на колени.
– На Леонида Якубовича похож, который колесо крутит по телику, – улыбнулась блондинка Ольга. – Только покрасивше будешь.
– Мне уже говорили. – Из Сашкиных глаз потекло масло низменных желаний, и он обнял длинными руками угнездившиеся на его коленях женские бедра.
– Ребята, новый еврейский анекдот! – вскинула разрумянившееся лицо Татьяна, не выпуская из тонких пальцев казаринский ус. – Прилетает Бог к фараону и спрашивает: «Заповедь хочешь?» – «Какую?» – спрашивает фараон. «Ну, например, не убий!..» – «О чем ты говоришь?! – махнул рукой фараон. – Я войну веду. А ты – не убий!..» Полетел Бог к царю Соломону: «Заповедь хочешь?» – «Какую?» – «Ну, например, не прелюбодействуй!..» – «У меня только официальных жен в гареме – 300 голов! – отвечает Соломон. – А ты говоришь – не прелюбодействуй…» Полетел Бог к Моисею: «Заповедь хочешь?» – «Почем?» – спрашивает Моисей. «Даром», – удивился Бог. «Ну, тогда давай десяток».
Я хихикнул, а Казарин печально улыбнулся:
– Это богохульный анекдот. Не рассказывай его больше, Танечка.
– Какой же он богохульный, – округлила карие глаза Татьяна, – если смеяться надо не над Богом, а над Моисеем?!
– Все равно, – скис Сашка, – дело не столько в Моисее, сколько в Святом Писании. Заповеди – это ведь очень серьезно все… И вообще…
Казарин оглядел всех потускневшими серыми глазами и признался:
– Я ведь увольняюсь из армии, ребята. И ухожу в православную газету.
– Да ты что! – отяжелела моя нижняя челюсть.
– И в рясе будешь ходить? – радостно передернула покатыми плечами Ольга, и золотой крестик на ее груди зашевелился.
– Без рясы. Может быть, даже в форме полковника. Дело ведь не в этом, а в Боге, в богодержавии…
– Саня, я тебя прошу: хватит на сегодня и про Бога, и про душу, а тем более про… державие всякое!..
– Да, господин полковник, – оживилась Танька и чмокнула сочными губами казаринскую щеку. – В Святом Писании сказано, что уныние есть грех. Давайте я лучше про мужа в командировке расскажу.
– Давай! – Сашка расцвел от поцелуя и поднял на девушку замаслившиеся глаза. – А может быть, сначала выпьем чего-нибудь?
– Мы не курим и не пьем и здоровыми помрем, – выстрелила автоматной очередью Танька.
– Но это не значит, что у нас нет пороков! – Голубые глаза Ольги вспыхнули бесовским огнем.
– Какой ужас! – забормотал Казарин, скользя ладонью по Танькиной коленке и облизывая губы, как кот. – Чувствую, что вы и меня вовлечете в грех.
– Скорей бы, – вздохнул я и пошел к плите делать кофе. Мне надоели эти блядские игры, я переживал за отца, который в своей угловой комнате наверняка ворочался на матрасе, боясь сходить в туалет, чтоб не засветиться в черных семейных трусах перед дамами. А ведь еще предстоит стон дивана, бабьи визги и водные процедуры в ванной. Отцовская территория граничит и с моей спальней, и с ванной.
– Вы на сколько, девочки? – спросил, не поворачиваясь от плиты. – Уже пол-одиннадцатого.
– Как скажете, – Танька заелозила кормой на Сашкиных коленях.
– То есть вы можете искушать нас хоть всю ночь? – радостно стал шевелить усами Казарин.
– Хоть неделю, – грациозно двинула плечами Ольга, и голубые глаза ее расширились.
– За неделю у меня денег не хватит, – среагировал я почти раздраженно.
– Вы дадите анекдот рассказать или нет?! – закапризничала медноволосая Танька.
– Дадим! – Я поставил на стол дымящиеся чашки.
Анекдот вызвал всеобщий смех, и Сашка, прослезившись от веселья и счастья, вздохнул:
– Господи, девочки, как с вами хорошо!
– Будет еще лучше, – с томной игривостью сказала Ольга и стиснула ухоженными руками свои груди, прикрытые белой блузкой.
– Вы обе прекрасны! – Казарин обнял Танькины бедра, глядя при этом на Ольгин бюст.
– Так ты хочешь сразу с двумя? – сообразила своим развращенным умом Татьяна.
– А можно? – радостно засуетился под ней Сашка.
– Почему бы и нет? – Ольга подняла руки и погрузила их в тяжелую волну своих натуральных светлых волос.
– Папа спит? – повернулась ко мне Татьяна.
– Надеюсь, – ответил я уже на пути в комнату за халатами для девочек. В моем доме четыре халата, накопленных за безобразную вдовью жизнь специально для таких гостей.
Сашка уводит сестер в спальню, держа их за талии, а я остаюсь курить на кухне.
– Свет не включайте! – крикнул им вдогон. – У меня штор нет. Не делайте из спальни телевизор для соседей!
Вскоре Ольга вернулась в распахнутом халате, покачивая молодой грудью. Приблизив к моему лицу свои расширенные зрачки, она аккуратно вынула из моего рта сигарету и мягко поместила на ее место свой пухлый пальчик с бледно-розовым ногтем.
– Я там оказалась лишней. – Ольга коротко лизнула кончик моего славянского круглого носа.
Из комнаты послышались Танькины вздохи.
Я капитулировал под напором инстинктов. Мы пошли с Ольгой в зал, спотыкаясь и цепляясь руками за изгибы наших тел.
Через полчаса мы встретились с Сашкой на кухне и закурили. Из ванной доносился визг довольных сестер и шум воды.
– Они правда родные сестры? – спросил разомлевший Казарин.
Я кивнул в ответ, думая про отца, который наверняка скрипит зубами в своей комнате от шумного купания разыгравшихся кобылиц.
– Есть еще и третья сестра. Она работает учительницей и замужем. Но тоже иногда участвует в «движении».
– В каком движении? – не соображает Казарин.
– В сексуально-революционном.
Сашка изумленно покачал головой и раздавил окурок.
III
Утром сестры исчезают, разгрузив мой бумажник. Я сижу на кухне с сигаретой перед чашкой кофе и жду своей очереди в ванную. Казарин долго моет любимое тело. Наконец он вырастает передо мной, благоухающий одеколоном.
– Старичок, все было прекрасно. Я никогда не чувствовал себя так хорошо. Кстати, Ольга оказалась лучше Тани…
В этот момент с бидоном молока входит отец.
– Ты бы совесть поимел! – говорит он зло, и холодный взгляд его стальных глаз замораживает меня. – Перед соседями стыдно. Всю ночь то диваном об стену грохали, то в ванной визжали. Ты что, не знаешь, какая тут звукоизоляция?! Я очей не сомкнул. Если ты не прекратишь эти разгулы, я уеду от тебя! Или купи мне квартиру!
Сашка выскальзывает из кухни. Меня из холода бросает в жар. Я не могу двинуться с места и выслушиваю отцовские гневные тирады по поводу своего образа жизни, про бесконечную смену баб, с которыми он уже устал раскланиваться по утрам на кухне, про водку и сигареты, на которые уходит куча денег, про консьержек в подъезде и соседку, перед которыми ему стыдно…
– Тебя полгорода знает, в газетах и телевизоре мелькаешь. И все в курсе, что ты на потаскух состояние угрохал. Ты год назад машину «девятку» продал. Где деньги? Я уже давно был бы с квартирой и не мучился тут… У тебя кроме двух диванов и моей старой кровати ничего нет. Даже окна голые – ни одной занавески. Я раздеться боюсь, чтоб соседей из дома напротив не испугать стриптизом… И запомни: лучше иметь одну бабу, чем сотню – дешевле обходится! – гудит отец и пронзает меня шпагой взгляда. – Ублажаешь тут этого хлыща московского… Думаешь, он тебя в полковники выведет? Фигу! Я его вижу насквозь!..
Разгромленный и поверженный, я ретируюсь в ванную и бреюсь до крови.
По дороге в редакцию Сашка молчит, видя мои остекленевшие глаза и парализованные челюсти.
– Извини, старик, – говорю Казарину, – но я не могу сейчас с тобой по делам ездить. Володя в курсе твоих проблем. Я там действительно не нужен. Он спец по могилам и все сделает, как надо.
Сдав его редактору, принимаюсь задымлять свой кабинет сигаретами и ходить из угла в угол. Казарин с шефом, загрузив в «уазик» ящик тушенки для нищей тети из Нахаловки, поехали сначала на кладбище к могильщику Володе ставить дешевый памятник на одичавший бабушкин погост…
Работать я не могу. Грудь давит стыд перед Казариным за выпад отца, стыд перед отцом за собственную развращенность, и одновременно в душе вскипает, как волна, «ярость благородная». До обеда я намотал по кабинету километров десять. Я думал об отце. Я вспоминал его стальной замораживающий взгляд. Точно такой же, как в пору его развода с матерью.
Я учился тогда в седьмом классе. Сестра еще и в школу не ходила. Отец выносил из хаты ковры. Он перебирался к библиотекарше из нашего поселкового техникума не сам по себе, а с домашним скарбом. Мать пыталась протестовать, но улетела в угол после удара кулаком. Отец хотел добавить, но я преградил дорогу. Он остолбенел от неожиданности. Ударить меня не посмел. Только смотрел в глаза таким же вот стальным взглядом, как сегодня утром, от которого каменеют, словно от взора Горгоны медузы.
После черной ругани и развода отец с матерью все же слепились вновь. Батя был заместителем директора птицефабрики и испугался нагоняя по партийной линии и увольнения. С его возвращением в дом вернулся и достаток. Но не мир. В состоянии «холодной войны» родители прожили еще пятнадцать лет. Только когда их дети выучились, обзавелись своими семьями и нарожали внуков, внутреннее их противостояние дошло до крайности. Батя втихаря выписался из хаты и уехал в родные края, на Восточную Украину.
Он был уже пенсионером, за шестьдесят лет. Мы с сестрой ошалели от этой новости, которую, захлебываясь от слез, сообщила мать, когда мы съехались в отпуск. Она ненавидела отца и жалела его. Я не жалел. Единственная тема, которая нас с отцом объединяла все эти годы, – футбол. Больше мы не говорили ни о чем. Я даже женился, не сказав ему об этом ни слова. Мать потом сообщила, что отец плакал три дня. Запирался в кладовке и выл. Было слышно. Я страшно удивился его слезам.
После отъезда батя скитался по каким-то одиноким старухам, пять лет не отвечал на мои письма, иногда звонил сестре и жаловался, что никто из родственников и сожительниц не прописывает его, и пару раз грозился подать на меня (сына) в суд, чтобы я платил ему алименты.