Живя в рабочей среде и на рабочую зарплату, падая вечером от усталости, она, тем не менее, вела «заводской дневник», в котором отражала все свои испытания и страдания того времени.
Центральным мотивом творчества Симоны Вейль позже станет проблема страдания, особенно страдания невинных. Для ее решения она считала необходимым восстановить связи человека с природой и социумом — те, по ее выражению, «корни», которые в современном обществе уничтожает влияние денег, власти и идеологии. Одним из главных методов восстановления «корней» она считала «одухотворение труда».
Известен случай, когда кто-то из рабочих сказал ей: «Что же вы приехали с нами разговаривать? Посмотрите, в какой мы живем грязи. Вы бы лучше нам помогли». Она, ни слова не сказав, подоткнула юбку и вымыла пол — и только потом состоялся разговор, в ходе которого она совершенно этих людей к себе расположила.
Равнодушная к моде и внешнему виду, Симона не признавала украшений, ходила в грубой рабочей одежде и, подражая своему окружению, дымила, как фабричная труба. Ее очерки на рабочую тему стали беспощадным приговором грубости, дикости, физическому и духовному оскудению современных рабов.
В своей «Духовной автобиографии»[115] Симона Вейль так описала события того времени:
«После года работы на заводе и еще до возвращения к преподаванию родители отвезли меня в Португалию, где я, оставив их, одна поехала в деревню. До сих пор я не знала несчастья, кроме своего собственного, не казавшегося мне особенно значительным, и которое было несчастьем наполовину, поскольку имело биологический, а не социальный характер. Я знала, что в мире много несчастья, даже была им одержима, но никогда не жила среди него сколько-нибудь долго. Во время работы на заводе, где я смешалась с анонимной массой в чужих и в собственных глазах, чужое несчастье вошло в мою душу и плоть. Меня больше ничто не отгораживало от других, ибо я действительно забыла прошлое и ничего не ждала от будущего, так как не представляла себе возможности выжить при такой усталости. Перенесенное на заводе ранило меня настолько сильно, что по сей день встреча при любых обстоятельствах с любым человеком, говорящим со мной без грубости, заставляет меня думать, что произошло недоразумение, и что это недоразумение скоро рассеется. Там я получила клеймо рабства, подобное тому, что римляне выжигали раскаленным железом на лбу самых презренных рабов. С тех пор я всегда считала себя всего лишь рабыней».
Работа на фабрике и самоизнурение привели Симону к полному физическому и моральному истощению, так что ей пришлось «приходить в себя» в Швейцарии, Испании, Португалии, где она близко соприкаснулась с католицизмом и мистикой.
С. Вейль на стороне республиканцев участвовала в Гражданской войне 1936–1939 годов в Испании. В Барселоне она записалась рядовым в Колонну Дурутти[116], но и здесь ее ждало разочарование: она убедилась в трагическом разрыве между утопией и реальностью. Из-за несчастного случая и последовавшей за ним болезни ее пребывание на испанской земле оказалось коротким. Успехи Франко и особенно вмешательство сталинского руководства в дела республиканцев нанесли удар ее социалистическому мировоззрению и заставили окончательно отказаться от утопий юности.
До конца своей короткой жизни Симона Вейль была поглощена изучением идей Христа, стараясь строго следовать Его заветам. Не принадлежа церкви, но став горячей сторонницей Иисуса Христа (1938), Симона Вейль унаследовала критицизм Сёрена Киркегора, противостоящего закату христианской церкви экстатической критикой ее непотребств: «Церковь, как социальный институт, вызывает у меня страх, внушает мне страх».
Ее обращение не было одномоментным — скорее духовным процессом, начавшимся в 1937 году в маленькой романской часовне XII века Santa Maria della Angeli в Ассизи, где часто молился святой Франциск, и продолжившимся в Солесме, где, по ее словам, она поняла «как можно через несчастье полюбить божественную любовь».
Вот ее собственное описание произошедшего тогда с ней. Ее часто мучили нестерпимые головные боли, и, борясь с ними, она, как молитву, читала стихотворение «Любовь», «напрягая внимание и всей душой пытаясь разделить заключенную в них нежность». Во время одного такого чтения на Страстной неделе «Сам Христос снизошел ко мне, и я оказалась захваченной Им раз и навсегда»:
«Рассуждая о неразрешимости проблемы Бога, я не предвидела возможности реального контакта, встречи лицом к лицу, здесь на земле, человека с Богом. Я слышала туманные разговоры о подобных вещах, но никогда им не верила. Истории явлений в Fioretti меня скорее отталкивали, так же как и чудеса в Евангелиях. Притом в этой внезапной захваченности Христом никак не участвовали ни чувства, ни воображение; я просто почувствовала через страдание присутствие любви, подобной той, что читается в улыбке на любимом лице».
В «Духовной автобиографии» Симона так описывает обращение к христианству: «В то время мои душа и тело были разбиты в кусочки. Соприкосновение с несчастьем убило мою юность… И я поняла, что христианство — это, прежде всего, религия рабов, что рабы не могут не быть христианами, и я в том числе».
Однако креститься Симона Вейль не стала: ей казалось высшей несправедливостью то, что, согласно церковной догме, лишь христиан ждет спасение. А как же другие? Те, кто страдает и мучается в этой юдоли слез за пределами церкви?! И она приняла тяжкое решение остаться в «несчастье нецерковности», желая разделить его с другими нехристианами:
«Католическая "среда" с готовностью примет всякого, кто пожелает присоединиться к ней. Но я не хочу, чтобы среда меня принимала, не хочу жить в среде, где говорят "мы", не хочу стать частью этого "мы". Я не хочу чувствовать себя дома ни в одной человеческой "среде"», — писала Симона Вейль отцу Перрену.
С. Вейль видела свое призвание в том, чтобы доказать, что можно быть христианкой вне церкви. Ее жизненное решение принятия Христа вне крещения и церкви было продиктовано, с одной стороны, чувством личной избранности и послушания Богу (который захотел, чтобы она всю жизнь оставалась «у врат царства»), и, с другой, — неприятием обрядовой стороны религии и карательной силы церкви, направленной против еретиков.
Будучи иудейкой, так и не принявшей христианство, она пережила опыт мистического просветления и много времени провела в бенедиктинской обители, дабы выразить свое восторженное отношение к идеям и жизненной практике Иисуса Христа, разделяя с монахами все аскетические требования, кроме христианских таинств. Она демонстративно держалась еврейства, пока продолжались гитлеровские гонения на евреев.
Одно можно сказать о ней в христианских терминах: заслышав зов нового страдания, который она принимала своей верой как зов Христа — «Иди за Мной!», — она никогда не жалела себя и не уподоблялась тем персонажам из притчи (Евангелие от Луки, 14,16–20), что отказываются идти на зов Бога, потому что один купил землю, другой волов, а третий как раз вступил в брак. У нее не было ни земли, ни волов, ни брака — ничего, кроме несговорчивой совести. Кроме неразделенной воли к абсолютному.
В 1940 году, когда немцы вошли во Францию, Симона вместе с родителями бежала из Парижа в Марсель, где ее работа на ферме станет еще одной попыткой почувствовать на себе все тяготы ручного труда,
В 1942 году семье Вейль удалось выбраться из Франции в Нью-Йорк, однако Симона не могла пассивно наблюдать из-за океана, как французы, рискуя жизнью, участвуют в Сопротивлении. Она тайно вернулась на родину, стала членом освободительного комитета Шарля де Голля, распространяла запрещенную литературу, расклеивала антифашистские листовки, выразила желание служить своей родине с оружием в руках.
Позже Симону переправили в Англию, где она присоединилась к комитету «Свободная Франция», созданному де Голлем. Она активно участвовала в борьбе антифашистского сопротивления, готовила для «Свободной Франции» радиопередачи, хотя во многом и не разделяла убеждения де Голля.
Положив жизнь на борьбу с гитлеризмом, Симона Вейль высказывала столь жестокие укоризны французскому самодовольству и еврейскому высокомерию, каких убоялись бы галлофобы и юдофобы. Одержимая максималистской совестливостью, она вообще не страшилась горьких истин, потому что чувствовала себя причастной правде Божией, сама вершила суд над самой собой. «Совесть, как соль, как йод, — для ран мука, но и единственная защита от гниения».
Симона Вейль всегда отдавала предпочтение обязанностям, а не правам — даже Декларации Прав Человека противопоставила Декларацию Обязанностей Человека. Ведь онтологически обязанности первичнее прав: если права не соблюдают, их просто нет; но если не выполняют обязанности, они остаются такими же реальными и неумолимыми.
Блестящую и глубокую характеристику Симоне Вейль дал мой любимый поэт Томас Стернз Элиот: «Симона Вейль имела задатки святости… Потенциальный святой может быть очень трудной личностью; подозреваю, что Симоне Вейль случалось бывать непереносимой. То тут, то там тебя задевает контраст между почти сверхчеловеческим смирением — и тем, что легко принять за оскорбительное высокомерие».
Ее жизнь завершилась тоже тяжелой работой в лондонском штабе французского Сопротивления: готовясь к нелегальной высадке на оккупированной территории, французская подвижница жестко сокращала свой ежедневный рацион до уровня пайка, назначенному немцами населению оккупированной Франции, дабы не иметь преимуществ перед соотечественниками, томившимися в условиях фашистской оккупации. Это привело ее к преждевременной смерти в лондонском предместье от длительного недоедания и сердечной недостаточности, осложненной нажитым туберкулезом. До могилы ее провожали всего восемь человек.
В одном из последних писем родным она писала: «В этом мире только те, кто доведен до предела униженности, ниже бродяг и побирушек, кто не имеет не только положения в обществе, но судом всех и каждого лишен даже элементарного человеческого дос