Но интеллигент не отступает. Он садится на корточки у обшарпанной стены КПП и цитирует нелестные строки Лермонтова об осетинах, рассказывает офицеру об ингушах. Он говорит, как мужественно сражались они за царя Николая II, как прорывали немецкую непреодолимую оборону в Первую мировую войну, как Серго Орджоникидзе в одних кальсонах примчался верхом из Владикавказа (занятого «белыми») к ингушам, и как ингуши помогали ему устанавливать советскую власть на Северном Кавказе, и как затем жестоко обошлась с ними эта советская власть, как агитировал Ельцин ингушей в Назрани голосовать за него на президентских выборах 91-го года…
– Как ни выслуживались перед Россией ингуши, она их в конце концов всегда предавала… Раньше ингуши были высокие, красивые, сильные, – вздыхает учитель, – а теперь выродились. Вот я, например, – маленький, худой… Порода исчезла… Я писал об этом в «Сердало».
Чихория устает слушать нештатного сотрудника газеты. Его рассказ напоминает Георгию анекдот про «белую и пушистую» лягушку. Но собеседник, глядя тусклыми глазами куда-то сквозь толщу лет, все говорит о былой славе своих соплеменников и жестокой истории. Он говорил бы еще долго, но где-то рядом грохочет выстрел.
Из «КамАЗа» выпрыгивает Костоев и мчится куда-то вдоль забора, за ним из кабины вываливается напарник и тоже бежит в темень ночи. Чихория ныряет в дверь сторожки. Оказавшись за воротами, прислушивается к оживленным голосам у штабного барака.
– Сходи узнай, что там случилось! – приказывает солдату и снова выходит на улицу.
Через пять минут возвращается посыльный и говорит, что из-за забора кто-то выстрелил из охотничьего ружья, но в часового не попал, дробь ударила в угол радиостанции. Через полчаса возвращается Костоев и говорит, что он с напарником повязал «стрелка» и отвел в милицию. Утром с ним будут разбираться.
– Местный наш, дурак. Напился с горя (у него много родственников у осетин в заложниках) и решил военным «отомстить» за свои обиды. Хорошо, что никого не убил, – говорит водитель. – Его тут у нас не уважают. Пьяница.
– Хорошо, что наши в ответ не стреляли, а то выкосили бы всех, кто за забором торчит, – сердится Чихория.
– Не дай бог, – качает головой Костоев и возвращается к машине.
Глубокой ночью еще стреляют. Где-то на аэродроме. К тому времени интеллигент, сгорбив плечи, уходит домой. Он уходит к своей заплаканной, воющей от горя и злобы родне. Но Чихорию не оставляют в покое. Мужчины в нелепых шляпах и кожаных куртках, одетые будто в униформу, рассказывают офицеру, что приехали издалека (из Красноярска, Читы, Магадана, Челябинска, Кокчетава…). Приехали, узнав о горе ингушского народа, изгнанного из Осетии, из своих домов, со «своей» земли. Своим военным умом Георгий делает вывод, что все они съехались почти одновременно, отправившись в путь загодя, после взрыва какого-то трубопровода. «Неужели все было спланировано?» – не верит себе Чихория и приваливается спиной к облупившейся стене КПП. Ноги его гудят от усталости. Сесть негде. Он приперт к стене психологическим прессом ингушей, и ему некуда деться.
– Зачем вы вмешались? – буравят Чихорию вопросами и упреками. – Мы бы этих осетинских собак сами передушили. Вы только все испортили… Вы даже оставленные нами дома грабили. Вас люди видели, как вы узлы с добром таскали в полк.
– Мы таскали их по просьбе жителей этих домов. Они сейчас под нашей охраной, в полку. Не надо наводить тень на плетень, – отбивается от нападок Георгий.
Приходит Сергей Невестин, уводит Георгия за ворота, рассказывает, как проверял посты на аэродроме.
– Бойцы в окопах по колени в болоте, холод собачий, а они спят! Вот идиоты. В третьей роте ингуши солдата в доску напоили… Но, с другой стороны, замучились все до невозможности… – вздыхает Невестин.
– Иду к постам, а над головой, в дерево – пуля. Шмяк! Смачно так, сочно… Я даже и не понял: пугают или специально в голову целились? Машина проезжает по дороге рядом с «колючкой», из окна – «та-да-дах», очередь в нашу сторону, – и растворяется в темноте… А ты тут как?
– Замучили они меня, – качает головой Георгий. – Психическая инквизиция. Все сочувствие из меня выбили. После этой истории в поселке я ингушей пожалел, но теперь вся жалость выветрилась.
– Ты раньше осетинам сочувствовал, – говорит Сергей.
– Я уже им всем по очереди сочувствовал, потом всех по очереди осуждал, а теперь такая каша в голове, что уже знать ничего не хочу. Отключиться бы…
– Еще те два народца… – роняет Невестин и закуривает. – И здесь ведь предстоит служить. Поговаривают, место постоянной дислокации полка сюда перенесут.
– Я тут долго не выдержу, – крутит головой Георгий.
– Жора, два взводных из второго батальона рапорта написали на увольнение из армии.
– Ну и что? – не удивляется Чихория.
– Я тоже хочу написать, – опускает глаза Сергей. – Может быть, и ты со мной?
Георгий вскидывает брови от удивления и долго молчит. Затем, покопавшись в себе, признается:
– Вообще-то это выход. И хочется, и колется…
– Завтра утром я пишу рапорт. Лучше давай сделаем это вдвоем, – предлагает Невестин, вскинув красивое бледное лицо.
– Я подумаю, – бурчит Георгий и возвращается на улицу к нелепым шляпам и кожаным курткам ингушей. Он слушает их рассказы до рассвета, молчит и курит… Утром на КПП приходят женщина «в возрасте» и пожилой мужчина (конечно, в шляпе и кожаной куртке).
Женщина представляется Чихории начальницей местного радио, а мужчина – каким-то замом главы местной администрации. Они – к командованию полка. В ожидании пропуска редакторша кривит губы и рассматривает ссадины на лице Чихории.
– Уезжали бы вы отсюда, – говорит она Георгию. – Из-за вас нам, русским, теперь тут житья не будет.
– Что вы говорите?! – возмущается ее спутник-ингуш. – Что о нас могут подумать?!
Чихория не успевает ответить. Приходит посыльный с разрешением пропустить гостей к командиру.
Через полчаса они выходят вместе с Савиновым. Полковой «комиссар» идет на радиоузел с обращением к местным жителям, который хочет объяснять то, что и самому не очень понятно.
Чихория дожидается смены наряда и пишет рапорт вместе с Невестиным, требуя увольнения из армии.
– У вас что, крыша поехала, мужики?! – чешет лохматую голову Иванченко…
Перед обедом на совещании в тесной комнате штабного барака командир полка с воспаленными от недосыпа глазами трясет рукой с зажатыми в ней листками.
– Девять офицеров рапорта написали! – широкие ноздри командира раздуваются. – Считайте, что девять изменников в наших рядах! В такую минуту! Когда полк выполняет боевую задачу!..
Тонкая кожа на черепе измотанного Савинова ходуном ходит.
– Они будут уволены! – кричит он. – Но только после того, как полк выполнит приказ! Если эти офицеры думают, что, подав нам свои бумажные фитюльки, они уже могут быть свободны – это глубокое заблуждение. Покинут полк – предстанут перед военным трибуналом. Судить будем. А пока… – Поворачивает Савинов высохшее лицо к командиру: – Владимир Иванович, именно роту Иванченко поставим на границе вместо десантников? Там оба командира взвода рапорта подали. Третьего взводного там нет, сержант на офицерской должности. Я чувствую, был бы офицер, и тот рапорт написал бы.
– Разбегутся с границы, – говорит командир и двигает нервными ноздрями. – Я им не верю.
– Никто никуда не разбежится, – высовывается Сашка Иванченко. – Мои люди на подстанции кровь проливали. Двое раненых. Ингушей из-под огня выводили. Никто не струсил. А эта вся политическая неразбериха действует на солдат и офицеров разлагающе. Мои взводные морально подавлены. Их понять можно.
– Правильно! – бурчит кто-то, не поднимая головы.
– Что правильно?! – вскидывается Савинов. – Что правильно?! Вы Родине присягали стойко переносить все тяготы и лишения!..
– Было бы ради чего! – осмелел еще кто-то из ротных. – Нам тут в рожу плюют, по ночам стреляют, Россию и армию проклинают, а мы не смеем ответить. Все провокаций боимся. Еще и помогаем.
– А вы хотите тут большую кавказскую войну развернуть, убивать всех, кто вам лишнее слово скажет? – поднимается с места командир. – Такого не будет! Любой ценой нужно удержать мир. Хватит крови! И с одной, и с другой стороны толпы обиженных и обозленных людей. Все напичкано оружием. Тут одной спички достаточно, чтоб грохнуло, как в пороховом погребе… Да, херовая в стране политика! Херовая власть! И я не боюсь это говорить вам открыто. Но если и мы с вами, армия, расклеимся, то тогда Россия рухнет, как рухнул Советский Союз! Это всем понятно?!
Офицеры слушают молча, глубоко вздыхая и скрипя зубами.
Командир ждет несколько секунд, осматривая немытые, со слипшимися волосами, склоненные головы своих подчиненных.
– Раз всем понятно и вопросов больше нет, повторяю: на провокации не реагировать! Языки свои шустрые засуньте и терпите! Так надо! Оружие применять только в крайнем случае, когда явная угроза для жизни личного состава! И только в этом случае и ни в каком другом!
Командир замолкает, переводит дух и ищет глазами Иванченко.
– А твоя рота, раз она такая смелая, как ты говоришь… Согласен с «комиссаром» – пойдет на границу менять десантников! Посидите в открытом поле, чтоб служба медом не казалась. Понял?
– Понял, – вскакивает с места Сашка.
– А теперь всем приятная новость! – успокаивается командир, скользя взглядом по грязным головам офицеров. – Мой зам по тылу подполковник Чахкиев сейчас разворачивает за казармой полевую баню. Всем помыть личный состав! А то уже до вшей недалеко. Да и самим помыться!
Дверь внезапно распахивается. Все поворачиваются. Посыльный с КПП с перепуганными глазами кричит, глядя на командира:
– Перед воротами митинг! Ингуши орут, что какая-то военная машина стукнула «Волгу» на перекрестке и удрала! Целая толпа сюда рвется!
– Блядь! Только этого не хватало! – падает на стул командир…