой он получился, мой танец с Кяби.ОНА
А как было с мамой?ОН
Что-что?ОНА
Я попросила тебя рассказать о моей маме. Кяби – мама Даниэля.ОН
Что-что?ОНА
Кяби – мама Даниэля. А я хотела, чтобы ты рассказал о моей маме.
Долгое молчание.
ОН
Она все ездила по миру, я следил за ее карьерой или, точнее, за ее поездками. Позже мы стали переписываться. Мы писали очень много писем… Наверное, после меня останется невероятное количество писем. И вот однажды… Ты, наверное, не знаешь, но у меня была однокомнатная квартирка в Стокгольме, на улице Грев Турегатан.ОНА
Знаю.ОН
Вон оно что. Знаешь?ОНА
Мама рассказывала, что меня зачали в этой квартире.ОН
Что-что?ОНА
Моя мама…ОН
И что?ОНА
Она утверждает, будто меня зачали в квартире на улице Грев Турегатан.ОН
Правда?.. И что… Ну да… Как бы то ни было, мы встречались в той квартире, снова и снова… И между нами будто щелкнуло что-то… Это была чудесная маленькая квартирка. Кухня, ванная, шкаф, кровать… Да, бывает и так. А началось все с концерта соль мажор Бетховена.
Он смотрит на нее.
ОН
Ты все про музыку и про музыку расспрашиваешь меня.ОНА
Да, и еще я хотела задать тебе несколько вопросов о любви.
Он долго смотрит на нее.
ОН
Любовь – это совершенно другое дело. Наверное, мне не стоит вмешивать сюда любовь. Ясно же, что любовь тоже сыграла тут свою роль. Вот слушай.Он берет пластинку с концертом Бетховена и убирает ее в конверт. Каждый раз, когда он привстает с инвалидного кресла, чтобы взять с полки пластинку или убрать уже прослушанную, я представляю себе водителей, которые высовываются в окно, чтобы оплатить шлагбаумный сбор.
Он ставит «Зимний путь» Шуберта. Мы слушаем последнюю из двадцати четырех песен. Потом он опять привстает, поднимает тонарм, и кабинет наполняет тишина.
ОН
Голос совершенно чист – я об этом говорю. С самых первых аккордов…
Он умолкает и смотрит на проигрыватель.
ОНА
(осторожно). Расскажешь поподробнее?ОН
Она живая. Когда слушаешь эту музыку, порой остро ощущаешь, насколько ты сам жив. Иногда, когда я здесь, в кабинете, один, я принимаюсь плакать. А ведь я не слюнтяй. И ты это знаешь. Меня так просто не проймешь. Но когда я сижу тут в одиночестве и слушаю пластинки, у меня слезы на глаза наворачиваются. Обостряется ощущение жизни. Понимаешь меня?На момент знакомства мама была намного моложе папы. Ей, невероятной красавице, было двадцать семь лет.
Она рассказывала, что сразу после моего рождения папа прилетел из Стокгольма и привез с собой кольцо с зеленым камнем – изумрудом, – которое преподнес маме, когда та лежала в кровати. Подарив кольцо и взглянув на новорожденную дочь – желтую и горластую, – папа сел на самолет и вернулся в Стокгольм.
Проведя одну ночь в общей палате, мама попросила перевести ее в отдельную – остальные матери смотрели на нее с откровенной неприязнью, а когда ей приносили крохотного младенца, мама не осмеливалась ни читать, ни спать, ни смотреть по сторонам или в окно. Нет, она не сводила глаз с рожденного ею существа. Лежать в постели и все время смотреть на младенца было скучно, но мама ни за что не допустила бы, чтобы медсестры (которые приходили и уходили, приходили и уходили) думали, будто она не любит свое дитя. Никто не посмеет считать ее плохой матерью, которая забеременела не от собственного мужа, а от другого мужчины.
Не знаю, говорил ли кто-нибудь маме про слезы, которые приходят вместе с молоком. Думаю, слез она стыдилась. Ведь на самом-то деле ей следовало бы порхать от счастья. Она стыдилась постоянно мучившей ее тревоги, от которой ей никак не удавалось избавиться, стыдилась собственных подозрений, что на самом деле все вовсе не так, как должно быть, и не так, как она себе представляла.
Мать с отцом все не могли решить, как ее назвать. Время шло. Принимались другие решения. Когда девочке было несколько недель, отец решил, что пора матери перестать кормить, спрятать грудь в блузку, чтобы ее грудь отныне вновь принадлежала ему, и поехать вместе с ним в Рим.
Матери хотелось назвать ее в честь своей любимой куклы, с которой она играла в детстве. Куклу звали Беата. Про ту куклу мне ничего не известно. Была она блондинкой или брюнеткой? Когда мать была маленькой, она серьезно играла в куклы, одевала их и раздевала, убаюкивала по вечерам и будила по утрам, а потом, объявив кукол, всех по очереди, мертвыми, прокрадывалась ночью на кладбище, хоронила их и оплакивала.
Отец хотел назвать ее в честь своей матери, темноглазой и темноволосой Карин. Она выучилась на медсестру, но рано примерила роль супруги священника и матери троих детей. На протяжении тридцати лет Карин вела дневник, она писала о детях, домашнем хозяйстве, друзьях, муже, собраниях церковной общины, временах года, праздниках, буднях, болезнях и смертях.
После ее смерти отец обнаружил, что помимо обычного дневника у нее имелся еще один, секретный. В этом секретном дневнике она писала: «Моя история все больше и больше становится историей семьи».
Девочке было два года, когда ее крестили – она уже сама шла к купели. В письме к девочке, отправленном по адресу «Свинген, 3, Стрёммен, Норвегия», отец пишет:
Крестины моей дочери,
среда, 5 июня 1968 года.
Это – письмо.
Дорогая моя крошка. Сегодня, в день твоих крестин, я думаю о тебе больше, чем обычно, и я волнуюсь, что во время церемонии ты испугаешься и потеряешь терпение, поэтому я и пишу тебе. До сих пор ты и твоя мама – единое целое, и весь остальной мир если и представляет для тебя интерес, то остается непонятным. Однако могу тебе рассказать, что всего несколько месяцев назад ты, маленькая и хмурая, прижималась к моим ногам и думала, что я, несмотря ни на что, твой папа… На фотографиях ты кажешься очень сильной и жизнерадостной, временами – вылитый генерал, только что отдавший приказ. Мне нравится на тебя смотреть, потому что ты уже выглядишь как маленький человек, а не как расплывшийся младенец. У меня складывается ощущение, что однажды мы с тобой научимся понимать друг друга. У нас появится что-то общее, не поддающееся определению, но, думаю, ты сможешь оказывать довольно ощутимое сопротивление существованию, и это хорошо.
У девочки не было сил выслушивать рассказы матери о том, как сложно отыскать священника, который согласился бы провести обряд. И уж совсем тяжело было слушать разглагольствования о том, какой хороший и добрый этот священник, ведь он сказал «да», когда все остальные отказались.
Девочка слушала их вполуха, но я примерно представляю себе, как все происходило: мать и бабушка, элегантная, румяная и на высоких каблуках. Священник – тот самый, что проявил доброту и отзывчивость, согласившись, хотя все остальные отказались. Девочка сама шагает к купели. На ней национальный костюм.
Ее нарекли Карин Беатой. Ей подарили два женских имени. Первое выбрал отец, второе – мать. Но ни одним из этих имен ее не называли, никто не звал ее ни Карин, ни Беатой, и никто не звал ее Карин Беатой. Когда она выросла, то вспоминала об этих именах лишь в торжественных случаях, например, при заключении брака или его расторжении. Эти имена – словно праздничный сервиз. В повседневной жизни ее называют иначе.
ОН
Как диктофон, работает?ОНА
Да, работает.ОН
(недоверчиво). Правда?ОНА
Работает, как ему и полагается.ОН
Вон оно как…ОНА
Понимаешь, продавец сказал, что этот прибор очень тонкий.ОН
Тонкий?ОНА
Да, и чувствительный.ОН
Ясно…ОНА
Это такой маленький приборчик.ОН
Ну да.ОНА
Но все записи у меня сохраняются, я проверила (здесь она лжет), а потом я все перенесу на бумагу. И надо будет решить, как дальше работать.ОН
Что ты сейчас сказала?ОНА
Как дальше работать.ОН
А, понятно.ОНА