Совершенно невозможно согласиться с мнением Отто Базиля: «Не вызывает сомнений, что Тракль был религиозным мечтателем и фантастом. Но одновременно он был также наркоманом, психопатом и алкоголиком». Почему нельзя? Потому что физология не имеет никакого касательства к состоянию поэта взыскующей души — точно так же, как землю нельзя мерить синью небес. При таком подходе «психопатами и религиозными мечтателями» становятся не только Франциск Ассизский или Сведенборг, но Будда и Христос.
На самом деле, конечно, религиозная жизнь личности, тем более религиозно одаренной, есть та целостная реальность, от которой невозможно укрыться ни в пьянстве, ни в наркомании. Говорить о бытовой патологии в случае Тракля — недопустимая наивность, ибо эта патология входила в само существо его персональной духовной судьбы, и эта судьба влекла его к величайшему преодолению в себе чего-то, что можно бы назвать «грехами рода». «Жало в плоть» у Тракля оказалось странным образом интенсифицировано до предела, и на этом пределе, на звенящей ноте этого предела возникла райская музыка его песнопений, заглушавшая музыку [земного] ада.
В 1908 году Тракль поступил на фармакологическое отделение Венского университета, но к этому времени его жизнь уже всецело отдана поэзии. Сам Георг признавался сестре Гермине, что на три года старше него: «…Я — мой мир! Мой цельный, прекрасный мир, наполненный бесконечными созвучиями».
Кстати, в письмах к Гермине Георг очень ясно выразил причины своего «бегства в поэзию», и это отнюдь не противостояние безумной плоти и небесной души — это глубочайший внутренний призыв, делающий человека гением или прощелыгой:
«…Мне почудилось, что я впервые вижу жизнь так ясно, без всех субъективных ее истолкований, голой, беспредпосылочной, как будто все голоса, которыми говорит действительность, я слышу в их жестокости и мучительности. На мгновение я почувствовал то давление, которое обычно испытывают люди, почувствовав гнет судьбы.
Мне кажется, это было бы ужасно — постоянно жить в полноте ощущения тех животных инстинктов, что катят жизнь сквозь время. Я ощущал в себе ужасающие возможности, чувствовал их запах, прикосновения, слышал завывания демонов в крови, тысячу чертей с шипами, от которых безумеет плоть. Какой жуткий кошмар!
Прочь! Сегодня это видение действительности вновь погрузилось в Ничто, далеко от меня вещи, предметы, еще дальше — их голоса, и я, став всецело одушевленным ухом, вновь вслушиваюсь в те мелодии, что живут во мне, а мои окрыленные глаза вновь сновидят образы, которые прекраснее, чем любая действительность! Мой целостный, прекрасный мир, полный бесконечной гармонии…»
Стихи буквально лились из молодого поэта, но сам Бог хранил его от славы: кроме нескольких отдельных стихотворений[111], ему с большим трудом удалось при жизни опубликовать единственный сборник своих стихов.
Получив мaгистерскую степень, Тракль вернулся в Зальцбург, какое-то время служил в армии, а затем в аптеке, но служба лишь омрачала жизнь прирожденного поэта, пребывающего в мире смятения и грез: «Что за адский хаос ритмов и образов во мне!», «Что за горячечное душевное смятение и бред».
Когда он на службе, он далеко от мира, далеко от людей, далеко от их вопросов. Он сидит, его голова уронена в ладони, погружена в свои мысли; он полностью потерян для мира. Хозяин аптеки, добрейший человек, часто отпускал его…
Естественно, две страсти молодого человека — стихи и наркотики («жадная лихорадка жизни», как выражался сам поэт) — являются плохими подспорьями в жизни реальной. Хотя время от времени Траклю удается «протиснуть» в прессу отдельные стихи, он неустроен, у него нет средств к существованию. Поэзия не приносила дохода, служба в аптеке и госпитале не обеспечивала минимальных жизненных потребностей. Даже более удачливый и получивший какую-никакую известность Э. М. Рильке сполна изведал нищету и абсолютную невозможность прожить на литературные заработки. Дабы обеспечить себе сносное существование, Г. Тракль готов отправиться аптекарем на Борнео, но получает отказ Управления Нидерландских колоний.
Музой Тракля, его то ли добрым, то ли злым ангелом, стала самая младшая сестра Маргарета (Грета, Гретль), с которой, как безосновательно считают некоторые биографы, он состоял в инцестуальной связи и даже стал отцом ее так и не родившегося ребенка. Все подобные инсинуации носят исключительно литературный характер, и по существу никаких свидетельств инцеста, кроме одного-двух стихов — «самодоносов» самого Георга, не существует.
Вот, например, как потрясающе звучит стихотворение «Священные сумерки» с несмолкающим лунным голосом сестры, наполняющим священную ночь…
Священные сумерки
Тишина на опушке леса
обнимает темного зверя.
На холме тихо ветер вечерний скончался.
Стихли стенанья дрозда.
Осени нежные флейты
в тростнике приумолкли.
На облаке черном
пьяный от мака плыву
по ночного пруда просторам,
по звездному небу.
Лунный голос сестры не смолкая звучит,
наполняя священную ночь.
«Священные сумерки» и поэма «Сон и помрачение разума», один из мотивов которой связан с сексуальным насилием, могут быть такими же свидетельствами инцеста, как готические фантазии религиозных средневековых писателей или буквально понятые стихи Лотреамона.
Представлять 26-летнего Тракля неврастеничным идиотом, жаждавшим «публично исповедаться в страшном грехе» и для этого написавшим «поэтическую, но документально правдивую исповедь» и отдавшим ее в 1913 году в печать, и всё это при жизни родных и Греты, причинить которой малейший дискомфорт было для него нестерпимым, да и попросту непредставимым, — для всего этого надо применить неизвестную нам логику и неизвестную нам «исследовательскую» мораль, выключающую из сферы пользования принцип презумпции невиновности.
К тому же ближайший друг Георга Э. Бушбек, сам переживший в 1912 году бурный роман с сестрой Георга Тракля Гретой, решительно отверг всякие намеки на интимную связь брата с сестрой.
Просто брат и сестра были удивительно похожи друг на друга — внешне и внутренне. Брат преклонялся перед яркой и артистической натурой Гретль, поверял ей свои мечты. Духовная близость с сестрой во многом обязана тому, что Маргарета стала единственным и ревностным ценителем раннего творчества Тракля и только у нее, будучи всеми отвергнутым и непонятым, находил он утешение и поддержку — отсюда признания в любви, сложные образы и двусмысленные эпитеты (в стихах Тракль называл сестру своей «возлюбленной», «юницей», «солнечным отроком», «пламенеющим демоном»…)
Возможно, именно атмосфера внутреннего одиночества в семье и среди сверстников сделала сестру самым важным на свете человеком, а заодно и объектом маниакально сосредоточенных двусмысленных эмоций, наполнивших стихи Тракля резко контрастирующими двойниками, предстающими то как инфернальное, то как райское существо. Не случайно психоаналитики обнаруживали в неслыханных дерзаниях поэта бессознательное выражение психозов кровосмесителя и наркомана. А сам Тракль видел в опыте инцестуозных безумств не приметы личной биографии, но присутствие «черного истления», симптом быстро надвигающейся болезни европейского мира.
Впрочем, о своей жизненной стратегии той поры он говорил: «Я делаю то, что нужно, спокойно и не прилагая усилий. Я не следую никаким правилам и не создаю свои правила. Я теку вместе с Жизнью с верой и без сопротивления». К этому времени Тракль бросил работу и сознательно обрек себя на социальную неустроенность, ощущая единственным призванием — поэзию.
В ключевом для понимания лирики Тракля стихотворении «Inzest» («Кровосмешение») читаем:
Ниспосылает ночь на наше ложе
проклятья: — Как греховен ваш экстаз!
Еще не отойдя от гнусной дрожи,
мы молимся: — Прости, Мария, нас!
Цветы струят хмельные ароматы,
и льстиво наши лбы бледнит экстаз,
и бездыханным воздухом объяты,
лепечем мы: — Прости, Мария, нас!
Сирены громче, горячей жаровня,
темней переживает сфинкс экстаз,
дабы сердца стучали все греховней,
стенаем мы: — Прости, Мария, нас!
Г. Тракль фактически жил на вспомоществование друзей, имена которых он обессмертит в посвящениях своих стихотворений. В поисках достойного пристанища поэт мечется по Европе — Инсбрук, Мюлау, Зальцбург, Венеция, Вена. Везде изнуряющая работа над многократно переделываемыми стихами, нищенская богемная жизнь, продажные женщины, вино, наркотики — всему этому Тракль предается со страстью, увлечением, раскаянием и проклятиями, о чем свидетельствуют его письма 1911–1913 годов:
Вино было великолепно, сигареты превосходны, настроение дионисийское… утро бесстыдное, послелихорадочное, голова заполнена болью, проклятиями и тоскливой круговертью.
Позавчера я выпил 10 (да-да: десять!) стаканов красного! В четыре утра я принял на своем балконе лунную и морозную ванну, и утром наконец написал великолепное стихотворение, которое бьет дрожью от холода.
В эти годы Тракль, в зависимости от настроения, виделся своим собеседникам и собутыльникам как соединение крайностей: деликатность и учтивость могли смениться неожиданной агрессивностью и безудержной бранью, а выдержка и самообладание — срывами героев романов Достоевского, которые он хорошо знал и из которых в его поэзию пришло имя «Соня».
Философ Рудольф Касснер, увидев Георга Тракля в 1913 году, охарактеризовал его как «невыспавшегося, с землистым цветом лица невинного таинственного мальчика». Это означает, что в 26 лет, за год до смерти, Тракль все еще сохранял детскость, «невинную и таинственную», взыскующую и потрясенную, как у «русских мальчиков» Достоевского.
Кстати, мотивы поэзии Тракля во многом пересекаются с творчеством Достоевского — совесть человека, утраченная гармония бытия, стремление к покаянию и искуплению, любовь как исцеляющая и возрождающая человека сила. Как и Достоевский, он считал, что человек потому поступает дурно и потому зол, что не видит своей подлинной красоты, своей настоящей души. Цель поэзии — узреть и понять собственную душу.