— Ты про отца и Амалию? — запоздало хватаю мысль.
— А про кого еще? — бабушка вымученно улыбается.
Обнимаю за плечи и побуждаю идти в дом:
— Мудрая ты у меня, ба. Сильная, терпеливая.
— И к тебе с годами придет то, чего по молодости и горячности не достает.
— Нет, такое сердце, как у тебя, мне не видать… Оно одно на миллионы. А если учесть, что их в нашем доме два, — твое и дедово, — боюсь, и правнукам его не унаследовать, — уже в зале и без толики лести.
— Ты что такое говоришь? — с любовным укором качает головой бабуля. — Ты у нас золото. Умница, красавица, талантище, — обхватывает мое лицо и целует поочередно в обе щеки.
— Не наговаривай, — отстраняюсь. Скверно, будто она не комплимент отвесила, а опорочила меня. — В отличие от ваших — мои обиды глубоко сидят, а желания прощать — не шибко резво проявляется.
Бабуля мрачнеет, во взгляде печаль и невысказанная горечь:
— У всех у нас есть обиды и тайны. Есть причины молчать или высказываться, но иногда понимаешь, что никому не будет лучше от твоего мнения. Умение находить компромиссы, понимать друг друга для СЕМЬИ — великое дело. Лезть на чужую грядку, даже если огород общий — невоспитанно, да и кто такое право дает? Опыт — дело наживное. Кто на своих ошибках учится, кто на чужих. А зная, что и сам не без греха, учить жизни другого — совсем не по-людски, — с какой-то обреченностью машет дланью бабуля.
— Ба, — глухо усмехаюсь, не в силах уложить в голове, что у родственницы могут быть грехи, — мудростью делиться нужно, а таким людям, как вы с дедом, тем более.
— Мудростью можно поделиться, когда другие ее готовы выслушать. Да и кто сказал, что она приживется в новое время, что полезна в сложившихся рамках нравственности? Мир меняется, мудрость теряет свою нужность и значимость.
— Ба! — не без восхищения, — тебе нужно преподавать психологию, — знающе киваю. — Я бы обязательно на курс записалась.
Родственница с нежностью треплет меня за щеку:
— Руки мыть, переодеваться и на кухню. Поможешь на стол накрыть.
— Ну вот, сразу припахиваешь, — театрально ворчу и с тяжким выдохом плетусь к лестнице.
Пока накрываем на стол, дом наполняется голосами родственников и соседки. Они уже явно успокоились — сейчас тихо и без лишних эмоций переговариваются.
Топчусь на кухне, страшась нарушить мирность обстановки, да и внимания совсем не хочу. Я еще не очень отошла от бодрого утра и темпераментного дня, чтобы насытиться эмоциями подступающего вечера. Поэтому, пока никто не видит, пью чай. На самом деле — торопливо запихиваюсь мелочами и сладостями, чтобы аппетит перебить и со всеми не сидеть.
Сошлюсь на усталость и головную боль.
— А, Иришенька, чай пьешь? — на кухню заглядывает Амалия и так мило улыбается, что приходится выдавить ответную:
— Угу, — хорошо, рот забит печенькой.
— Почему ты здесь, а не в зале? — сникает Амалия.
— Да я не голодна, по сути, — бормочу нелепое оправдание.
— Что значит, не голодна? — охает, подоспевшая некстати бабуля. — Ирочка, ты уж себя совсем извела. Так исхудала, что мне глазу больно, — на лице родственницы столько невысказанной обиды и разочарования, что в который раз тошно за себя становится. — Не обижай нас, — смягчается тон родственницы. Уже чувствует, что вот-вот меня дожмет. — Составь компанию.
— Я… — хочу заткнуть рот чашкой, потому что аргументов для дельного отказа нет, но уже поднеся ее к губам, осознаю, как некрасиво смотрится уловка по избеганию родни.
— Хорошо, — бурчу под нос. Ополаскиваю чашку, ставлю на сушилку и иду в зал.
Поздний обед проходит в гнетущей тишине, словно у нас неразрешимый конфликт и никто не желает начать примирение.
Едва высиживаю, и то большей частью с котом играю. Он, зараза, под столом крутится, да когтями по нашим ногам прогуливается.
— Сегодня мне нужно на встречу к семи съездить, — нарушаю молчание, когда становится совсем невмоготу, да и как-то озвучить предстоящий уход следует. — Но домой к ночи вернусь, — торопливо добавляю, когда на меня уставляются все родственники разом.
— Нам поговорить бы нужно, принцесса, — мрачен отец.
— Да, я помню, — киваю вяло. — Но сейчас уже почти пять, а мне еще переодеться… — мямлю кисло.
Папа с достоинством выдерживает очередную отговорку.
— Когда ты будешь готова, — уставляется в пустую тарелку.
— Ага, — формальная улыбка, — спасибо за компанию, бабуль, тебе за вкуснятину. И вам, — кошусь на соседку, запоздало осознав, мне не за что ей спасибо говорить, — за то… что с нами. — Кошусь на отца, он с легким укором на меня.
Неопределенно развожу руками, мол, прости. Глупо и по-детски, но я пока не совсем смирилась с мыслью, что соседка мне мачехой станет. Прям аномалия… эта Амалия… Но при этом она меня не раздражает. Женщина, как женщина. Милая, любезная, не надоедливая.
Спешно убираю за собой посуду на кухню. Ставлю в посудомоечную машину, которой пользуемся в редких случаях, когда праздники или семейные посиделки. Как сегодня…
Рыжий уже здесь трется — хвостом подергивает, ушками нервно прядает, пока кушает из своей тарелки на полу.
— Ты мой красавец, — любовно тяну, огладив животину.
— Еще раз спасибо, — брякаю, минуя родственников, все еще сидящих за столом. Вид соседки, мягко говоря, расстроенный.
Блина, вот что я наделала? Обидела женщину. Она ведь хорошая. Мне очень, ну прям очень, нравится. Я даже не обижаюсь на нее из-за мамы. Если бы не ее сын, так и круто было бы, если отец с ней стал жить. Может, от меня отстал со своими нравоучениями и попытками сделать из дочери лабораторную крысу а-ля старую деву!
— Игнат приезжал, — реплика Амалии догоняет в спину, когда уже к лестнице иду. Звучит так внезапно, что с шага сбиваюсь. Торможу возле первой ступени.
— Да, я видела его велик и скейт в гараже, — непринужденно, насколько могу, дергаю плечом.
— Передавал привет, — внимательно смотрит на меня соседка, будто старается отыскать хоть намек на мои настоящие эмоции.
А мне больно. В горле аж режет от сухости, дышать плохо получается. И сердце предательски долбится, с каждым ударом все ощутимее и натужнее «Игнат. Игнат! Игнат!!!».
— Угу, — благо, голос не подводит. Звучит безлико.
— Скоро приступят к сборке второго этажа, — делится новостью соседка. Вообще идиотская новость. Пока кушали, это обсудили. — Только в проект доработку внесут, — чуть мнется, косо посмотрев на моего отца.
Папа молчалив, поглощает остатки гречки и салата с зеленью.
— Угу, — киваю, чтобы хоть как-то поддержать Амалию, да и разговор, хотя не понимаю, в чем его необходимость сейчас.
— А потом я съеду, — в ее глазах мелькает раскаяние и смущение, — и Игнат, если вернется. Точнее, — поправляется, чуть мотнув головой, — когда…
— Да вы нам не мешаете, — все же заставляю себя ответить что-то более сложное, чем междометье, — вроде.
Признаться, напрягает молчание папы. То ли я чего-то недопонимаю, то ли правда что-то происходит.
— В гостях хорошо, а дома лучше, — заключает с неестественной улыбкой Амалия, хотя изо всех сил выдавливает непринужденность.
Мне уже интересно, что тут за секреты без меня случились, только не требовать же объяснений. Да и бабуля сегодня мудростью делилась — со своими советами на чужую грядку…
Уверена, придет время — поведают, а нет — значит меня не касается…
— Дело ваше, — равнодушно окидываю родственников взглядом.
Все молчат. Меня обычно не смущает тишина, но сейчас она удручает, а если учесть, что за душой немало секретов, так и подавно тяжким грузом наваливается.
— Если проблема во мне, то зря. Мне все равно… — на всякий случай решаю прояснить позицию, хоть чуть лукавлю. Не столь Амалия пугает в доме, как возможное присутствие ее сына. Не знаю, когда буду готова спокойно переживать совместные посиделки, праздники, но точно не сейчас… Еще рано… свежо, ощутимо и нервозно.
— Я же тебе говорил, — тотчас подхватывает папа, стреляя в Амалию укоризненным взглядом. — Ирина взрослая девушка, и со своими обидами и чувствами быстро справляется.
— Даже если бы не справлялась, разве кого-то волнуют мои чувства и обиды? — не покажись фраза смехотворной, я бы, возможно, в нее поверила.
— Конечно, милая, — заверяет убедительно соседка.
— Если уже Игнат смирился и успокоился, то Иришка и подавно не будет против нас.
Странно, диалог начали со мной, а обращаются через меня — друг к другу. Хм, видимо, у них размолвка на фоне совместной жизни и наших с Селиверстовым интересов.
— Да вы что? — не выдерживаю и давлюсь смешком. — Сам Игнат дал благословение? — видя растерянность на лицах домочадцев, продолжаю глумление: — Жаль, он единственный, кто умел привнести эмоций в нашу унылую, интеллигентную жизнь. Даже скучно как-то — все слишком благодушно и понимающе.
— Ирина!
Ура!!! Папа ожил! А то уже начинается тик из-за странного поведения родителя.
— Прошу, не будем поднимать пройденный этап. Ошибки все допускают и даже аморальная сторона…
— Ты не имеешь права мне указывать и тыкать в аморальность! — все же выводит на более сильные эмоции папа. — Как бы я ни была не права, как бы вопиюще некрасиво ни поступала, не имеешь права. Кто угодно, но только не ты и не Амалия…
— Не тебе меня судить, Ирина. Не детям осуждать родителей! А я твой отец!
— И что? Слово «отец» не столь важно, как «человек». Быть человечней, порядочней — это важнее, а ты не такой…
— Ира, сядь! — кивок на диван.
— Мне вообще-то уходить нужно! — предпринимаю попытку ускользнуть от разговора.
— Сядь! — приказ, но и я вредная.
— Мне и стоя нормально.
— Дело твое, — отец даже не оборачивается, зато бабушка и дедушка тенью покидают зал. Амалия утыкается лицом в руки. Вроде не плачет, но напряжена так сильно, что мне реально страшно становится. — Как бы ты не спешила, есть некоторые вопросы, которые следует прояснить немедля, — серьезен и обманчиво спокоен. — Потому что так больше не может продолжаться. Жизнь… не только твоя, но и наша…