Наполовину брат и наполовину сестра. Будто бы не по-настоящему. Наполовину рожденные, наполовину живущие, наполовину забытые, наполовину запомнившиеся – призрачные дети, растворившиеся в кустах сирени или ушедшие сточной водой сквозь скотную решетку. Вечером на Дэмбе был праздник, и девочка танцевала и кружилась, так что одежду едва не сорвало.
Отец подарил ей зеленый разлинованный блокнот и сказал, что ей непременно нужно вести дневник. Ее старшая сестра Мария каждый день ведет дневник, а начала она, когда лет ей было меньше, чем сейчас девочке. Если девочка не станет вести дневник – сказал отец, она все забудет. Но девочке ничего не хотелось записывать в дневнике. Вместо этого она придумала секретный язык и исписала зеленый блокнот непонятными словами и табличками. «Ивоефо ккиттфсс й томб». Карты она тоже рисовала. Сотни карт. На многих из них она изобразила остров Форё. О масштабах она не особо тревожилась, границы же намного важнее. Рядом с коричневой скамейкой был велосипедный сарай, а за сараем начинался лес с тремя протоптанными в нем тропинками. Одна вела к морю, вторая – к небольшой избушке в чаще, а третья – к поляне или лугу, на котором отец со временем выстроил новый дом.
На новый дом – все дома у отца имели собственное имя, и этот назывался Энген – у отца был план: там они с Ингрид будут жить, когда состарятся. В Хаммарсе они станут жить летом, а в Энгене – зимой. «Иногда, – говорил он, – с моря тут так дует, что спать в Хаммарсе совершенно невозможно». Значит, спать он будет в другом месте. И Ингрид тоже. Вот только Ингрид умерла, и отец остался с разбитым сердцем.
Порой летом здесь было холодно, а то лето, как говорили, выдалось самым холодным за все время. Отец больше всего любил дождь. Он говорил, что действие всех его самых жутких кошмаров разворачивается в ясную солнечную погоду. Когда девочка была маленькой, ей разрешалось по утрам войти в комнату к отцу и Ингрид только после того, как по радио зачитают прогноз погоды и температуру воздуха по всей Швеции. Когда мужчина по радио говорил: «Висбю – семнадцать», можно было бежать будить взрослых. Взрослые братья и сестры жили в Энгене с возлюбленными, супругами и детьми. Девочка больше не была в семье самой младшей. Еще один дом, Карлберга, его позже продали, находился возле Судерстранда, а возле моря стояла небольшая избушка, до которой из хаммарского дома было рукой подать. Тут расположились братья и их девушки.
Как и большинству детей, девочке нравилось составлять списки и вести всевозможные подсчеты, и если кто-то спрашивал, она говорила: «У моего отца четыре дома, две машины, пять жен, один бассейн, девять детей и еще один кинотеатр».
Папа с Ингрид никогда не жили в доме в Энгене, но перед смертью Ингрид обставила дом по своему вкусу. Ян с детьми жил там каждое лето, несколько лет подряд. Сперва он работал железнодорожным кондуктором, а потом стал театральным режиссером. «”Король Лир” – это не про мужчину, который становится королем, а про короля, который мужает. И это, – Ян поднял руку, – сложнее всего. Королем может стать любой!» Среди братьев и сестер Ян был главным. Однажды он предложил поставить между домом в Хаммарсе и домом в Энгене большой шатер – тогда в дни накануне отцовского дня рождения всей семье хватит места за столом. «Ни хрена, – сказал отец, – не будет на моей земле никаких гребаных шатров, и хватит уже, осточертело, что все приезжают сюда и распоряжаются».
Прожив какое-то время в США, девочка вернулась домой в Норвегию, страну, где родилась. Она вышла замуж и родила сына, которого назвали в честь деда по отцу, Улавом, но в семье его зовут Ула. Она больше не была маленькой, но карты сохранила. Летом она жила в доме в Энгене, и каждый вечер на полянке возле дома Ула играл в футбол.
«Искусство рассказывать истории без слов – куда оно подевалось? – спрашивал отец, показывая по вечерам немое кино. – Это твое образование, – говорил он девочке, когда та еще была маленькой, – смотри и учись». Тогда пленку крутил Оке. А потом его сменила Сесилия. Высокая, красивая и босоногая, она стояла за окошком и ждала, когда отец подаст знак. Поднимет руку. И махнет. Свет гаснет. Начинается кино. «Любовь после полудня». Ян тогда тоже там сидел. И несколько дочек. Как-то летом в доме на Дэмбе остановилась Кяби Ларетей и потом приезжала уже каждое лето. Когда-то давно они с отцом были женаты, и у них родился сын Даниэль, а сейчас остались друзьями, по воскресеньям вместе ужинали, а после ужина она играла для него на пианино. По вечерам, направляясь смотреть кино, Кяби шагала по поляне, одетая в платье и шляпу и похожая на Франсуазу Жило на том снимке, где Пикассо бежит за нею с зонтиком в руках. Отец за Кяби с зонтиком не бегал, но всегда ее ждал, и называл «фру», и не обращал внимания, когда она прямо посреди фильма откупоривала бутылки с водой и грызла орешки – снедь она приносила с собой в большой корзинке. Другим и в голову не взбрело бы притащить на просмотр корзинку с орешками и бутылку, и все остальные старались не шуметь – неизвестно, куда привели бы подобные выходки. Другие приходили и уходили, а кто-то был там всегда. Перед тем как войти внутрь, принято было посидеть немного на скамейке. «Ушам надо привыкнуть, – говорил отец, – и глазам тоже». Врываться в кинозал – это не дело. А в середине июля, ровно пятнадцатого, через день после его дня рождения, над Дэмбой пролетали кроншнепы. Они летели низко, сбившись в стаю.
– Смотрите! – отец показал на летящее над головами черное покрывало из клювов и перьев, – улетают из Дэмбы, перебираются в теплые края, – он улыбался, – разве не чудо? Каждый год, в один и тот же день!
Пунктуальный, он ценил пунктуальность и в других, в том числе птицах, и обладал особым талантом прощаться.
Позже девочка и отец ее сына развелись, и еще немного погодя в ее жизни появился новый мужчина. «С ним ты будешь очень счастлива!» – заявил отец. Немного высокопарно. Мужчина был красивым, и она была влюблена.
Как-то зимним вечером она разговаривала по телефону с братом. Тот спросил, как у нее дела с новым мужчиной, и девочка рассказала, что он ее бросил, на что брат признался, что у него рак крови и что восемьдесят процентов заболевших этим видом рака выживают, однако несколько последних ночей были сущей пыткой. «Странно думать, что по паспорту мне, может, так навсегда и останется пятьдесят восемь», – добавил он.
Тот новый мужчина вернулся к девочке, и они снова сошлись. Во время свадьбы они так тяжело дышали, словно всю дорогу к церкви бежали. Немного погодя у них родилась дочь. Они назвали ее Эвой. Летом они ездили на остров и жили в доме в Энгене. Там над кухонным столом висела люстра с желтой бахромой, которая с каждым годом все сильнее мохрилась.
Каждый день отец садился в красный джип и курсировал между Хаммарсом и Дэмбой. Поездка занимала десять минут. В три наступало время послеполуденного кино, но встречались все без десяти три. Однажды отец сказал, что хорошо бы проложить железнодорожную ветку между Хаммарсом и Дэмбой и ездить в кино на поезде с паровозиком.
Еще отец ездил в Форёсунд за утренними газетами, но туда он отправлялся по вечерам, после кино. Из Форё до Форёсунда добраться можно на желтом пароме – всего их два. Паром идет пять минут. Летом паромчики бегают, как челнок, примерно каждые пять минут, а зимой и осенью только раз в час. Паром ходит точно по расписанию. Представьте, что вы – единственный, кому надо перебраться через залив. Уже конец октября. Представьте, что гоните на полной скорости. Дорога к паромному причалу длинная и прямая, и паромщику видно вас издалека. Мимо проносится церковь, поляны, ягнята, сосны и старая мельница. Паромщики вас видят, но вы опаздываете, и тогда они вас не ждут. Паромный шлагбаум опускается, и вы, несмотря на закрытые окна, слышите стук, потом поднимается мостик, и паром начинает свой путь в сторону Форёсунда.
Он становился старше, старел, он говорил, что вещи исчезают.
– Какие вещи?
– Слова. Воспоминания.
Тогда она не очень много над этим раздумывала. Память у него была лучше, чем у нее. Все равно, по большому счету, ничего не изменилось. Он помнил имена, даты, исторические события, фильмы, сцены, музыку. Он снова и снова рассказывал одни и те же истории, но так оно всегда было, это вошло в летний репертуар. Возможно, сейчас он рассказывал эти истории все чаще, но помимо этого никаких особых признаков не наблюдалось.
Старый листок желтоватой бумаги на кухонном столе в Энгене:
Горячо любимаяМладшая Дочь!Бесконечно счастлив приветствовать тебя здесь вместе с юным Улой (Улавом?) и добрыми друзьями.Ты всегда приносишь с собой лето (какой бы ни была погода).Крепко обнимаю,Отец.Ему нравилось, что красный джип такой шумный. Ему хотелось, чтобы его слышали, хотелось, чтобы слышали, что он едет. Девочка, давно уже не маленькая, давно уже взрослая женщина и мать двоих детей, видит, как по лесу несутся клубы красной пыли. Слышишь, сколько от меня шума? Видишь, как быстро я мчусь? Вот он уже на повороте, как он быстро едет, очень быстро, тормоза взвизгивают, напоследок он просто от радости давит на газ, а потом глушит двигатель. Открыв дверцу, он берет палку и делает попытку выскочить из машины.
Сейчас ровно без десяти три.
– Какие слова исчезают?
– Ох, даже и не знаю… я сейчас в джипе, двигатель заглушил. Других машин на пароме считай, что и нет. Я машу паромщику, и тот машет мне в ответ. По-моему, он уже лет сорок тут паромщиком работает. Лето наконец-то закончилось. Сероватый свет вернулся. Возле перил стоит девушка, ей лет двадцать с небольшим, она отвернулась. Я еду в Форёсунд за газетами. Небо вдруг разверзлось и пролилось дождем. Девушка смотрит на небо, но не двигается с места. Паром постукивает. Льет дождь, и я включаю… Ты же понимаешь, да? Из головы вылетело. Идет дождь, девушка поднимает голову, и я включаю… Как они называются-то? Их во время дождя включаешь, и они ползают туда-сюда по стеклу? Ну так – вжик-вжик?