В июне 1896 года А. Жарри опубликовал переработанный текст пьесы под своим именем и не без активной помощи жены директора Рашильд уговорил Орельена Люнье-По включить «Короля Убю» (наряду с «Пер Гюнтом» Ибсена, «Аглавеной и Селизеттой» Метерлинка и «Зорями» Верхарна) в репертуар четвертого сезона театра «Эвр». Спектакль был широко разрекламирован в прессе, чему во многом способствовала с триумфом прошедшая накануне постановка «Пер Гюнта».
Генеральная репетиция громко разрекламированного спектакля едва не кончилась скандалом. Париж еще не привык к откровенному эпатажу и ёрничеству, а в данном случае провокацией было всё: спектакль начинался с ругательства «Merdre!», причесанный под Бонапарта автор с бледным лицом и «темными, словно чернила или глубокая лужа, глазами» прочитал издевательское вступление, декорации шокировали взыскательную публику, именитый драматург Жорж Куртелин в начале третьего акта, вскочив со своего места и обернувшись к зрителям, закричал: «Вы что, не видите, что Жарри издевается над нами?». Зал бушевал, одни ругались последними словами, другие свистели, третьи аплодировали, зрители переругивались между собой. Ситуацию спас главный герой, внезапно пустившийся в пляс и танцевавший жигу до потери сознания. Так или иначе, но Жарри добился желаемого — громкого скандала.
Жорж Ремон писал по этому поводу, что скандал «должен был превзойти скандал “Федры” или “Эрнани”. Нужно было cделать так, чтобы пьесу не смогли доиграть до конца, чтобы зал взорвался». И еще: «Мы должны были устроить суматоху, испуская вопли негодования в том случае, если публика примется аплодировать (что не исключалось), и крики восторга и восхищения, если она начнет свистеть».
Хотя, вопреки ожиданиям, репетиция кончилась овацией, а на следующий день главный герой, дабы усилить негативный эффект, захватил с собой кондукторский рожок и пускал его в ход всякий раз, когда в зале возникал шум.
Пресса не скупилась на издевки: «Полагаю, что, проявив уважение к тексту “Короля Убю”, я без должного уважения отнесусь к своим читателям», — писал обозреватель газеты «Жиль Блаз»; «В прежние времена спектаклю не дали бы закончиться; вероятно, наши отцы были более разумны, а, быть может, и более энергичны, нежели мы» («Ле Солей»); «Это — непристойное надувательство, заслуживающее лишь презрительного молчания… терпению пришел конец» (Франсиск Сарсе в «Тан»); «Требуется дезинфекция», — лаконично подытоживал «Ле Голуа».
В целом, парижская «общественность» восприняла постановку «Короля Убю» как грубую и неудачную мистификацию. «Если Жарри завтра же не напишет, что он посмеялся над нами, он пропал», — такую заметку сделает на следующий день после премьеры в своем «Дневнике» молодой Жюль Ренар.
Как всегда случается в случае авангардных произведений искусства, консерваторы приняли Жарри в штыки, но нашлось немало художников, оценивших новаторский поворот в драматическом искусстве: благожелательные отзывы о спектакле Жарри дали Э. Верхарн, С. Малларме, А. Бауэр, К. Мендес.
Однако даже те, кто ясно почувствовал, что в парижской художественной жизни произошло знаменательное, а быть может, и поворотное событие, испытали скорее чувство тревоги, нежели радости. У. Б. Йитс, присутствовавший на исторической премьере, записал: «Мы… кричали, поддерживая пьесу, однако сегодня ночью, в гостинице “Корнель” мне очень грустно… я говорю… после Стефана Малларме, после Поля Верлена, после Гюстава Моро, после Пюви де Шаванна, после нашей поэзии, после всей тонкости наших красок, нашей чувствительности к ритму… какие возможности еще остаются? После нас — одичавший бог». «Это самое прекрасное явление искусства с тех пор, как искусства больше нет!», — афористически выразился по поводу «Короля Убю» критик Альбер Буасьер.
Хотя в итоге Жарри добился желаемого скандала, однако финал предприятия оказался неожиданным: за скандалом последовал не успех, а провал: наутро после премьеры автор надеялся проснуться знаменитым, а проснулся осмеянным и уязвленным. Самое же худшее и неожиданное состояло в том, что Люнье-По, недовольный провалом пьесы, нанесшим ущерб репутации театра и принесшим значительные убытки, прервал с Жарри всякие контакты. Судя по всему, инфантильно ориентированный Жарри не выдержал серьезного жизненного испытания.
К сожалению, постановка «Короля Убю» не повлияла на финансовое состояние Альфреда — жил Жарри в бедности, да и со здоровьем у него были серьезные проблемы. Не помогал ситуации и откровенно резкий характер Альфреда — под конец жизни он перессорился практически со всеми своими знакомыми и друзьями.
Самолюбивый, гордый и ранимый, нуждающийся в опоре и покровительстве, сохранивший мироощущение пятнадцатилетнего вундеркинда (на вопрос Рашильд: «Верите ли вы в Бога?» — он вполне серьезно ответил: «Да, мадам, поскольку для того, чтобы создать такого человека, как я, нужен Бог»), Жарри рассчитывал на немедленное и безусловное признание своей пьесы и своего таланта. Не пожелав расстаться с отроческим мироощущением, он попытался войти в «мир взрослых» на правах завоевателя — не подчиниться ему, а подчинить его себе. Постановка «Короля Убю» оказалась крахом такой попытки, а реакция Жарри — реакцией «обиженного ребенка»: противопоставив себя «всему свету», он надел защитную «маску Убю» и сделал из нее средство холодного террора против окружающих; и если поначалу, когда Жарри владело простое желание задеть публику, маска еще не срослась с лицом, то вскоре он перестал играть в «папашу Убю», а стал им — стал собственной маской. Страшное заключалось в том, что, превратив свое существование в перманентный эпатаж, а «дни и ночи» — в непрерывный алкогольный эксцесс[104], который сделался неотъемлемым элементом маски и средством агрессии, Жарри тем самым отправился на добровольную встречу со смертью.
Трансформация добропорядочного провинциала в эпатирующего представителя андерграунда произошла весьма быстро, и биографы теряются в догадках о ее причинах. Возможно, сказался его мятежный, лотреамоновский дух, но, мне кажется, Жарри оказался сверхчувствительным к «безмятежному» общественному лицемерию, на которое реагировал так, как это во все времена делали последователи Диогена. Мрачные розыгрыши, висельный юмор, неприличия и жуткие выходки Жарри со временем стали притчей во языцех, вызывающей лишь раздражение, брезгливую насмешку и снисходительную жалость коллег по литературному цеху.
По словам биографов, всегда экставагантный Альфред Жарри был человеком, превратившим собственное существование в сознательный и жестокий хепенинг. Экстравагантность Жарри проявлялась не только в творчестве, но и в жизни. Обладая маленьким ростом, он снимал комнату «по росту», высотой в 1 м 68 см, меблированную столом и стульями со спиленными ножками. Согнутые в три погибели гости могли созерцать хозяина, пишущего лежа прямо на полу, либо расстреливавшего из револьвера пауков на потолке. К кровати был прислонен велосипед: «Это чтобы кататься по комнате», — объяснял Жарри посетителям.
Даже внешним видом, «лицом-маской», Жарри эпатировал публику: мертвенно бледный лоб, накрашенные и напудренные щеки, «бретонские» усы «цвета сажи», опускавшиеся по уголкам рта, яркая краснота накрашенных губ, неподвижный взгляд блестящих, «совиных», глаз, безжалостно сверливший собеседника. Его движения напоминали робота на шарнирах, а «металлическая» речь была резкой и лишенной интонаций. Современникам, знавшим Жарри в последние десять лет жизни, он запомнился устрашающим человеком-марионеткой, дергающимся на сцене жизни.
Одетый в засаленный костюм велосипедиста, он то разъезжал на своем «двухколесном коне», трезвоня в прикрепленный к рулю трамвайный звонок, то, спрятавшись за оконными жалюзи, обстреливал горохом цилиндры проходивших внизу буржуа, то, к восторгу зевак, нырял в Сену и через минуту появлялся на поверхности с живой рыбой в зубах! Большинство анекдотов о Жарри связано с его мрачными розыгрышами и макаберным юмором. Приехав на похороны Малларме босиком, в шлепанцах, Жарри лишь перед самым погребением в знак траура переобулся в канареечно-желтые дамские туфли, однако не сменил забрызганных дорожной грязью, промокших брюк и в ответ на осторожное замечание Октава Мирбо заявил: «Ну что вы! У нас дома есть другие, еще погрязнее!» Воспоминание о самом знаменитом случае из жизни Жарри принадлежит писательнице Рашильд. Однажды на ее глазах Жарри, имевший «несчастную привычку палить из револьвера не только по всякому поводу, но и без повода», развлекался стрельбой в саду и до смерти перепугал соседку, чьи сыновья гуляли за оградой. «Подумайте только, мадам, ведь месье мог убить кого-нибудь из детей!», «Э, ма-да-ме, — флегматично парировал Жарри, появляясь из-за спины Рашильд, — случись вдруг такая беда, мы вам наделаем новых!»
Рашильд свидетельствовала: «День Жарри начинался с того, что он поглощал два литра белого вина; между десятью и двенадцатью часами следовали друг за другом три порции абсента; за обедом он запивал рыбу или бифштекс красным или белым вином, чередуя его с новыми порциями абсента. Днем — несколько чашек кофе, сопровождавшихся рюмками водки или коньяку, названия которых я позабыла, причем вечером, за ужином, он еще был в состоянии выпить не меньше двух бутылок виноградного вина, неважно, хорошего или плохого».
Не удивительно, что разрыв с Люнье-По стал для Жарри прологом к саморазрушению и крушению литературных связей вообще: вначале произошла ссора с Реми де Гурмоном, затем он лишился поддержки в редакции «Меркюр де Франс» (попытка издавать собственный журнал — «Периндерион»[105] — закончилась неудачей: вышло всего два номера — в марте и июне 1896 года). Даже Рашильд, питавшая к Жарри «материнские чувства», не смогла преодолеть неприязни к его выходкам, достойным «взбесившейся обезьяны».
Пьеса Жарри «Король Убю» стала началом цикла пьес о Папаше Убю и открыла новые возможности драматургии и сценического искусства. Но после провала «Короля Убю» жизнь Жарри быстро покатилась под уклон. Проев наследство и перессорившись со всеми, Жарри бедствовал, голодал, некоторое время жил у таможенника Руссо. Хотя с 1897-го по 1902 год ему удалось издать несколько книг (романы «Дни и ночи» и «Суперсамец», два «Альманаха Папаши Убю», «Убю в неволе»), его все чаще отказывались печатать, а для книги «Деяния и суждения доктора Фаустроля, патафизика», Жарри до конца жизни так и не смог найти издателя.