Мать с вольных хлебов перебралась в фирму.
У Люси есть нянька. Они часами гуляют в парке, когда Гибб уходит, так что отец Люси может поспать. Спать днем трудно. В ожидании мальчика я изображаю потерю сознания, противясь нападкам на органы чувств. Сворачиваюсь в клубочек среди газет, глаза плотно сощурены – одни щелки. Тишина полезна для отца Люси. Мешки, которые он швыряет через меня и в которых громко звякает стекло, да только ему присущий запах кислятины подсказывают мне: виски тоже пользу несет.
Мое пребывание на углу кратковременно. Убиваю еще одну кошку.
Подобные малые нарушения не одобряются, но не запрещаются. Мы наделены определенными клапанами для своей энергии, которые (если пустить в ход) избавляют нас от нестерпимых желаний, которые нам не дано обуздать. Вдоль моего шишковатого хребта теснились щелки, исходившие жгучей болью.
Отец Люси уходит от матери за неделю до свадьбы. Она велела ему проваливать. Однако в бесконечной череде бросаний любая утрата воспринимается как бегство. Она твердит себе самой, что это она велела ему проваливать. Она твердит себе самой, конечно же, что это она сделала и что была права. Ей нужно было это, твердит она самой себе, – уважение. Мать зарывается лицом в животик Люси. Он бросил меня.
В последующие несколько месяцев она будет находить небольшое, зато постоянное утешение в смехе Люси, ее нуждах и визгах. Нас с мальчиком это утешать не будет. Я снимаю третий этаж.
Гибб – мальчик, к труду не способный. Это трудно понять, но он накручивает в этом самого себя. «Кривым милям кривых путей надобен любитель», – этот стишок неверно понимает причинно-следственную связь. Его приятели один за другим убеждают своих родителей отказываться от приглашений матери. В некоторые игры он играет слишком жестко. Его одиночество походит на пистолет в тумбочке у кровати матери. Он там побывал – нет никакого пистолета. Меня, женщину сверху, он спросил, есть ли у меня оружие.
Мать ведет себя как мать. Обо мне она беспокоится больше, чем о Гиббе. Я не столуюсь у них, хотя и приглашали. Каждый день я ухожу ненадолго, но она не знает, куда я иду. Работаю ли я? Ей хочется спросить. У нее работа есть, однако нянька стоит дорого. Отец Люси вдоволь наигрался с бабушкиным семенем.
Мое дело наблюдать, а теперь еще и слушать. Я появляюсь – на этот раз, – будто сама время выбрала. Мы не выбираем. На вид я бесполая, хотя мать считает меня лесбиянкой. Превратное представление позволяет мне в упор разглядывать ее и мальчика, невзирая на приличия. Посторонним жутко много позволяется, на них смотрят как на ниспровергателей всего, от чего истово верующие втайне отреклись.
Люси, непросыхающая булочка, тянет больше, чем хлебу положено. Пухлая. Сама я ее на руки брать не вызываюсь, но иногда должна. Мы с ее матерью приятельницы. Этим словом женщины величают тех, кто посидит с ними больше одного раза.
Несчастье подтачивает весь мир Гибба, иначе он перенес бы все свои дурные чувства на меня, в особенности поскольку уже приладил к этому телу свои первые волнения. Он подглядывает из-за угла. У прямой юбки, что я ношу, из-под подола выбиваются кружева, словно бы по недосмотру. Я наблюдала, как он смотрел. Для него это – ноги.
Когда отец Люси ушел, мальчик думал, что теперь все будет как надо. Этого не случилось. Боль его усилилась. Он под моей опекой: от меня зависит сгладить в нем перегибы.
Иду к нему. Нам рекомендовано в такие моменты сохранять телесность. Иначе не миновать умопомрачения.
Мы с матерью распиваем на двоих бутылку вина, она не замечает, что я не в доле. Я удаляюсь. После того как она спускается вниз к своему включенному телевизору, я возвращаюсь на второй этаж и захожу в комнату Гибба.
Горит ночник. Гелиевый светильник. Стены плавают в розовом.
На мне шелковые белые одежды, в каких всегда являются ночные видения.
Я посланник. Опускаюсь на кровать рядом с ним. В постели он маленький.
– Узнаешь меня? – спрашиваю.
– Да. – Поразительно отчетливо, у мальчика дар оратора. Даже во сне.
– Хотел бы ты чувствовать себя лучше, Гибб? Потому как я могу дать тебе почувствовать себя лучше. – Выдерживаю паузу. – Даже хорошо.
Он уже пробудился, притворяется, что еще нет, смотрит, прищурившись, сквозь густые ресницы, едва дышит.
– Да.
Это – шепотом. Сказанное мне «да» есть тайна, как и наставления, что я передаю. Тайну посерьезнее я не сообщила.
Склонилась я так низко, что моя губа задевает его красную ушную раковину. Я чувствую, как в завитках бьется его пульс, отвечая посланным мною словам. Я говорю, что он станет делать. Сведения эти я передаю ему в мельчайших деталях. В дымке и филиграни. Мальчик едва дышит. Он вслушивается всем своим напряженным маленьким телом. Будь он, как я, то, может, я оставила бы его там, на матрасе. Позади себя.
А потом, как у нас принято, я целую его. Склоняюсь над мальчиком. Глаза его распахнуты. Я целую его в отметину, такую незаметную, что только мать помнит о ней. В самом центре лба. Родинка (та самая, которой я одарила его девятью годами раньше), полыхая, трепещет под моими губами.
– Порой нам приходится забирать обратно то, что было даровано, – говорю я ему. – Порой Бог просит нас отменить сделанное Богом, и мы должны просить у вас помощи.
Дети считают передачу невесть чьих наказов глубоко несправедливой. Почему должны они стать рабами тех, кто знает, как лучше? Тем не менее они умирают от желания быть послушными. Особенно самые ужасные из них жаждут примкнуть к чему-то большему, неизъяснимо переполненные благоговением.
Именно этот внутренний конфликт делает из них таких необыкновенных, ломких пешек.
Гибб поднимает на меня взгляд. Просьба моя чересчур велика. Да и не просьба это вовсе, и осознанию этого я даю свернуться у него на груди горячим клубком уличной кошки. Запускаю свои пальцы ему в грудную клетку, чтобы напомнить о его бабушке. О том, что я сделала с нею.
О том, что я еще могла бы сделать.
Вижу, что он думает о ней. О матери. Это потрясает меня – его любовь. Как проявляется она даже в таком ребенке. Даже к такой матери. У скул расслабило, туго сжатые мышцы вокруг глаз отпустило. Накал любви Гибба понемногу омрачает комнату.
Становится сумрачнее. Темнее. Отворачиваюсь от мальчика. Гелий в лампе застыл. Застывший слой почернел и – под присмотром – отпадает от аморфной массы, заключенной в стеклянную трубку.
Вещество вновь обретает текучесть, только теперь свет пробивается через струпья. Смотрю на мальчика.
На этот раз сил сказать «да» у него нет. Он кивает.
Завидую этому: тому, что он способен сделать в такой момент, – то, что сам даже не осознает как выбор.
Шестидюймовый[62] мясницкий резак был бабушкиной гордостью и забавой. Маленькой женщине требуются точные орудия. Никаких иных рычагов у нее нет.
Гибб уходит в школу, когда уходит мать. Он встречается с остающимся приятелем на углу и вышагивает два квартала, прежде чем бегом рвануть обратно за забытой тетрадкой. Приятель идет дальше. Внутри каменного особняка нянька на плите разогревает бутылочку в миске. Я ожидаю у себя в комнате, сложив руки на коленях.
Когда слышу ее крик, делаюсь бестелесной. Он молод. Возможно, ему понадобится некоторое время, а я так и не сумела привыкнуть к этим звукам, знакомым в общем-то на предприятии моей работы.
Я ценю Моцарта, а еще «Мотаун»[63]. Кое-что из грегорианских песнопений. Ив Мандес[64]. Телониус Монк[65].
Подробности у меня есть, как то и следует. Я читаю досье.
Вначале он рубанул ее чуть выше талии. Врезался в позвоночник, но не рассек его. Лезвие уходит ей в бедра глубже, нежели могли бы ожидать судмедэксперты, учитывая рост и вес мальчика. Она хватает кипящую воду, но кипяток плещет на нее. Волдыри. Кровь лужей разливается по плиточному полу. Видимо, на крови она и поскользнулась. Поскользнувшись, плюхается. Брызги. Едва она распростерлась, как он добирается до ее горла, и опять же глубина пореза впечатляет специалистов. Оборонительные раны – минимальны. Ухватить лезвие она не успела. Ему удается быстро перерубить сонную артерию. По мнению спецов, это либо случайно, либо заученно.
В это время Люси сидела перевязанная на своем высоком стульчике.
После.
Мальчик он смышленый, с развитой памятью, а потому жгут из перекрученного школьного галстука выдерживает, и Люси выживает.
Перерубив – не без труда – колено, он берет все еще обтянутую чулочком ножку и врубает резак в подъем между третьей и четвертой плюсневыми костями, раздвигая их. Потом медленно, церемонным шагом обходит столовую и гостиные, оставляя за собой кровавый след. Вскоре, полагаю, на свадьбах цветы будут носить мальчики. Кладет ножку на подоконник, а сам открывает окно. Вышвыривает сраженную розу вместе с торчащим в ней резаком. Невероятно, но ножка Люси перелетает через чугунную ограду с плющом и падает на тротуар.
По первоначальным указаниям (до нашей игры в телефон), Гибб ударом резака приканчивает Люси.
Мне позволены кое-какие клапаны, полуправды, импровизации. Хотя они и незначительны, меня всегда наказывают. Для няньки ничего нельзя было поделать.
В свой восемнадцатый день рождения Гибб переводится в частное заведение. Мать платит из остатков бабушкиного семени, но никогда не навещает. Мать и Люси неразлучны, а Люси и в голову никогда не придет наведаться. Обзаведясь протезами на грани искусства, Люси становится известной теннисисткой, глашатаем интересов людей с ограниченными возможностями, инотелесной моделью. В интервью они с матерью не упоминают Гибба. Если интервьюеры настойчивы, обе уходят.
Думают они самое худшее. Считают его бездушным. Но душа его без изменений. Она скручивается в нем, как посудное полотенце при отжиме.