— Я слушаю, — складываю руки на груди в защитном жесте и подпираю задом тумбу возле лестницы.
— Я никогда раньше не говорил с тобой на столь щекотливую тему, но, — сглатывает, — видимо, зря. Думал, что… правильнее не копошить прошлое, — опять заминка. — Для начала хочу знать, что ты помнишь обо мне и маме.
На миг торопею.
— Вы были муж и жена. Счастливой, любящей парой, а когда мать заболела… вы… долго боролись… Ты переживал, так мне казалось, а на деле… — грубеет мой тон, а взгляд сам собой перебирается на Амалию, которая так и продолжает сидеть, уткнувшись в ладони.
— Я не изменял твоей матери, — отец тяжко вздыхает. — Точнее, изменял, но не изменял…
— Исчерпывающе, — срывается с губ, на деле дыхание спирает в зобу.
— Мы старались не травмировать твою психику, — в который раз за этот странный диалог становится удушливо интересно. Страшно, но интрига заставляет слушать. Продолжаю стоять, хотя ноги тяжестью наливаются. — Еще живя в Олонце, мы собирались без скандала развестись, Ир.
Пауза затягивается, сердце гулко лупит в грудь, а эхом отдается в голове.
— Что? — теперь воздух в глотке застревает.
— Нехорошо вываливать такие подробности, — вклинивается мягкий голос Амалии. Женщина на меня такой сочувствующий взгляд поднимает, будто не она главная страдающая, а я… и ее разрывает от жалости ко мне.
— Мал, прошу! Дай. Мне. Поговорить с дочерью, — медленно, с расстановкой чеканит папа.
— Сереж. Не надо, прошу, — молит соседка. — Это лишнее, а я все равно решила съехать. У нас все не так. Сразу все не так было. Неправильно… и детям нашим… сложно с их непримиримостью и чувствами…
— Мал! — настаивает папа.
— Я хочу знать! — требую, игнорируя Амалию и ее странные, чуждые мне порывы не то защитить… не то сокрыть истину. — Подробности… — прохожу и сажусь на стул рядом, но сбоку стола. Пристально смотрю на отца.
Соседка горестно вздыхает и, мотая головой, покидает зал.
— Подробности… — глухо вторит папа. — Подробности, которых не помнишь или которых не замечала в свете юного возраста? — волнительно перебирает пальцами столовые приборы на столе. Умолкает, явно собираясь с силами.
— Пап, — надоедает резина. Недомолвки — хуже неправды. Потому что уже сказано «а», и всем нутром желаешь узнать продолжение.
— Бог видит, я не хотел…
— Черт возьми, пап! — теряю самообладание. — Просто скажи…
— Я так боюсь тебя потерять, принцесса.
— Ты, — тоже начинаю запинаться на словах. — Ты… меня не потеряешь. Да и с чего бы?.. — на истеричном выдохе. — Ты же… мой папа?! — не то вопрос, не то утверждение.
— Конечно! — категорично, без права на сомнение, и меня это приободряет, дышать легче становится. Но взгляд… настораживает. Правда, всего на миг. Отец быстро берет себя в руки. — Ты всегда будешь моей дочерью… Что бы ни случилось, как бы ни сложилась жизнь и ни распорядилась судьба, — продолжает бубнить.
— Пап, — касаюсь его жестом поддержки, — давай не будем по воде ходить. Я взрослая. И готова услышать правду, какой бы горькой она ни оказалась. А она, так понимаю, не сладка…
Отец зажато кивает, благодарно стискивает мои пальцы в своей теплой ладони:
— С твоей мамой мы познакомились на последнем курсе университета. Сблизились, уже работая в лаборатории. Общие интересы, увлечения. Я любил Юлю, а когда родилась ты… ей пришлось заняться тобой, а работу оставить. Твоя мама умалчивала, что расстроена этим фактом, но через какое-то время стала выговаривать. Ты же понимаешь, что, работая над проектом, полностью отдаешься делу… — ищет поддержки отец.
Не знаю, как на это смотрят замужние жены-мамы, но я полностью с папой согласна. Увлеченность несет с собой отстраненность от всего чуждого. Крайне редко можно с успехом совместить несколько дел сразу. По себе знаю. Если увлекаюсь мотиками, работа стоит. Если пропадаю в лаборатории — мне не до гонок. А когда пытаюсь и там, и сям — выходит нечто среднее и невнятное. Как сейчас с лабораторией, потому что… турнир мешает, и парни… со своими чувствами и желанием меня поработить.
— Семья отступает на задний план, — подтверждает мои мысли отец. — В общем, как оказалось, мое отсутствие не устраивало твою мать. Она стала все чаще впадать в депрессию, обвинять меня в том, что я не помогаю, а она не может вернуться в строй.
— Я этого не помню, — с виноватой задумчивостью.
— Возможно, это к лучшему, — с грустью папа, — и мне не стоит…
— Рассказывай, — мягко настаиваю, продолжая держать отца за руку.
— Она была хорошим человеком, но… Однажды призналась в измене, а потом заявила, что больше не хочет жить со мной.
Удар? Нет… слабовато по размаху и ощущениям… Меня насквозь прошибает ледяным потом. А бедное, израненное сердце… екает так болезненно, что ладонь отдергиваю и к груди прикладываю.
Сижу, молчу… жду.
— Она любила тебя, — горячится отец. — Очень! И не желала причинять боль. И мне не хотела вредить! Как бы то ни было, мы друг друга уважали и относились с нежностью, поэтому Юля и призналась, — глаза в стол, нервно тарелку прокручивает по столешнице. — Она собиралась жить с другим…
— Ложь, — мямлю, исступленно сражаясь со слезами, готовыми прорвать плотину.
Отец поднимает глаза, и я опять затыкаюсь. Он не врет!
— Я бы простил. Я был готов простить, несмотря на то, что между нами не было ни страсти, ни пыла, но была ты и почти девять лет совместной жизни, но твоя мать попросила развод. Я согласился, ведь нежно к ней относился. Больше всего на свете я желал, чтобы она была счастлива… Подать документы не успели — Юле стало плохо, и вскоре мы узнали, что она больна.
— Почему ты не ушел?
— Мог бы, — горько соглашается папа, — но бросать тебя не собирался. Ты — моя принцесса, и отношения с Юлей не должны были влиять на наши с тобой. К тому же, на лечение требовалась круглая сумма, поэтому мы продали всю недвижимость в Олонце и переехали сюда.
Шок, онемение… затяжное молчание.
— Бабушка и дедушка в курсе? — нахожу силы подать голос.
— Да, — едва заметный кивок, — я уговаривал Юлю промолчать, но она призналась им. А когда в моей жизни появилась Амалия, твоя мать меня отпустила.
— То есть ты стал встречаться с соседкой с благословения мамы?
— Можно и так сказать.
— А тот, с кем она…
Папа заметно мрачнеет:
— Узнав о ее болезни, он отказался от продолжения. Он занятой человек и возиться с больной…
— Ты его знаешь? — перебиваю чуть несдержанно.
— Я бы не хотел об этом говорить.
— Вы знакомы? — наливается сталью голос.
— Ириш…
— Пап! — вибрирует. — ВЫ ЗНАКОМЫ? — Молчаливая реакция дает исчерпывающий ответ. — Как… так можно?
— Давай рассуждать, как взрослые люди, — взгляд папы становится холоднее, на лбу пролегает упрямая морщина, лицо каменеет, — к коим ты себя причислила с некоторых пор. Жизнь — сложная штука. Ты любишь — тебя нет, бывает наоборот, а бывает обоюдность… Ты уводишь, у тебя уводят…
— К чему ты это ведешь? Хочешь сказать, что тебя карма нагнала, потому что ты маму тоже у кого-то увел?..
— У того, с кем она встречалась, когда у нас закрутился роман, — очередной бах-швах! — Мы до этого момента были знакомы. Общались и только. Я долго сопротивлялся чувствам. Пытался избегать встреч, но когда Юля заявилась в лабораторию на стажировку, я больше не мог молчать. Однажды признался. Она не кинулась в омут. Резонно отметила, что уже встречается с мужчиной… Но общая работа, увлечения, цель… мы сблизились. Тогда Андрей умыл руки, а мы поженились.
— Андрей? — вторю эхом. Секундная пауза. В голове взрыв: — Только не говори, что это Вирзин! — глаза стремительно ползут из орбит.
Отец коротко кивает.
— Вирзин?! — точно тупая, повторяю фамилию. — Он виноват в вашей размолвке…
— Я бы так не сказал. В распаде отношений виновен я. Слишком был занят работой. Отстранился от вас… а он оказался рядом.
— Папа!!!
Во рту горечь, в душе свалка. Ощущаю сучизм такого уровня, что жить не хочется. Боже! Что отцу пришлось пережить! А я… я добавляю дров в пекло!
Теперь понятна его гиперопека, страхи, требования, претензии…
Он боялся. За меня, за мое будущее, за ошибки, которые могу совершить.
И не зря… я ведь такого уже наворотила. А что страшнее — сколько еще сделаю!
И почему я всегда считала свое семейство нормальным и простым?
Да ни один мексиканский или бразильский сериал по накалу и драматизму нас не переплюнет!
Вирзин… мама… папа…
Странно, но и к матери не испытываю отторжения. Точнее, мои воспоминания не утрачивают сухости. Лишь понимание женского одиночества, обиды, которые требовалось заглушить.
Да и кто я такая, чтобы осуждать?! Я не лучше.
Вот именно!
А папа, каким бы деспотичным ни был — имеет на это право.
И на счастье — тем более!
— Прости, папочка, — глотаю непрошенные слезы, не соображаю, как оказываюсь возле отца, и только его руки, оглаживающие то мою голову, то спину, подрагивая, успокаивают.
— Тише принцесса, тише. Да и не за что прощать. Ты — моя гордость.
— Пап, но тебе ведь пришлось к нему… из-за меня… — утыкаюсь лицом в ногу родителя, чтобы не смотреть в глаза. Стыдно, больно. — И ты плюнул на гордость и обратился…
— Ира, это жизнь! — отрезает ровно папа, похлопывает ладонью по макушке, явно исчерпав лимит нежности на этот день. — Не стоит припоминать старое и обиды. К тому же, мир тесен. Что бы ни было в прошлом — тебе еще нужно жить.
Отлепляюсь от отца и поднимаю с укором глаза.
— А Вирзин — важный человек, — подает мастерский урок по высшему классу самообладания папа. — Так что не суди его, не суди меня и мать. Я рассказал, чтобы ты перестала обвинять в смертных грехах меня и Амалию. Хотел расставить точки над и. И раз ты — взрослая, прошу, веди себя соответственно. Не горячись. Обдумай и реши сама, что делать и как поступать дальше. Мы готовы к любому твоему решению. Я готов… ведь… ты самое важное, что у меня есть, — а вот сейчас, на последних словах, голос родителя надламывается. Черт! Укол на совесть. Отец, и правда, готов на крайние меры, если только я захочу. Даже пожертвовать отношениями — ценой собственного счастья.