В своих падениях Тракль ищет каких-то особых отношений с обитательницами публичных домов, притягиваемый их убожеством, их отторженностью и отверженностью, родственной его собственной судьбе. Как ему кажется, «падшие женщины» — единственные, кто его понимает, и он относится к ним с подчеркнутым уважением. Возможно, признание Тракля, шокировавшее его приятелей — «Я не имею права избегать Ада» — относится именно к этой части его жизни, хотя я полагаю, что он имел в виду внутреннюю конфликтность «души» и «тела», мильтоновскую или достоевскую битву, идущую в душах людей, свою причастность к этой битве.
Но, в конце концов для культуры важно не это: за менее чем десятилетний период поэтического творчества Георг Тракль превратился из подражателя Гофмансталя и Рильке в самобытного поэта, создавшего оригинальную, совершенно неподражаемую манеру письма.
Мало кто из поэтов последующих поколений называл Тракля в числе своих учителей, но следы его литературных открытий можно обнаружить у многих, и не только у тех, кто писал на немецком. Немало примеров можно было бы извлечь, скажем, из Бродского, но в такого рода изысканиях не обойтись без натяжек…
Находясь на нижних ступенях социальной лестницы, вечно нуждающийся и бесприютный, Тракль, тем не менее, постепенно приобретал связи в мире искусств: в 1912-м познакомился с издателями инсбрукского журнала «Brenner», а в Вене — с влиятельным диктатором литературных вкусов Карлом Краусом и с Оскаром Кокошкой, более известным как живописец, но составившим себе имя и как писатель-экспрессионист, а также — с архитектором Адольфом Лоосом, творцом нашумевшего строения, воздвигнутого рядом с дворцом Хофбург. Впрочем, связи эти так же быстро рвались, как и возникали, систематически перемежаясь психическими провалами поэта и прекратившись с началом войны.
Единственная книга «Стихотворения», которую Тракль опубликовал при жизни, вышла в свет в 1913 году в лейпцигском издательстве «Курт Вольфф». Публикация второй («Себастьян во сне») уже пережила своего автора.
В июле 1914-го Г. Тракль (как и Р. М. Рильке) получил учрежденную сыном сталелитейного магната выдающимся философом Людвигом Витгенштейном стипендию для бедствующих писателей — 20 тысяч крон. Сумма вполне пристойная, но воспользоваться ею Тракль не успел: помешала война, резко изменившая жизнь и судьбу Европы.
Как резервиста Тракля призвали в армию и направили аптекарем во фронтовой госпиталь в Галиции. Ф. Фюман в документальной книге «Над огненной бездной» воспроизвел рассказ отца, тоже армейского аптекаря и однополчанина Тракля, о беспробудном пьянстве в перерывах между боями, о том, что по этой части Траклю не уступал только штабной врач…
Последние стихи Тракля отражали его настроения этого времени и наполнены образами того конца, который он предчувствовал заранее, а теперь воочию увидел:
…Золотой человеческий образ
Поглотила холодная глубь
Вечности. Об уступы смерти
Разбилась пурпурная плоть…
…На город тернистая пустошь идет.
Со ступеней пурпурных гонит месяц
Толпу испуганных жен.
Волки с воем врываются в двери.
Стоит ли удивляться, что подобные стихи однополчане Тракля воспринимали как бред сумасшедшего, тем самым дополнительно раня и без того охваченного ужасом поэта.
Война как война… После поражения под Гродеком, нанесенного австро-венграм армией генерала Брусилова, Тракль в течение двух дней оказывал медицинскую помощь многим десяткам тяжелораненых, не имея практически никаких медикаментов и без какой-либо помощи других врачей. Тогда он прошел свои круги ада: одни молили его дать им яд, другие убивали себя на его глазах; выйдя как-то из сарая, он увидел на деревьях фигуры повешенных — русинов, которых военные подозревали в симпатиях к русским.
Жуткое нагромождение человеческих страданий, крови, грязи и смертей потрясло поэта до такой степени, что во время дальнейшего отступления оглушенный и смертельно уставший, находясь в состоянии тяжелой депрессии, поэт попытался покончить с собой.
В тот раз у него успели отобрать оружие, а его самого отправить в Краковский гарнизонный госпиталь для психического освидетельствования. Здесь поэт написал свои последние стихотворения «Гродек» и «Плач». В каждой их строке — боль и отчаяние. В госпитале его успел навестить издатель журнала «Бреннер» Л. Фиккер, привезший ходатайство об увольнении Тракля из армии. 27 октября Георг Тракль отправил ему эти свои стихотворения, написав в сопроводительном письме: «Я ощущаю себя почти по ту сторону мира». Еще он писал, что чувствует «странный озноб превращения, телесно ощутимый до невыносимости, видения мрака, вплоть до осознания собственной смерти, восторги, вплоть до оцепенелости; и протяженное видение грустных сновидений».
Немецкий поэт Теодор Дойблер рассказывает, как во время его последней встречи с Траклем, в Инсбруке, весной 1914 года, поэт «непрерывно говорил о смерти», и он приводит, по его заверению, в точности особенно поразившие его слова: «Разновидность смерти безразлична; смерть, поскольку она — срыв и падение, до того ужасающа, что всё, что ей предшествует или за ней следует, ничтожно. Мы срываемся и падаем в непостижимую черноту. Как это смерть, секунда, вводящая в вечность, может быть непродолжительной?» Этот пассаж, что бы он ни означал в психобиографическом контексте предсмертных предчувствий Тракля, дает, может быть, наилучшее введение в самую суть его поэтики. Время, в которое погружены его стихотворения, и есть предсмертная секунда, «вводящая в вечность» и сама становящаяся вечностью, по старому латинскому выражению nunc stans — остановленное, стоящее настоящее.
Через неделю, 3 ноября 1914 года, Тракль, не дожидаясь комиссования, покончил жизнь самоубийством. В официальной справке с перепутанным возрастом поэта сказано: «Суицид вследствие интоксикации кокаином». Жизнь закончилась, едва начавшись. Тракля похоронили на Роковицком кладбище в Кракове.
И вправду любил он солнце,
пурпурный восход над холмами,
Лесные дороги, поющую черную птицу
И зелени смех.
Благ был его приют под сенью деревьев,
И светел лик.
Пламенем кротким Господь одарил его сердце:
О человек!
Единственным человеком, который провожал его гроб на краковском кладбище, был денщик, а в мирной жизни — шахтер Матиас Рот. Сохранилось его простодушное письмо, преисполненное тем, что позже назовут «правописанием сердца». Биограф Г. Тракля замечает по поводу этого письма: «Словно бы все простые люди, к которым Тракль был в жизни добр, прощались с ним в этом чудном выражении благодарности». Содержание такого письма невозможно придумать, оно — один из лучших документов, в нескольких словах характеризующих личность Георга Тракля: «Меня мой господин всегда жалел, я ему этого во всю мою жизнь не забуду… Я всё думаю и думаю о моем дорогом и добром многоуважаемом господине, как это он так жалостно и таким образом окончил жизнь?..»
Через три года, 21 ноября 1917-го, в возрасте 26 лет покончила с собой сестра Георга Маргарета.
В 1925 году прах Тракля был перенесен на приходское кладбище в Мюлау, под Инсбруком — городом «бреннеровского» кружка, который дал кратковременные и скупые литературные радости поэту, лишь посмертно признанному одним из крупнейших лириков ХХ века.
«Просветления» и беззащитная неотмирность Тракля плохо совместимы с тяжелым взглядом сохранившихся фотографий, особенно — автопортрета, больше свидетельствующего не о Божественном свете, но о «темной ночи души». Вне всяких сомнений, Тракль принадлежит к «les poetes maudits» — «прóклятым поэтам», чье стремление к запредельному и неотмирному уживалось с инфернальностью «святости». Это ощущалось уже в беспомощных отроческих стихах Тракля «Святой», где подсознательная чувственность воплощена в напряженнейшее молитвенное усилие подвижника. По мнению С. Аверинцева, особенностью «прóклятости» Георга Тракля являлось сочетание инфернальной чувственности с мягкой депрессивной меланхолией, присущих венскому (и русскому!) XIX веку.
Я не хочу различать Тракля-человека, слабого, несчастного, переступившего черту безумия, и сосредоточенного и мастеровитого Тракля-художника, потому что «победивший художник» слишком часто возникает из «проигравшего человека», о котором говорят: «Жизнь окончилась, слава только начиналась». Ведь вся идеология моей книги призвана продемонстрировать необходимость «непризнанности» для «бессмертия».
Поэзия Тракля — это во многом самоистязание, садомазохизм, безумная жизнь, трансформированная в творчество. Здесь, как у Верлена или Бодлера, ангелическое переплетено с инфернальным и безмерное с предметным.
Тракля рассматривают как раннего экспрессиониста, хотя среди критиков нет единства: его лирику часто относят к модернизму, символизму, импрессионизму, неоромантике, югендштилю, хотя по мне гениальность не подлежит рубрикации: Тракль есть Тракль и больше никто.
Будучи бесспорно прóклятым поэтом, лириком «последних времен» и «заката Европы», он — вполне естественно, а не парадоксально — отражал свет и мрак, духовность и кощунства, аскезу и инфернальную атмосферу своего времени и своей жизни, одним словом, — «горькое время конца».
Предчувствуя закат христианства и надвигающуюся европейскую катастрофу, Тракль был полностью сосредоточен на сакраментальной реальности тревоги и испуга, греха и недуга, преступления и ненаказания, причем относился ко всему этому не с позиции реализма, но — статической созерцательности, медитативности, мистического присутствия. Сам Тракль видел свою странную и непутевую жизнь как эмблему времени, как знак, как значимое для всех знамение, — и это вполне отвечало глубинному духу его поэзии «конца времен».
Поэтическая техника Тракля наследует нанизывание эпитетов, образов, цветов, назывных предложений, присущих поздней готике полузабытых германских поэтов XVIII века. Это