Я столь же известен, сколь и неизвестен; но в результате получается не "наполовину известен", а какая-то странная смесь».
Он трудно писал и чем дальше — тем труднее. Его требовательность к себе нарастала вместе с мастерством, его задачи были непомерны, а силы слабы. Он мало публиковал. Как и Джеймса Джойса, его терзали сомнения в правильности выбранного пути, как и Джеймс Джойс, он не сошел с него…
Как и все скептики, Музиль не шел на поводу у слащавости и благостности, когда речь заходила о человеке. В то время, когда в прекраснодушной наивности Франк и Верфель твердили: «Человек добр!» — он писал: человек — это нечто бесформенное, безмерно пластичное, на всё способное. И, похоже, станет еще хуже…
Эмигрировав, Роберт Музиль в полную меру испытал всё то, о чем писал в «Человеке без свойств». К острой нужде присоединилось мучительное отчаяние полного духовного одиночества и невозможности реализации замыслов. Новые планы разбивались об острые утесы открытых им же жизненных реалий.
Его книги не покупали и не читали; наверное, никогда не будут покупать и читать — за исключением все той же тысячи или нескольких тысяч человек.
Уже в первых «пробах пера» Музиль стремится, главным образом, к изображению внутреннего космоса человеческой души, скрупулезному анализу внутреннего мира, фиксации психологических импрессий. Кредо молодого писателя сформулировано с предельной ясностью: «быть ученым, который помещает свой внутренний организм под микроскоп и радуется, находя что-нибудь новое». Поиск нового в равной мере относится к предмету изображения и к стилю произведения, ибо «старая наивная манера повествования уже не соответствует современному развитию интеллекта».
«Der Mann ohne Eigenschaften», «Человек без свойств», эта неоконченная гигантская эпопея странствий души, новая «Человеческая комедия», — куда глубже той темы, которую наши ей навязывали — упадка империи Габсбургов; скорее, это художественно-философский «Закат Европы», «Закат Мира». В распаде Австрии, в ее пассивности и страхе перед зарождающимся новым Музиль — еще до грядущего фашизма — разгадал причины заката: судорожное цепляние за отжившее, за труп.
Из отсутствия будущего вырастают ужасы настоящего: скепсис, ирония, утилитаризм, крайний эгоизм. Каждый замыкается в себе и гребет под себя, начинается пир во время чумы. Человеку без свойств, Ульриху-Музилю остается только боль, трагедия неудачника-одиночки, противостоящего всему миру и не способного ничего изменить.
В этом мире происходит обезличивание людей, распад индивидуальности, апокалиптический рост милитаризма и бюрократии — и всему этому каждый вынужден ставить заслон лишь в форме собственного «я». Музиль остро ощущал безвыходность грядущего человека: либо стать соучастником, либо — неврастеником. Вот почему Ульрих и сам автор предпочитали подлости мира пассивность и одиночество.
Роман «Человек без свойств», создаваемый четверть века, — это духовное освоение мира, раздумье о жизни, ее истолкование, гигантское философское эссе, ставящее под сомнение простоту, взаимную обусловленность, причинность мира, самое время. Связь вещей — только поверхностный, наивный, искусственный срез бытия, бесконечно упрощающий бесконечную сложность существования.
Музиль был декадентом: не занимающим определенной позиции, не принимающим чью-то сторону, не знающим, куда его приведет собственная мысль, больше вопрошающим, нежели дающим ответы, больше устрашающимся, чем страшащим других. У декадента не возникает вопросов, чему он служит и для чего извлекает на свет. Это не безответственность — он изображает то, что ему открылось.
«Всем моим произведениям не хватает одного — умения, когда я что-то закончил, спросить: для чего я всё это извлек на свет? Чего я хочу?.. Я не занимаю определенной позиции, я не знаю, куда приду, куда приведет меня мысль?»
Можно сказать, что там, где, вроде бы, полагалось искать решения, проза Музиля предлагает всегда только гипотезы. Да: разобщенность, отчуждение, одиночество, невмешательство… «Обычное отношение индивидуума к такой огромной организации, как государство, — это невмешательство». И еще: пропасть, разверзающаяся между индивидом и миром…
…Внутренняя пустота, невероятное смешение чуткости к частным и равнодушия к общим вопросам, потрясающее одиночество человека в пустыне частностей, его тревога, злоба, беспримерный сердечный холод, жадность к деньгам, равнодушие и жестокость, отличающие наше время…
Для современного человека, который играючи пересекает океаны и континенты, нет ничего более невозможного, чем найти дорогу к людям, живущим за углом…
Экзистенциальное чувство одиночества и абсурда существования зрело давно — бездны Паскаля, откровения Гамана, Якоби, Киркегора, жизнечувствование Эдгара По, Клейста, Гёльдерлина, Бодлера, затем — мир Достоевского… Что это было? Постепенное прозрение? Или предчувствие апокалипсиса такой цивилизации? Или боль? Или неврастения?
Интересная тенденция: чем нас больше, тем более мы чужды друг другу. Мегаполисы как утрачиваемая человечность. А, может, просто мы стали честнее? Не закрываем глаза на то, что существовало во все времена?
Жизнь, которая нас окружает, лишена понятия системы. Факты прошлого, факты отдельных наук, жизненные факты захлестывают нас самым беспорядочным образом. Это какой-то вавилонский сумасшедший дом; из тысячи окон к путнику одновременно обращаются тысячи разных голосов, мыслей, мелодий, и естественно, что человек делается игралищем анархических устремлений и мораль расходится с разумом.
Почему, собственно, человек без свойств? Потому что свойства — это стандарты, условности, готовые платья, чувства и качества эвримена, программа, обреченная на провал. Быть без свойств — тоже не сахар, скорее чистая горечь, но все же это, пусть жалкая, но свобода. Что от меня осталось? — вопрошает Ульрих. Храбрый и неподкупный человек, воображающий, что ради внутренней своей свободы он признает лишь немногие внешние законы? Внутренняя же эта свобода состоит в том, что ты можешь думать как угодно, что в любом положении знаешь, к чему не надо привязываться, и никогда не знаешь, к чему же все-таки привязаться…
Отличительная черта «человека без свойств» — не противоречие со всеми и даже не трагичность противостояния миру, но принципиальная невозможность разрешить «многостороннюю проблему этического самоопределения», осознание отсутствия однозначных решений, ясное понимание сущностного многообразия вещей и идей.
У Музиля духовность — это отказ от роли пророка, учителя, спасителя человечества, это океан альтернатив, это принципиальный запрет на императивность искусства и право художника «звать за собой».
Музиль рано пришел к перспективизму — осознанию равноправия точек зрения, восприятий мира, мировоззрений. «Бесхарактерность» Музиля во многом совпадает со звучанием разных внутренних голосов в душах героев Йитса и Джойса, с их выступлением против зашоренных, твердолобых идеологических и этических систем — неприступных крепостей.
Человек без свойств — ответ Музиля общественной традиции «повторения подобного», движения без развития, механической повторяемости социальных явлений без творческого участия человека, исчезновения активного, действенного «Я».
Человек без свойств — это одновременно «открытие внутреннего человека» и «духовное освоение им мира», человеческая открытость и неприязнь к духу косности и сектантства, способность к эволюции и отказ от законсервированных в формалине форм.
Сам Музиль под «аморфностью» человеческого характера и сознания понимал их способность принимать многие формы — от «повторения подобного», капитуляции перед миром и другими до крайних форм новаторства и индивидуализма. При этом у «массового человека» доминирует первое, у творческого — второе.
Ульрих не лишен индивидуальности, как считают наши, наоборот — он единственная недогматически мыслящая личность среди участников «параллельной акции», представляющих «действительность». Сам Р. Музиль констатировал: «Таким образом, основная тема целого: столкновение человека возможностей с действительностью». «Ибо человеческое существо одинаково способно на людоедство и на критику чистого разума».
«Бессвойственность» Ульриха — это свойство духовной личности, при всей ограниченности возможностей и сил, противопоставить статике, порядку, недвижимости, массовости — «иное состояние», движение духа, динамическую мораль, хрупкое новое.
Человек без свойств — разлад с обществом и одновременно сатира на него: вчерашнее, сегодняшнее, грядущее. Почти свифтовская сатира: отчаяние без проблеска надежды. Сатира как венец и конец искусства — приговор себе. От Аристофана и Лукиана до Жене и Беккета сатира стояла на той ступени художественного развития, где начинался отказ от искусства: это — предсмертный хохот язвительного висельника. Сатира как порождение искусства и его безнадежная противоположность, говорил Карл Краус.
Музиль был не просто зеркалом упадка — упадка человека, культуры, государства, — он был визионером, узревшим за первыми, еле видимыми симптомами распада ужасы грядущего, надвигающийся тоталитаризм…
Активность, пассивность… как они связаны. Активность одних возможна благодаря пассивности других. Инертность масс — вот что рождает действенность героев. Ощущение, будто не люди управляют обстоятельствами, а обстоятельства массами — в целом верное ощущение, если обстоятельство — фюрер. Мы ведь не живем — мы отбываем жизнь, как солдаты — службу, арестанты — срок, недужные — госпиталь. Погружаясь в дерьмо, мы уповаем на чудо: на освободителя, который придет и вызволит нас. Мы неистовствуем от счастья, когда он приходит: мясник — в стадо.
Творец-аналитик, Музиль ищет истоки этого грядущего, цивилизации-деградации. И находит их: анонимность, безответственность, тотальность, бескультурье… Разобщенность, эгоизм, самоуспокоенность лишают людей всего: счастья, любви, идеалов, свободы…
Подобно Т. Манну, Ф. Верфелю, Г. Броху, Г. Гессе, А. Дёблину, Р. Музиль шел навстречу редкому, взыскательному, изощренному читателю, ждущему от автора не развлечения, но интеллектуального блеска, остроты ума, глубины проникновения в бессознательное, помощи в постижении и освоении мира. Синтез искусства, философии и науки требовался для удовлетворения высоких запросов. «Человек без свойств» как бы иллюстрировал декларацию Гессе, согласно которой «сверхинтеллектуальная книга может одновременно быть такой поэтичной». Вот ведь как: «Замысел остался невоплощенным, роман незавершенным, а впечатление от него громадное…»