еоцененное. Может, ему стоит вернуться в Стокгольм, освободиться от своей добровольной ссылки, засесть за рукопись, поставить пьесу, по крайней мере сходить на концерт, жить рядом с музыкантами. Отец смотрит на гроб папы римского, простой деревянный ящик посреди роскоши и великолепия. «Я тоже такой хочу», – говорит он себе, а через несколько дней садится в джип и едет к живущему в Слите плотнику, своему старому другу. Я использую слово «друг» в самом широком его значении, хотя «знакомый» подошло бы лучше, отец выстраивает вокруг себя то, что Стриндберг называет безличным кругом знакомств. Люди, которых ты замечаешь и которым, возможно, киваешь, проходя или проезжая мимо, те, кто, подобно тебе, предпочитает не лезть в душу. Именно этого он и добивался. Таков был его план. Оставьте его в покое. Он хочет бродить по своему длинному дому, из комнаты в комнату, а говорить что-нибудь кому-то он не желает. Но потом, в один из теплых весенних дней, после похорон папы римского, его вдруг охватывает беспокойство. Он едет в Слите, к плотнику, показывает ему фотографии в газете и пускается в объяснения. Плотник отхлебывает кофе. Черный, как ад, и без сахара. Плотник немногословен и терпеливо ждет, когда старик выскажется. От кофе отец отказывается. Он просит стакан минералки «Рамлёса», и его просьба не остается без ответа. Плотник склоняется над фотографиями. Гроб папы римского. «Простой деревянный ящик, – говорит папа, – безо всяких узоров». «Хм», – мычит плотник. Он допивает кофе, встает, вытаскивает блокнот и карандаш, опять усаживается за стол, чертит и высчитывает. «Ты же знаешь, кипарисы на Готланде не растут, – бормочет он и, не дожидаясь ответа, добавляет: – Значит, придется из ели или сосны делать». Он пододвигает блокнот отцу, тот склоняется над рисунком, вглядывается и кивает.
– Да, – соглашается он, возвращая блокнот, – именно так.
В доме в Хаммарсе нет лестниц, а в последние месяцы там и пороги между комнатами убрали. Когда отец пересел в инвалидное кресло, Сесилия убрала пороги, чтобы у отца хотя бы появилась возможность перемещаться из одной комнаты в другую.
Инвалидное кресло он не любил и не понимал, как с ним обращаться и куда в нем ездить.
Его тянуло обуться в снежно-белые кроссовки и гулять по берегу или проехать на велосипеде по сосновому лесу.
Он тосковал по красному джипу и реву, который тот издавал, когда он давил на газ и гонял по узким дорогам, например, из Хаммарса на Дэмбу, чтобы посмотреть кино, или из Хаммарса до церкви – чтобы зажечь свечу в память об Ингрид, или из Хаммарса до пристани, направляясь в Форёсунд за газетами.
В последнее время у него не осталось слов для тоски, он не говорил: «Я скучаю» или «Я тоскую», не говорил. Что он скучает по джипу, велосипеду и кроссовкам – это я сама додумала. Под «последним временем» я подразумеваю последние недели тем летом, когда он умер. Несколько его детей приехали тогда в Хаммарс, мы по очереди разговаривали с ним, но я прекратила записывать наши беседы на диктофон. Слова «диктофон» у него тоже не осталось. Как и слова «работа». Или «дети».
В предпоследней нашей беседе, в записи, сделанной весной, он говорит, что хочет надеть кроссовки, сесть в джип и отправиться в путешествие. Он всю жизнь тосковал по Хаммарсу. Ему хотелось остаться здесь. Не собирать каждую осень вещи и не возвращаться в Стокгольм или Мюнхен, а остаться в Хаммарсе. Но сейчас, когда он наконец здесь живет, он прикидывает, не уехать ли. Может, обратно в город. В Стокгольм.
Путешествовать он не любил. От переездов у него делалось несварение желудка, сама мысль о переезде, о чужих улицах, чужих комнатах, чужих лицах, чужих голосах была ему отвратительна. Переезды отнимали время у тщательно продуманного и отлаженного распорядка и у занятия, которое отец называл своей профессией.
Многие любят путешествовать, но те, кто путешествовать не любит, рассуждают примерно так: поездка не ограничивается собственно поездкой, это все то время, которое ты тратишь, думая о поездке как перед ней, так и по возвращении домой. Не уверена, что «думая» – правильное слово. Вполне может статься, что тебе удается не думать о поездке, однако ты все равно ею пропитан, путешествие пустило корни у тебя внутри, тебе приходится жить с ним задолго до отъезда и долгое время после того, как путешествие закончилось, – в этом смысле оно похоже на грипп.
Тем не менее в конце своей жизни, еще не забыв слово «тосковать», отец тосковал по переезду. Его тянуло оставить остров и вернуться в город.
ОНОн кладет руки на колеса, чтобы показать, что колеса не двигаются, как бы он ни старался.
ОНОн преувеличенно громко вздыхает.
ОНАОНОНАОНСпустя семь лет я лежу на диване в гостиной у нас дома в Осло. Муж и дочь спят наверху. Сейчас ночь или раннее утро, и до рассвета еще долго. Я слушаю записи. Четыре утра. Я полулежу с лэптопом на коленях и записываю все, о чем мы говорили, перевожу со шведского на норвежский, и это приносит мне ощущение свободы, возможно, потому что так я становлюсь хозяйкой голосов на диктофоне. Я взяла у Эвы ее большие синие наушники. Мой отец на пленке говорит, что хочет вернуться в Стокгольм, поселиться в небольшой трехкомнатной квартире неподалеку от церкви Хедвиги Элеоноры. Жить ему оставалось два месяца, и хотя этого разговора я не помню, судя по голосу, я раздумываю, возразить ли отцу (да, но, папа, нельзя же тебе переезжать прямо сейчас, ты ведь сам хотел тут жить) или поддакнуть ему (ну конечно, лучше тебе переехать в Стокгольм и поселиться в городе). Получается нечто среднее. «Не знаю… – говорю я, – возможно…» А потом еще добавляю: «Почему бы и нет?» О смерти мы говорим мало, отцу нужно осознать ту жизнь, которой он живет сейчас. Забывчивость. Сны, которые появляются и исчезают. Женщины, которые появляются и исчезают. Распахнутые окна. Женщины не знают, что окна надо держать закрытыми. Сесилия ничего им не сказала об этом. Была весна, и светило солнце. На подоконнике жужжит муха. Он часто говорит о своей слепоте, страшится операции, которая назначена на три часа дня восемнадцатого июня и будет проходить в больнице Висбю. Он боится туда ехать, к врачам, в больницу. От Хаммарса до Висбю примерно полтора часа езды. Отец говорил, что ни один мужик с Форё не ляжет добровольно в больницу Висбю.
«Если уж попал в больницу Висбю – живым оттуда не выйдешь, так что лучше на месте умереть, чем ехать в Висбю».
Сердце формируется следующим образом: в середине пятой недели беременности закладывается примитивная сердечная трубка, которая по форме сперва напоминает букву С, а чуть позже изгибается и превращается в сплюснутое S.
Когда я была беременна Эвой, задолго до того, как мы решили назвать ее Эвой, я проснулась однажды ночью от судорог и кровотечения. Я тогда была на третьем месяце и успела в течение года пережить две неудачные беременности. Одна прервалась на двенадцатой неделе, другая – на десятой. Как большинство беременных, я точно знала свои сроки: в ту ночь шла одиннадцатая неделя.
Было лето 2003 года, и мы уже несколько дней прожили на острове. Мы остановились в Энгене. С собой мы привезли туда собаку, это не та же, что у нас сейчас, ту звали Брандо в честь Марлона Брандо. Это была большая собака. Рассказать папе о собаке я не осмелилась. Когда он по вечерам приезжал в гости, мы запирали собаку в одной из комнат на втором этаже, надеясь, что она не завоет и не залает. Я боялась, что папа рассердится, потребует отправить собаку обратно или отправит домой нас всех, заставит выбирать между ним и собакой, потому что он не желает, чтобы «чертова псина болталась тут повсюду». Меня непрерывно тошнило, и нередко утром не хватало сил встать. До обеда мой муж писал, а после обеда уводил детей на пляж. Тем летом я ни слова не написала и почти не приезжала на кинопросмотры, боялась, что меня вырвет прямо на зеленые кресла и отец навсегда с позором изгонит меня оттуда. Да нет, такого не будет – утешали меня сестры. Ингмари сказала, что во время беременности ее тоже мутило. «Это семейное», – сказала она. Мне понравилось, что она это сказала. «Никто тебя не выгонит, – заверила она, – но если тебя все время тошнит, тогда, наверное, лучше посидеть дома». Когда я оставалась в доме одна, собака запрыгивала ко мне на кровать, прижималась к животу, и тошнота отступала. Муж принес в комнату телевизор и видеомагнитофон, и мы с собакой сутками лежали на кровати и пересматривали первый и второй сезоны «Клана Сопрано».
Как-то раз позвонил отец.
– Не придешь сегодня? – ласково спросил он. – А то пришла бы? Можно плед на живот положить, от тошноты помогает. Мы будем тот фильм с Грегори Пеком смотреть.
– Какой?
– Как же он называется… Один из двух… Ну тот, с Грегори Пеком.
Тем летом мы жили в Энгене впятером – мы с мужем, наш сын и двое детей моего мужа.
Я проснулась в страхе потерять этого нового ребенка. Муж разбудил старших детей и сказал, что мы едем в больницу и что им, старшим, придется присмотреть за младшей, чтобы она позавтракала, и еще им надо погулять с собакой, но в Хаммарс ее водить нельзя, лучше дойти через лес до пастбищ, что рядом со стеной. И мы уехали в Висбю, в больницу. В машине я сказала: «Лучше умереть, чем оказаться в больнице Висбю».