Не знаю почему, но мне показалось, что он страдает, что у него какой-то недуг. Двумя руками он опирался на палку и смотрел прямо перед собой.
Я понял, что это был Командир, которого дядя Аполлон ждал с таким нетерпением, ради которого приехал в наш город.
Боевые друзья наконец встретились!
Никто, кроме меня, не замечал его страданий. Идущие навстречу приветствовали ветеранов — Командира и старшину, а старые фронтовики по давней привычке вытягивались перед командиром и прикладывали к виску руку, забыв, что на голове вместо пилотки кепка или соломенная шляпа.
А машина медленно ехала по городу, словно генерал объезжал свое сильно поредевшее седое войско.
Я побежал за машиной. По счастью, ход у «Ивана-виллиса» был не слишком скорый, и я поспевал за ним. Машина остановилась у белого дома с зеленой крышей. Показалась большая, обутая в сапог нога, а затем выбрался и сам дядя Аполлон. Машина скрипнула, как бы облегченно вздохнула. Командир выходил из машины с трудом, больше опираясь на палку, чем на ноги. Дядя Аполлон помогал ему, он сердился и резко повторял:
— Сам… Сам…
Не хотел принимать помощи.
Он покраснел от напряжения и досады и некоторое время стоял возле машины, двумя руками вцепившись в палку. Ему надо было идти, но он не мог — не мог заставить свои ноги сдвинуться с места. Я почувствовал, что ноги не слушались его строгой командирской команды.
Тогда дядя Аполлон молча подставил свое плечо и обнял Командира.
— Не спешите… Пойдем полегоньку… полегоньку… — Он уговаривал старого воина, как ребенка.
И в ответ на уговоры тот медленно сдвинулся с места. Он сделал несколько шаркающих шагов и остановился.
— Что это за жизнь! Что со мной стало! — Похожие на стон слова с болью вырвались у него. — Белиберда!
Мне показалось, что сейчас он заплачет от боли и досады. И чтобы не видеть его слез, я отвернулся.
Но Командир не заплакал. И когда я выглянул из укрытия, он сидел на скамейке у дома и сдержанно улыбался.
— Порядок в танковых частях! — донесся до меня его хрипловатый голос.
— Так точно, товарищ майор! — отозвался дядя Аполлон.
Война давно кончилась, а бывший старшина продолжал называть своего Командира по-военному «товарищ майор». Словно так и не узнал его имени-отчества.
Со стороны озера доносилась песня.
Однажды перед нашим домом появился какой-то худой мужчина. У него были торчащие в стороны малиновые уши и острый, розовый, как с мороза, нос. Незнакомец все время шмыгал им, при этом подносил к собственному носу кулак.
— Здесь продается машина? — спросил он, заметив меня.
— Ничего здесь не продается, — отрезал я.
Но он пропустил мои слова мимо своих малиновых ушей.
— Этот «газон» продается? — Он бесцеремонно постучал костяшками пальцев по крылу «Ивана-виллиса».
Слово «газон» резануло мой слух. Я враждебно посмотрел на незнакомца. А он шмыгнул носом и стал ходить вокруг фронтовой машины, бесцеремонно разглядывая ее, стучал по капоту кулаком, дергал за ручки. Я же, сдерживаясь изо всех сил, наблюдал, как он обнюхивает старую машину своим острым нахальным носом.
Стало нестерпимо обидно за «Ивана-виллиса», и, чтобы сразить наглого покупателя, я крикнул:
— На этой машине Командир ехал… в День Победы!
Не сразил я «малиновые уши».
— Где ключи? — спокойно спросил он. — Где заводная ручка?
— Никаких ключей, — взорвался я. — Никакой ручки! И вообще машина не продается.
Покупатель тоже рассердился, нацелил на меня острый нос и выпалил:
— Твоя машина? Не твоя! И помалкивай в тряпочку! Я возьму ее, если сойдемся в цене. Передай хозяину, пусть на многое не рассчитывает.
И, оставив меня в полной растерянности, он пошел прочь.
В это мгновение я со всей ясностью ощутил, как мне дорог этот старенький «Иван-виллис». Словно мы с ним бок о бок прожили всю жизнь. И те переживания, которые выпали на его долю, были и моими переживаниями.
Нет! Нет! Нет! Не отдам тебя никому!
Впервые в жизни я почувствовал, что есть вещи, которые не продаются. Никогда не продаются! Потому что они дороже денег. Они — как дружба. И я, мальчишка, тут же захотел объяснить это взрослому человеку. Я кинулся следом за покупателем. Добежал до перекрестка. «Малиновых ушей» нигде не было — покупатель как сквозь землю провалился.
Я вернулся к «Ивану-виллису» и осторожно провел рукой по шершавому от ржавчины крылу. Я жалел его, как старого коня или собаку.
Вечером, когда дядя Аполлон вернулся, я поджидал его на крыльце.
— Тут приходил один, — заговорил я, стараясь держаться как можно спокойнее, — хочет купить нашу машину. Так мы ему и продадим! Нашел дураков.
Я думал, что дядя Аполлон воскликнет свое обычное «Ба!» и отругает наглеца, который осмелился посягнуть на нашего друга. Но дядя Аполлон вздохнул и сказал тихо, так тихо, словно не хотел, чтоб я услышал его слова:
— Придется расстаться с «Иваном-виллисом».
— Как? — Кровь ударила мне в лицо.
— Нужны деньги, понимаешь? Позарез нужны, — все так же тихо говорил дядя Аполлон.
— Зачем вам столько денег?
В этот момент я не думал, что дядя Аполлон вовсе не обязан объяснять свои взрослые поступки. Я говорил с ним как равный, требовал от него ответа.
И тут я почувствовал, как дядя Аполлон мучался: хотел что-то рассказать мне и не решался. Однако закон дружбы требовал объяснения.
— Понимаешь, — наконец выдавил он из себя, — мой Командир вернулся… Не помогло лечение… У него отнимаются ноги…
Я не признался дяде Аполлону, что видел его Командира и догадался о его страданиях. Только сказал:
— У нас в городе две больницы.
— Две больницы, — согласился дядя Аполлон. — Но что могут сделать эти две больницы! Он в Ленинград ездил. В Москве лежал в госпиталях. Никаких результатов… Я слышал, в Сибири есть один доктор… он помогает… Хочу съездить, познакомиться, поговорить. Может быть, он согласится приехать… Но для этого нужны деньги, много денег… Иначе разве бы решился продать…
— А Командир?
— Слышать об этом не хочет. Разуверился, говорит, во всей медицине! И деньги у него какие? Пенсия! Я все равно поеду. Надо спасать человека!
Дядя Аполлон долгим взглядом посмотрел на старую машину, словно прощался с ней, потом отвернулся.
Он, видимо, понимал, как горько я расстроен, и, чтобы отвлечь меня от тяжелых мыслей, выдавил из себя улыбку и воскликнул:
— Ба! Ты не знаешь главного! Я тебе не рассказал, как в Венгрии судьба свела меня с «Иваном-виллисом»! Нет? Тогда ты не знаешь главного.
Не знал я про Венгрию. Откуда мне было знать! А дядя Аполлон потер руки и сказал:
— Так вот, Валера, стоял ясный, солнечный день. Я возвращался из госпиталя на 3-й Украинский, в родную часть. Я был симулянтом наоборот: настоящие симулянты здоровы, а прикидываются больными, я же с незажившей раной прикинулся здоровым… Кутаясь в старую шинель, я трясся на попутной машине по венгерской земле… На придорожных указательных стрелках было написано: «Будапешт». Нас обгоняли танки. Пахло жухлой травой — впервые за войну я почувствовал запах осени. И вдруг на обочине дороги я увидел своего командира полка. Он стоял в куртке без погон и о чем-то горячо разговаривал с незнакомым майором. Я подумал, что лучше не попадаться ему на глаза, и нырнул за спину рыжего солдатика. Ба! Увидел! Смотрел вроде в другую сторону, а меня увидел. И сразу — стоп машина!
«Старшина Голуб! Ко мне!»
Попался, ничего не попишешь! Я осторожно вылез из кузова, одернул шинель и, изо всех сил стараясь не хромать, подошел к командиру.
«Товарищ майор, старшина Голуб…»
Но он не дал мне доложить по форме.
«Что так рано вернулись с излечения?»
«Зажило, — отвечаю, — кость не задело… организм крепкий».
«Организм у тебя крепкий», — соглашается Командир, достает из кармана папиросы, а сам смотрит на дорогу.
Я смотрю туда же и вижу на обочине новенький автомобиль. «Виллис» не «виллис» — не поймешь что, но для войны годится: пушку прицепить можно, ветровое стекло откидывается, пулемет крепится… Майор перехватывает мой взгляд и говорит: «Что скажешь?»
А я, как ты, Валера, спрашиваю:
«Что это за марка?»
«Наш советский «виллис», — отвечает. — «Иван-виллис». За руль сесть можешь?»
«Так точно, товарищ майор!» — не раздумывая, выдохнул я.
Но мой Командир покачал головой — все понимал он, все чувствовал.
«Врачей ты обмануть можешь, — говорит, — но рану не обманешь. Откроется — хана. Вот что, Голуб, садись на мое место, а я за руль. Поработаю у тебя шофером до полной поправки».
И он засмеялся удачной шутке.
И неделю крутил баранку, а я ездил пассажиром на командирском месте…
Дядя Аполлон раскраснелся, в его глазах появилось так много озорства и лукавства, что он сразу помолодел лет на двадцать. От возбуждения он ходил взад-вперед и мычал под нос мотив своей любимой песни про медаль за город Будапешт. И вдруг остановился и внимательно посмотрел мне в глаза.
— Как ты думаешь, могу я бросить своего Командира в беде?
— Конечно, нет! — вырвалось у меня. — Но ведь, кроме вас, целый полк!
— Где он, полк! — вздохнул бывший старшина. — Один батальон остался… не более.
Он вдруг помрачнел, а глаза спрятались глубоко в щелки.
— Я никогда так не рассуждал и тебе не советую, — строго сказал дядя Аполлон. — Мелкие людишки так рассуждают. Белиберда всякая…
Он долго не мог успокоиться, но потом почувствовал себя виноватым передо мной за излишнюю резкость и положил мне на плечо свою тяжелую руку.
— Идем на озеро!
— Зачем?
— Идем, идем, узнаешь!
И мы зашагали рядом мимо редких вязов, по тропинке, которая пробиралась в зарослях ежевики.
У самой воды он остановился, взглянул на меня весело и даже подмигнул мне.
— Если не возражаешь, я тебе сделаю подарок.
— Мне? За что?
— А ни за что! За то, что ты есть, Валерка — мой друг! За то, что честный парень, что немаловажно… Да ты не подумай, что я подарю тебе что-то дорогое. Я подарю тебе свисток… вернее, научу тебя свистеть… по-особенному.