Ты рифмам совести прибавил!
Не ты, — куда зайдут они?
Кто смерит вред от их подрыва?
Какой глухой или дикарь
Всучил нам побрякушек ларь
И весь их пустозвон фальшивый?
Так музыки же вновь и вновь!
Пускай в твоем стихе с разгону
Блеснут в дали преображенной
Другое небо и любовь.
Пускай он выболтает сдуру
Все, что впотьмах, чудотворя,
Наворожит ему заря…
Все прочее — литература.
Тем не менее «De la musique avant toute chose», конечно же, лозунг, девиз, противопоставление смысла и музыкальности, призыв к грядущей «чистой поэзии» Поля Валери, к подчинению лирики музыке. Музыка прежде всего — ибо музыка размывает четкость и контраст. Поэту необходимы полутона, оттенки, абрисы, тонкие переходы — нюансы вместо резких очертаний, зыбкость линий вместо контура, подвижность вместо застылости.
Определенность, однозначность слова чужды свободному поэту. Он предпочитает chanson grise — хмельную песнь, поскольку в ней присутствует искомая зыбкость. Понятно, почему он так чурается программ: любая теория связывает вольного поэта, ни в чем не терпящего ограничений. Кстати, о связи слова и музыки писали почти все символисты…
«Поэзия — одновременно Слово и Музыка. Кому как не ей навеивать и внушать вечное, кое часто невыразимо? Словом она говорит и мыслит, Музыкой поет и грезит. Вот почему только лирическую Поэзию можно назвать Поэзией как таковой, она — дитя Мысли-слова и Музыки-грезы.
А главенствует ныне во всей лирической Поэзии Поэзия символическая, ибо она одухотворена идеей, возвышающей ее над суетой обыденной Жизни, и берет из этой Жизни единственное, что в ней вечно — Красоту, признак Добра и Истины».
Поэзия — синтез Слова и Музыки, позволяющий внушить вечное, выразить невыразимое. Символическая поэзия одухотворена идеей проникновения в суть вещей сквозь их покровы, идеей возвышения над суетой обыденной жизни, идеей совмещения Истины и Добра, Красоты и Духовности.
Свидетельствует С. Великовский:
«Верлен музыкален, как никто, пожалуй, из стихотворцев Франции, вплоть до того, что смягченная, как в старинных народных причитаниях, волнисто струящаяся, заунывно колдовская напевность порой отодвигает у него в тень содержательное наполнение слова и сама по себе смыслоносна:
Осени стон,
Как похорон
Звон монотонный.
Тьма за окном,
Всё об одном
Плачется сонно.
И вместе с тем Верлен метко наблюдателен, он словно бы невзначай набрасывает зарисовку, порой — простым перечнем-цепочкой безглагольных назывных обозначений. Он придает ей воздушную легкость, вовлекая едва упомянутые им вещи в стремительное круженье-мельканье и вдобавок насыщая, окутывая эту россыпь своим переживанием так, что не различить, где увиденное, внешнее, а где испытанное, внутреннее».
А вот мнение М. Шаповалова:
«Итак: не живопись словом, а музыка в слове. Всякие социальные веяния, всякое “содержание” из стихов улетучивалось. Одна из книг Верлена не случайно называлась "Романсы без слов". В ней запечатлены шорох листвы под налетом легкого ветра, нежный шум дождя по камням мостовой и по крыше, растворяющийся зимний пейзаж в смутном мерцании снега, мучительное созерцание алых роз, грозящих разлукой… Разумеется, некие внешние очертания мира в стихах Верлена оставались не размыты. Но они служили часто лишь фоном, на котором звучит то нежно-печальная, то саркастичная и резкая музыка настроения».
Не случайно многие его стихи были позже положены на музыку… Дебюсси, Равель, Форе, Шарпантье, Фабр, Шоссон, Борд, Севрак, Лазарри, Сандре…
Над гаснущим в томительном бреду
Не надо слов — их гул нестроен;
Немного музыки — и я уйду
Туда — где человек спокоен.
Вершины музыкальности и эмоционального трепета Верлен достигает в замечательных «Романсах без слов». Душевная жизнь поэта здесь полностью слита с природой. «Романсы без слов» — это действительно песни, то печальные, то пленительные, то гипнотизирующие утонченностью чувств, то уводящие воображение слушателя в дальние миры.
Это — истинное чудо, собрание перлов, слова здесь — фразы, строки — страницы; это высшее развитие поэтического импрессионизма, скажут ценители. — Стихи очаровательные, единственные, не допускающие комментария; он был бы бесполезен для поэтов и еще более для не-поэтов, все равно не способных понять стихи Верлена.
Угадать я стараюсь в роптаньи
Лики тонкие зовов печальных,
И в мерцанье огней музыкальных
Лик Любви — словно рай в обещаньи!..
В этой единственной в своем роде, неподражаемой книге поэт рассказывает о себе, о своих фантазиях и мечтах, о своих печалях и болях, о внутреннем и сокровенном.
Как-то особенно больно
Плакать в тиши ни о чем.
Плачу, но плачу невольно,
Плачу, не зная о чем.
Или — начало:
Небо над городом плачет,
Плачет и сердце мое.
Что оно, что оно значит,
Это унынье мое?
Эта книга — плач по утонувшим надеждам и мечтам и предчувствие еще больших горестей.
Все розы были ярко красны,
Плющи — неумолимо черны…
Твои движения опасны,
Мои уныния упорны.
Все небо было слишком нежным,
Зеленым море, воздух ясным…
Я знаю: я — пред неизбежным,
Пред чем-то горьким и ужасным.
Нужны ли комментарии к этой пронзительной поэзии-музыке?
Это — экстаз утомленности,
Это — истома влюбленности,
Это — дрожанье лесов,
Ветра под ласкою млеющих,
Это — меж веток сереющих
Маленький хор голосов.
Свежие, нежные трепеты!
Шепоты, щебеты, лепеты!
Кажется: травы в тиши
Ропщут со стоном томительным,
Или в потоке стремительном
Глухо стучат голыши.
Эта книга — образец высших поэтических достижений, потрясающей выразительности и силы переживаний.
Тяжелей нет мученья
Без любви, без презренья,
Не понять, отчего
В сердце столько мученья.
Слезы в сердце моем, —
Плачет дождь за окном.
О, какая усталость
В бедном сердце моем.
Даже в названиях стихов — «Тянется безмерно» — огромная выразительность:
Тянется безмерно
Луговин тоска.
Блещет снег неверно,
Как пласты песка.
Небеса без света,
Тверды, словно медь,
Месяц глянул где-то,
Вновь чтоб умереть.
И вдруг — как молния:
Спляшем жигу!
Ах, я любил ее глаза,
Светлей, чем в звездах небеса,
Те, не лукавые глаза!
Спляшем жигу!
Она умела без конца
Терзать поклонников сердца,
С улыбкой милого лица!
Спляшем жигу!
Конечно, Верлен не был, как то представляется некоторыми его поклонниками, «великим католическим поэтом Франции» — его покаяния часто сменялись грехопадениями, а христианские стихи — эротическими и «кабацкими». Естественно, он не был и «праведником», но это не умаляет красоты его мистических и теургических стихотворений. Со времен Средневековья никто так не воспевал Евхаристию, Иисуса Христа и Деву Марию, как это делал падший ангел, завсегдатай кофеен Латинского квартала. Нет никаких сомнений в том, что «Мудрость» — одна из лучших христианских книг, написанных в Новое время. Изданная за счет автора «Мудрость», возможно, лучшая из его книг, весь тираж которой был… продан на макулатуру.
Поворот Верлена к христианству не только наполнил мистическим содержанием стихи, но приблизил к пониманию божественной полноты и божественного единства мира, насытил их культурным пафосом европейской цивилизации, давшей множество примеров высочайших взлетов человеческого духа. В «Мудрости» перед нами совсем иной поэт, чем автор «Сатурнических поэм» или «Романсов без слов», — сказался семилетний перерыв, наполненный страданиями и переживаниями «прóклятого». Отныне каждая его миниатюра — мазок огромного эпического полотна, изображающего грандиозность мира и человеческих страстей.
Так кладбище все то же, хотя могилы новы!
Но расскажи нам то, что видно и без слов;
Разочарованность твоей души; суровый
И горький приговор мечтам былых годов!
И ужас не забудь дней, сердце истомивших;
Зла — всюду, и Уродств — везде, на всех путях;
Политики позор, и стыд Любви, заливших
Потоками чернил кровь на своих руках.
И не забудь себя: как груз своих бессилий,
Всей слабости своей, всей простоты своей
Ты влек на поле битв, где бились, где любили,
Безумий — что ни день, и что ни день — грустней!
Поль Верлен с открытой душой вернулся к Богу своей крестильной купели и первого причастия. В нем все от чувства. Он никогда не рассуждал, он никогда не умствовал.
Самые христианские стихи во всей французской поэзии написаны Верленом.
Семнадцатый век несомненно создал прекрасную духовную поэзию. Корнель, Бребёф, Годо вдохновлялись «Подражанием Христу» и псалмами. Но они писали во вкусе эпохи Людовика XIII: их покаяние было слишком гордым, даже несколько хвастливым и показным.