Когда я приехала в квартиру на Карлаплан, то от волнения мы долго топтались в прихожей и не знали, что предпринять. Наконец я сняла пальто, он повесил его на вешалку, я уселась на стул и принялась стаскивать сапоги, но тут он опомнился:
– Нам же уходить скоро! То есть мы в церковь идем, ты, наверное, зря пальто сняла.
А я ответила:
– Да, это верно. – Я надела сапог, который уже успела снять, поднялась и накинула пальто, но он сказал:
– Хотя у нас еще двадцать минут есть, может, все-таки разденешься и зайдешь в квартиру?
Снег было закончился, но когда мы спустя двадцать минут снова прошли в коридор и принялись одеваться – теперь уже точно собираясь на улицу, – с неба вновь падали снежинки, я видела их в окно гостиной, которое просматривалось прямо из прихожей.
– Снег идет, – сказала я.
– Да, он почти весь день идет.
Отец открыл шкаф и достал зеленое суконное пальто и зеленую шерстяную шапку. Я надела шерстяные колготки, пальто и шапку. Потом мы уселись в маленькой прихожей на стулья и начали обуваться. Нам еще никогда не доводилось сидеть вот так рядом и вместе обуваться. В Хаммарсе, когда заходишь в дом, достаточно просто сбросить с себя босоножки. А сейчас я приехала в сапогах на высоком каблуке, которые еще и застегнуть требовалось. Он уже оба ботинка надел, да и галоши в придачу, а я все еще копалась и успела натянуть лишь правый сапог, так что отец сидел на стуле и смотрел, как я воюю с левым.
– А не глупо, – спросил он, – в такую погоду ходить на высоких каблуках?
Наконец одевшись, мы спустились на лифте вниз и вышли под снег. Смеркалось, но фонари уже зажглись, в окнах тоже горел свет, я видела внутри наряженные елки и людей, которые готовились к празднику, и, заглянув в несколько окон, я вдруг поняла, что елки в Стокгольме намного выше, чем в Осло, но, возможно, так казалось, потому что елки эти были внутри, а я смотрела на них снаружи. Я шагала по широким темным улицам, где вокруг высились красивые старые дома, рядом шел мой отец, и на него падали снежинки. Мы шагали одинаково быстро, шагали одинаково широко, ждать его не приходилось, на мне были сапоги на высоком каблуке, а отец опирался на трость, но шел он резво, и снег падал на его пальто и шапку, и зеленое становилось белым, и шли мы, почти не разговаривая. На подходе к церкви он погладил меня по щеке, будто желая осторожно разбудить. Он показал куда-то и заговорил. Впереди стояла она – церковь, большая и золотая, с огромным заснеженным куполом.
– У Хедвиги Элеоноры три колокола, – сказал он, – Малый колокол, Средний и Большой, который весит пять тонн. Его отлили в городе Гамлета.
– В Хельсингёре.
– Да, в Хельсингёре. Его изготовили в семнадцатом веке для дворца Кронборг.
И он умолк. Он собирался рассказать что-то о дедушке? О самом себе? О мальчике, которого называли Пу? Нет, не сейчас. Он сказал лишь:
– Через десять минут начнется служба – нам как раз хватит, чтобы раздеться и привыкнуть к свету.
Я повернулась к нему и отряхнула снег с одного плеча. На улице почти совсем стемнело. Он знал эти улицы, и это место, и эту церковь, и этот снег. Для меня все это было новым. Я еще никогда не ходила здесь вместе с ним, никогда не видела его под снегом.
Вернувшись домой, мы съели фрикадельки, а к ним отварили картошку и сделали зеленый салат. Дважды в неделю к отцу приходила женщина по имени М. Она прибиралась в квартире, покупала продукты, готовила, стирала и гладила белье. Отец отлично ладил с М. – та была уже в возрасте, всего на десять лет младше отца, она вкусно готовила, не отличалась сентиментальностью и была пунктуальной. Что бы он без нее делал? Пока мы были в церкви, М. зашла в квартиру и приготовила еду. Она накрыла стол на кухне и поставила для меня вино. Убедившись, что все так, как должно, и что мы сели ужинать, она попрощалась и пожелала нам хорошего Рождества, и мы тоже пожелали ей хорошо отпраздновать. Она добавила, что празднует с детьми и внуками и очень ждет этого, и папа сказал: «Да, вот и опять Рождество пришло», а М. ответила, что от папиного дома совсем недалеко до квартиры ее дочери, но что пора торопиться, и мы снова пожелали ей счастливого Рождества, а папа посоветовал:
– Одевайтесь потеплее, там снег идет, смотрите не простудитесь.
Снег падал весь вечер. Дедушкины часы на кухне отбивали каждые полчаса и каждый час. Помню, я сказала ему, что для меня Рождество – это дети. А он ответил, что для него это воспоминания. Мы оба сидели и тосковали. Тосковали по дому. И по прошлому. Позже я подумала, что глупо с моей стороны было сидеть там и тосковать по дому, в то наше единственное Рождество вместе. Потом, пока он еще ничего не забыл, мы вспоминали тот вечер и смеялись над собственной неуклюжестью и над тем, как медленно тянулось время. Такси я заказала на половину одиннадцатого, и ни у кого из нас не хватало смелости раньше времени сказать: «Ну, пожалуй, мне пора. Это был чудесный вечер, спасибо».
Помню, я подумала, что очень одинока, что он тоже одинок, что нас переполняет тоска, но тоскуем мы не друг по другу. Сейчас я об этом почти не думаю. Я думаю о том, как мы шагали рядом под снегом и как папа погладил меня по щеке, показал на огромный заснеженный купол и сказал:
– Смотри, сердечко мое, мы почти пришли.
* * *ОН
Я что-то не уверен… Надо попросить… попросить… одну из женщин, которые сюда приходят… Как зовут ту, что сегодня здесь?ОНА
Анн Мария.ОН
Точно, Анн Мария. Мне она нравится. Она так красиво поет… Ты знаешь, что она – оперная певица?ОНА
Да, знаю.ОН
Но как бы то ни было, надо попросить Анн Марию посмотреть у меня в… как же эта штука называется?..ОНА
В дневнике? В альманахе? Ты о нем? Хочешь, чтобы Анн Мария зашла и помогла тебе проверить альманах? Тот, что лежит на столе?ОН
Да… Я там записал… Ты записала… Ты записала свое имя, а я – мое имя, и еще мы записали даты и время… то есть… хотя я и сижу тут… и жду, когда ты придешь… все равно надо попросить… как уж ее зовут?ОНА
Анн Мария.Он пытается привстать с инвалидного кресла, держится за ручки и пытается приподняться, но со стоном опускается обратно в кресло.
ОН
Не могу с ним справиться. Не могу вылезти отсюда.
Он толкает колеса.
ОН
Я так это и не освоил… Я жалкий уродец.ОНА
Нет, папа, не говори так.ОН
Я больше не хожу. И не вижу.
Он кладет руки на колени и долго молчит.
ОН
Это отвратительно, мне так неприятно и неловко, понимаешь? Я попал в такие декорации… Я иду, иду и вдруг попадаю в такие декорации. Или это камера так на меня направлена… Всегда одно и то же, вечно эти сны… Я вижу это сразу же, как только оно происходит… Понимаешь меня?.. И тогда отступать уже слишком поздно… Я не желаю больше в этом участвовать.ОНА
Когда я была маленькой, то пересказывала тебе мои сны, и ты растолковывал, что они означают. Представь на секунду, что ты смотришь на самого себя со стороны. Как бы ты объяснил все эти твои сны?ОН
Но послушай-ка! Сердечко мое! Мы с тобой совершенно по-разному смотрим на все, совершенно по-разному интерпретируем… От своей матери ты взяла… и от меня… я же… я и сам не знаю, что это такое…
Он смотрит на проигрыватель, но пластинку не ставит.
ОН
Я утонул в снах и никак не выберусь из них, и это больше не радостно. Веселые сны мне теперь не снятся, ни единого веселого сна. Это… эти сны никак не связаны с действительностью.ОНА
Что для тебя сейчас действительность?ОН
Это ты.ОНА
Да, я настоящая.ОН
Перед твоим приходом я тут двадцать минут сидел, готовился к борьбе. И вдруг так испугался – решил, что позвонил тебе и отменил нашу встречу, что ты не придешь… Поэтому я позвал… позвал…ОНА
Анн Марию.ОН
Да, Анн Марию… Она подкатила меня к столу, чтобы я сверился с альманахом. Я страшно обрадовался! Я думал, это сон или что-то непонятное, но все оказалось ясно… А потом я услышал твой голос. Слава Богу. Ты здесь, я здесь. Да, так тоже бывает, так бывает.
Он берет ее за руку.
ОНА
У меня руки холодные.
Он трет ей руку, наклоняется и прижимается лбом к ее лбу.
ОН
У меня нос холодный.ОНА
Да, холодный. Это хороший признак.
Он откидывается на спинку кресла.
ОН
Правда?ОНА
Да, по крайней мере, у кошек и собак. (Она кладет руку ему на лоб.) Лоб у тебя не горячий, но и не холодный. Температуры нет.ОН
Да, мне кажется, я вполне здоров и готов работать.* * *Здесь тоже начался снег. Я смотрю в окно, снегопад такой сильный, что, когда через два часа придет время будить Эву, выманить ее из кровати будет совсем просто, достаточно прошептать: «Просыпайся, снег пошел» – и она выпрыгнет из-под одеяла и побежит смотреть на снег.
Я поднимаюсь по лестнице и ложусь рядом с ними.
– Ты где была? – шепчет муж.
Эва лежит в середке, между нами, и занимает больше всего места, хотя она из нас самая маленькая и худенькая.
– Внизу. С записями работала.
– Снег пошел.
– Знаю.
Эва заворочалась.
– Я спать хочу, – говорит она. – Мама, еще ночь, говори потише.