На место фру Берг заступала новая фру Берг. Она старше и толще, чем предыдущая фру Берг. Похожая на более грубую бумагу. На подбородке у нее растут волоски, которые она все выдергивает пинцетом. Ее руки дрожат. Пинцет хранится в ванной, в стакане с ее зубной щеткой. Ей известно, что это я краду пинцет, однако каждый раз, когда пинцеты исчезают, она покупает новый. Чего мне не понять, так это почему она снова и снова кладет его в стакан с зубной щеткой, ведь она знает, что я его оттуда вытащу. Руки у нее дрожат, но она не хочет, чтобы я это видела, и поэтому всегда кладет одну руку поверх другой. По вечерам мы играем в карты, и она поддается.
Если хочешь поиздеваться над няней, надо нащупать ее слабости. Фру Берг питает слабость к Хорсту Тапперту. Вечером по пятницам она садится на зеленый диван со стаканчиком шерри и горсткой арахиса, и все ее тело будто обретает покой. Когда она подносит стакан с шерри к губам, рука ее ни разу не дрогнет. Три пятницы подряд я пробираюсь в гостиную и выдергиваю вилку из розетки. Я дожидаюсь, когда на экране появляется инспектор Деррик. Жду еще немного, пока инспектор Деррик не повернется к фру Берг и не посмотрит на нее своими огромными печальными глазами. В этих глазах прячутся все тревоги мира. И в тот момент, когда фру Берг подносит стаканчик шерри к губам, как раз когда по ее телу разливается умиротворение, экран телевизора чернеет и фру Берг остается одна в темной гостиной. Как оживить телевизор, она понятия не имеет. Она знает, что это моих рук дело, но что именно я сделала, не знает. Спустя месяц она пишет маме письмо и отказывается от этой работы. Она желает закончить работу и покинуть этот дом немедленно. «Девочка определенно не в своем уме», – написала она. И добавила, что, будучи матерью, мама должна меньше думать о себе, прекратить колесить по городам и весям, заботясь лишь о карьере, и заняться дочерью, «пока корабль еще не утонул».
Когда мама дома, огромная квартира на улице Эрлинга Шалгссона остается в полном нашем распоряжении. По утрам мама долго спит, а на ужин жарит яичницу. Яичница – это вроде как и не ужин, поэтому ужинать с мамой похоже на праздник. Мы с мамой – отступники, нарушители правил ужина и любви. По ночам я сплю в маминой кровати. Мы едим, когда захотим. Не строго в четыре или в пять, а когда вздумается. Иногда мама готовит ароматное блюдо, за основу которого берутся консервированные спагетти а-ля Капри. Это мамино блюдо состоит из томатного соуса, сосисок, фрикаделек, чуточки сладкого перца, пряной соли и сахара. Если ни яиц, ни банки спагетти а-ля Капри у нас нет, мы ловим такси и едем в китайский ресторан на Бишлетт. Мне нравится, как хрустят на зубах ростки бамбука и китайский водяной орех. К еде мне подают газировку «Соло», а на десерт – мороженое. Три шарика: ваниль, клубника и шоколад на овальной тарелочке, украшенной зонтиками и печеньем. Печенье лучше сберечь на потом и съесть напоследок, тщательно высасывая из него сладость.
Время от времени в ресторан с нами ходит бабушка. Ради таких случаев бабушка наряжается. Платье и туфли на высоких каблуках. Мама же надевает длинный балахон и нетерпеливо требует еду. Мама голодная. Ей хочется бокал вина. И еще один. Нервы просто на пределе. У нее ни единого нерва не осталось, чтобы привести все остальные нервы в порядок. И все люди вокруг – им лишь бы ее подергать. Я бы хотела заглянуть внутрь маминой головы. К нам подходит официантка принять заказ, она всегда одна и та же. Мама расплывается в улыбке и спрашивает, как у официантки с мужем. «Лучше? Опять вернулся домой? Чудесно! Нелегко тащить на себе все в одиночку! Привет ему от нас!» На этот разговор мама тратит последние нервы. Когда официантка уходит, бабушка говорит, что сорок два раза ездила в Америку и что ее там все знают.
– В Америке? – спрашивает мама.
– В смысле?.. – растерянно переспрашивает бабушка.
– Ты сказала, что тебя там все знают, – говорит мама. – Ты про Америку?
– Да, меня многие знают, – соглашается бабушка. – Ты что же, забыла, что я сорок два раза там была?
– Многие или все? – уточняет мама.
– Ты о чем это?
– В Америке тебя знают многие или все?
– Вот что я тебе скажу, – бабушка смотрит на меня с выражением, которое сама наверняка считает шутливым. На маму она демонстративно не обращает внимания, – вот что скажу: когда я несколько лет назад приземлилась в аэропорту Кеннеди, пограничник на паспортном контроле меня узнал. Знаешь, что он сказал?
Я покачала головой и обеспокоенно посмотрела на маму.
– Он сказал, – бабушка наклонилась вперед, – он сказал: надо же, да это же Ульман к нам опять пожаловала! Рады видеть вас в Нью-Йорке!
Мама смотрит в окно.
– Вечно ты преувеличиваешь, – тихо бормочет она.
– Ничего я не преувеличиваю, – возражает бабушка.
– Преувеличиваешь, – говорит мама. – Как же мне это осточертело.
Ласкательных имен у меня много. Папа называет меня Маленьким Китайцем, потому что я вежливая и мило улыбаюсь. Сомневаюсь, что папа вообще хоть что-то знает о Китае, кроме того, о чем пишут в газетах, он никогда не пробовал китайскую еду и у него болит желудок от любых блюд, в которых содержатся фрукты, овощи, чеснок, специи и соусы, если эти блюда приготовила не Ингрид. Сейчас 1977 год, мне одиннадцать. Все, что папа знает о Китае, он знает благодаря китайским стихотворениям. «Хорошему дождю известно, когда пролиться». По-моему, папа зовет меня Маленьким Китайцем, потому что ему кажется, будто китаянки улыбаются и скрывают чувства, и я тоже все это умею, когда хочу. В плане воспитания бабушка меня много чему научила. Например:
В трамвае следует уступать место старшим.
При встрече и прощании следует вежливо приседать и говорить «Добрый день!» и «Прощайте!».
Во время трапезы следует благодарить за еду и все доедать.
Говорить следует правильно, каждый день надо умываться, мыть уши, шею и руки, а еще ухаживать за ногтями, класть нож с правой стороны от тарелки, а вилку – с левой, к взрослым обращаться на «вы» («Когда это мы пили на брудершафт, что вы изволите мне тыкать?»).
На эскалаторе стоять правильно справа, а проходить слева.
В театре или кино, когда пробираешься к своему месту, надо повернуться лицом к тем, кто уже сидит на этом ряду («Никому не хочется, чтобы в лицо ему тыкали задницу!»).
Нельзя без особой надобности проявлять чувства, и всегда следует быть вежливым.
Папа не любит путешествовать, однако он уехал в Германию и поселился в Мюнхене. Он взял с собой Ингрид и навсегда переехал из Швеции. Мама объясняет, что ехать ему не хотелось, но пришлось. И добавляет – ничего плохого он не сделал.
– Твой отец платил налоги, как и все остальные. Не обращай внимания на то, что пишут в газетах.
– А что пишут в газетах?
– Пишут, что твой отец мухлевал с налогами, но это неправда.
– Ты точно знаешь?
Мама глубоко вздыхает и смотрит в потолок. Три нерва, два нерва, один нерв, чтобы ответить на вопрос.
– Естественно.
Узнай мама, что папа называет меня Маленьким Китайцем, она наверняка не согласилась бы. Она вовсе не считает меня доброй, вежливой и способной скрывать чувства. Мама называет меня Малышкой. Мама не знает про уменьшительные имена, которыми называет меня папа, и наоборот. Вообще-то мне все равно, что папа переехал в Германию. Когда он не в Хаммарсе, я не особо думаю, где он. Когда мама в отъезде, я по ней непрестанно скучаю. Скучаю с того самого момента, когда она скрывается за дверью, и до той секунды, когда вновь появляется на пороге. Я тоскую по ней так сильно, что мне словно нужно еще одно тело: одно тело для меня и одно – для тоски.
Когда мне было два года и меня должны были крестить, отец написал в письме: «Я желаю тебе вечной тоски и вечных надежд, потому что без тоски жить невозможно».
О чем он говорил? «Без тоски жить невозможно». Вряд ли же он говорил об этой невыносимой тяжести, об этом голоде. Об этом страхе. Я тоскую о маме все время. Вот опять она уехала. На этот раз – в Америку. Сказала, что в следующий раз возьмет меня с собой. Но сейчас я останусь в Осло и буду ходить в школу. А бабушка за мной присмотрит. Мамы не будет несколько месяцев. Я боюсь потерять ее, боюсь, что она не вернется, боюсь, что она исчезнет. Но под «вечной тоской» папа подразумевает не страх. Мы с мамой говорим по телефону, и перед тем, как положить трубку, договариваемся о времени, когда она позвонит. Это сегодня. Скоро. За полчаса до оговоренного времени меня начинает подташнивать, и я хожу вокруг телефона. Звонок. Тремя минутами раньше назначенного – но это не мама. Это какая-то добродушная женщина, которая хочет поговорить с бабушкой. Почему не мама? Почему мама не позвонила на три минуты раньше, чтобы избавить меня от этого страха? И почему у этой женщины такой добрый голос? Разве она не знает, что моя мама умерла? Бабушка берет трубку, говорит что-то, но быстро заканчивает разговор. Она говорит собеседнице, что мы ждем международного звонка из США. Я ерзаю на стуле. Бабушка кладет трубку и смотрит на меня.
– Если будешь вот так сидеть и ждать, то только изведешься.
Бабушка смотрит на часы. Зачем это она смотрит на часы?
– Ты почему на часы смотришь? Сколько время?
– Не «время», а «времени».
– Сколько времени?
– Не знаю. Просто смотрю, и всё. Без причины.
– Ты переживаешь?
– Ничего подобного. Переживать мне совершенно не из-за чего. С чего бы мне переживать?
– Потому что мама не звонит.
– Скоро позвонит.
Существует бесчисленное количество способов умереть. Авиакатастрофа. Убийство. Тромб. Стрелки на всех часах в доме уже миновали нужное время. Люди просто-напросто исчезают с поверхности земного шара. Мама такая непостоянная, она не совсем принадлежит этому миру – вдруг она упадет в пропасть? Я представляю себе, как она падает, падает и падает. Она должна была позвонить пятнадцать минут назад. Интересно, когда маму будут хоронить, то в церкви мне придется сидеть рядом с бабушкой? Я начинаю плакать. «Потому что без тоски жить невозможно». Какова вероятность, что мама заставила бы меня столько ждать, ведь она знает, насколько я напугана? Какова вероятность, что с ней случилось что-то ужасное? Уже сорок пять минут прошло. Я встаю со стула и выпрямляюсь. Я встаю со стула, встаю со стула, выпрямляюсь и рыдаю.