— образность эмблематики и геральдики, виртуозная символика света и цвета средневекового и барочного искусства или католической литургики, взгляд на мир «с позиции вечности» или эсхатологического «навсегда».
Как и у Готфрида Бенна, кстати, тоже постоянно разрабатывавшего в своих стихах цветовую символику, образы Тракля нагружены сразу несколькими семантическими планами. Это, безусловно, усложняет понимание текста, придавая ему некоторую герметичность, но тем самым автор безгранично расширял выразительные возможности поэзии.
Излюбленные словечки Тракля и одновременно символы его душевной жизни — dunkel (темный, смутный, сумрачный, туманный, таинственный, неизвестный, неведомый), Untergang (закат, заход, запад, сумеречность, гибель, катастрофа, исчезновение), Geistliche (духоносность, священство), Fremdling (чужеземец, пришелец), Scheinende (cветящееся, кажущееся), Abgeschiedene (отрешенный, отдаленный), fremd (чужой, чуждый, нездешний, иной, посторонний, неизвестный). В поэзии Тракля Geworfenheit («заброшенность») не просто одна из категорий бытия, но бытие само по себе.
Я обращаю внимание на полифоничность и расплывчатость этих языковых понятий, как бы созданных специально для метафизической поэзии (глубина которых самодостаточна).
Эта траклевская полифония хорошо видна в его удивительном «Гелиане» или в «Псалме», посвященном Карлу Краусу. В этом «новом пространстве» конфликты между «этим» и «иным», между обыденно-захватанным и священным сняты в новом созерцательно-экстатическом синтезе. Человеческая обыденная жизнь предстает этому «внемирному» наблюдателю как таинство вне всяких смыслов, как одновременность загадочных, порой фантастических и жутких, но в любом случае завораживающих обрядов.
К этому следует добавить сакральное, я бы сказал — просветленное, отношение Тракля к миру, который в его поэтической метафизике отвечает современным идеям холизма — цельности и ценности, мистического единства и безвременности бытия. В этом отношении понятен ответ Тракля на вопрос: «Как вы объясните такие религиозные, но не христианские явления, как Будда или древние китайские мудрецы?» Ответ Тракля: «Все они тоже получили свет от Христа».
По словам Казимира Эдшмида, Георг Тракль наполнял природу элегическими призраками никогда не виданной светящейся красоты.
Тракль — поэт верлибров, но, в отличие от других символистов, необузданности и экстатичности речевого потока он предпочитал отрешенность слова, его эмпедокловское таинство, темноту, многозначность, полифоническую емкость — собственно то, что отличает больших поэтов масштаба Гёльдерлина или Георге — от «малых сих».
Язык поэзии многозначен по своей сущности, причем многозначен по-своему. Мы не можем услышать поэтического высказывания, если по собственному тупоумию настроены воспринимать его в каком-либо одном значении.
Сумерки и ночь, закат и смерть, безумие и зверь, пруд и камень, птичья стая и челн, пришелец и брат, Бог и дух, так же как и названия цветов: синий и зеленый, белый и черный, красный и серебряный, золотой и темный, снова и снова говорят о множественном.
Глубина и напластование смыслов в сочетании с глубинной экзистенциальной психологией человека прослеживаются в стихотворении Тракля с удивительным названием «Семипсалмие смерти» («Песни смерти на семь голосов»), будто бы специально созданном для целого каскада дешифровок:
О, прогнивший проект человека:
структура холодных металлов;
ночь и ужас лесов затонувших,
пылание чащи дикого зверя;
ни дуновенья в душе.
Аристократ родного языка, Тракль часто употреблял слово «духоносность», прекрасно передающее содержательную наполненность стихов этого воистину «чужого», «не от мира сего» страдальца или пришельца.
Когда в одном из стихотворений Тракль сказывает: «Душа — чужестранка на этой Земле», то он не просто говорит о своей судьбе, но и о теле — темнице души, и о платоновских эйдосах, и о неземной, сверхъестественной родине бессмертной души. По словам М. Хайдеггера, эта поэтическая строка вернее всего выражает сущность того, что зовется «душой» и вместе с тем свидетельствует о движении души в иные миры.
Поэзия Тракля поет песнь души, которая на земле — пришелец, и лишь странствует по земле — по тихой отчизне возвращающегося домой человеческого рода.
Душа впервые ищет Землю, отнюдь не бежит от нее. Странствуя, отыскать Землю, чтобы себя на ней поэтически выстроить и жить; и именно таким образом впервые суметь спасти Землю как Землю — такова стратегия исполнения сущности Души (М. Хайдеггер).
К ночи здесь потерял себя в черном ноябрьском хаосе
чужак-незнакомец,
в гуще ломких ветвей, вдоль настенной проказы;
здесь незадолго монах проходил,
с головою ушедший
в нежные струн переборы безумья святого.
Говоря о поэтическом строе Тракля, М. Хайдеггер приводит это стихотворение («Гелиан») как свидетельство поэтической отрешенности поэта-чужака, как его саморастворение в бытии: «Все поэтически сказанное Георгом Траклем сосредоточенно вокруг странствующего пришельца. Он является — и называется — отрешенным, заброшенным. Через него и сквозь него поэтические высказывания выстраиваются в единый строй. Поскольку стихотворения этого поэта сосредоточены в песни отрешенного, назовем отправную точку его поэзии — отрешенностью».
Для Мартина Хайдеггера поэзия Тракля (как и Гёльдерлина) представлялась пророческой, выражающей глубинные пласты бытия: «Многозначительный тон стихотворения Тракля исходит из особой сосредоточенности, то есть из такого созвучия, которое само по себе вечно остается невыговариваемым. Многозначность этого поэтического высказывания — это не смутность небрежения, но строгость бережности, присущей тому, кто принял на себя заботу праведного созерцания».
Пра-мудрость Тракля напоминала М. Хайдеггеру темную языческую архаику эллинов, выходящую за пределы однозначности и рациональности, тогда как другие критики находили в ней сильное средневековое, барочное, сакральное, мистериальное, лютеровское начало, выражающееся в христианской образности католического искусства и мечтательных представлениях о набожности былых времен. На самом деле поэзия Тракля дистанцирована от пространства и времени, как бы льется из иных миров, подчеркнуто замкнута на самой себе, а его самого можно вполне назвать инопланетянином, болезненно реагирующем на все внешнее и земное.
Одно из последних стихотворений Тракля «Жалоба» заканчивается так:
Сестры грозовая скорбь.
Робкий челн утопает
Среди звезд,
В безмолвном обличье ночи.
Что скрывает это глядящее из сияния звезд безмолвие ночи. К чему оно само принадлежит вместе с ними? К отрешенности. Она не исчерпывается одним только состоянием — состоянием бытия-в-смерти, каким живет юноша Элис. К отрешенности принадлежит рань тихого детства, и синяя ночь, и мглистые тропы пришельца, и ночные взмахи крыльев души, и сумерки как вpaта в закат.
Отрешенность объединяет эти составляющие, но не так, что они при этом дополняют друг друга, а так, что каждая развертывается в своем довлеющем средоточии.
Таким образом, отрешенность — это не только состояние pано умершего, и не то неопределенное пространство, в котором он пребывает.
Отрешенность, будучи пламенной, сама — дух, и в этом качестве средоточие. Она удерживает сущность смертных в их тихом детстве, скрывает ее как еще не выношенный род, который образует будущее поколение.
После такого вступления сформулируем: уточнение поэтического строя Тракля показывает нам его как поэта еще потаенной Вечерней страны.
Можно уточнить: отрешенность, заброшенность (Geworfenheit) Тракля не просто одна из категорий бытия и даже не бытие само по себе, а судьба любого гения — об этом я уже писал в начале книги.
Георг Тракль одновременно бытиен и автобиографичен: всё его творчество — это лирический роман в стихах и метафизическая автобиография духа. Сам он ощущал себя, как Новалис, отрешенным, «святым пришельцем на этой земле»: «С уст его нежных принял плачи сам Бог, дав погрузиться в глубь своих ароматов»[112].
Как признавался сам поэт в письме к Э. Бушбеку, он добивался безусловного подчинения себя тому, что он изображал в своих стихах: «…И мне снова и снова придется их править, чтобы отдать истине то, что ей по праву положено».
Благодаря краткой, как вспышка, поэтической жизни Тракля, всё его творчество принято считать «единым стихотворением», движимым законами музыкального построения и цветовых соответствий и выражающим «несказанное».
«Несказанность полета птицы» не отпускает поэта, она хочет быть выражена. И наряду со словами в ход идут паузы, молчание — ибо «О чем невозможно говорить, о том следует молчать», — которые уводят Тракля от традиционного рифмованного стиха к верлибру и во многом формируют своеобразное деление на строки и строфы в его поздних стихотворениях.
Можно сказать, что лирика Тракля, замедленный ритм его стиха гипнотичны и суггестивны, что используемые им поэтические приемы неутомимого варьирования образов, цветовых метафор и эпитетов призваны заворожить, подавить, усугубить ощущение неизбежности времени и судьбы. Фактически это мистическая техника трансформации времени в вечность, совмещения конца с началом, победы статики над динамикой.
Глубокомысленность поэзии Тракля напоминает японские миниатюры хайку (хокку). Приведу некоторые пассажи такого рода, дающие представление о мощи образности и поэтической глубине поэта:
…О, как тихо движение вниз по синей реке, оживляешь
забытые смыслы, а в зеленых ветвях
дрозд запел, увлекая Чужое в закат.
Душа воспевала смерть, зеленое тление плоти,