тоинства, разума, — только такие существа могут сказать правду. Все остальные лгут».
Симоне Вейль потребовалось умереть для того, чтобы стать событием для послевоенной Франции, более того — иконой интеллигенции ХХ века. Свои главные творения она написала в течение последних трех лет перед смертью. При жизни не было издано ни одной ее книги. Лишь после войны ее разрозненные журнальные публикации, рукописи дневников и эссе были напечатаны во Франции (частично при содействии Г. Марселя и А. Камю) и затем переведены на многие языки, а недавно и на русский. Ныне их читают католики и протестанты, атеисты и агностики, хотя даже и сегодня ее идеями и трудами способен восхищаться крайне ограниченный круг читателей.
Среди этих книг — сборник статей «Бремя и благодать», «Укоренение», «Наука и восприятие у Декарта», «Лекции по философии», «Предвосхищение христианства в Древней Греции», «В ожидании Бога», «Удел рабочего» и др. «Gallimard» издал ее 6-томник, а к 100-летию Симоны Вейль во Франции были перепечатаны наиболее известные сборники ее трудов и опубликовано, как минимум, два десятка посвященных ей книг. Ныне ее сочинения и посвященные ей книги в каждом крупном магазине занимают несколько полок. Это стихи, поэмы и сказки, высокое богословие и политический анализ, размышления над гомеровским эпосом и сказками братьев Гримм, над «Бхагавад-Гитой» и «Братьями Карамазовыми», над Платоном и Марксом, статьи по пифагорейской теории чисел и по теории кванта…
Сегодня во Франции именем Симоны Вейль названы улицы, школы, лицеи. Ее подвижническая жизнь и кончина стали темой множества стихов, написанных на разных языках, театральных постановок, фильма «Неоккупированная зона. Невозможная жизнь Симоны Вейль» и даже одной оперы.
Ассоциации исследователей наследия Симоны Вейль имеются не только во Франции, но и в Соединенных Штатах, а в Германии и Мексике существуют специальные институты. Даже католики, раньше разоблачавшие «несостоятельность ее претензий», теперь всё чаще говорят о «вселенской вести» Симоны Вейль, о важности ее свидетельства для христианской мысли и жизни.
Хотя знаки уважения Симоне Вейль оставили самые достойные современники, ее личная и авторская прижизненная судьба, как у всех непризнанных гениев, была к ней неблагосклонна. Глубина и острота ее мысли часто превосходили интеллектуальные достижения мужчин, и поэтому часто их негативные реакции были обыденным следствием мужского шовинизма и скрытой зависти. В чем только ее ни обвиняли: де Голль — в сумасшествии, Грэм Грин — в «неудобоваримости», иудаисты — в измене религии отцов, христиане — в критике церкви, атеисты — в религиозном фанатизме, верующие — в дьявольской гордости и еретичестве. Многие считали ее идеи утопическими и несбыточными. Больше всего ей доставалось от отечественных и зарубежных коммунистов, винивших ее в «реакционнейших предрассудках» и «идеалистической» склонности выступать с защитой «так называемой личности».
Главное в характере мышления Симоны Вейль — будоражущее ощущение страстности, неуспокоенности, беспокойства… Можно по-разному относиться к ее идеям, но ее личность привлекательна даже для оппонентов. Потому такие ее противники, как иудаист Эммануэль Левинас или православный священник Яков Кротов, не могут отказать ей в святости. Даже явные недоброжелатели вынуждены признать абсолютное единство ее мыслей и образа жизни, того, что она писала, с тем, что она делала. Для меня это гораздо важней содержательной части ее учения, потому что подвижничество — более надежная гарантия убедительности, чем строгость доказательств. Если бы Иисус Христос аргументировал как следует жить, а не жил в соответствии с тем, чему учил, кто бы сегодня знал его учение?
Христианка, не принявшая крещения; визионер, для которого атеизм был родом аскезы; мученица, превыше всего ценившая «благодать боли»; исследовательница, признававшая Осириса, Прометея, Мелхиседека ранними воплощеньями Иисуса, — Симона Вейль остается одной из самых загадочных искательниц истины в современном мире.
Действительно, вся ее жизнь — это мучительный духовный и нравственный поиск. Трагический опыт ее жизни научил ее «любить Божественную любовь, которая противостоит боли и мукам» — это слова самой Симоны Вейль.
Внутренний аскетизм таких натур подпитывается потребностью в духовной целостности. Сама она называла это «интеллектуальной честностью», «чистой, нагой, верной и вечной правдой», но на самом деле явно испытывала «повеление свыше». Я убежден в том, что Симону Вейль нельзя понять без опыта просветления, без ее личной встречи с Христом, делающей просветленных визионерами. Не случайно Ангелина Крогман, автор книги «Симона Вейль, свидетельствующая о себе», называет Ассизи «духовной родиной» Симоны Вейль[117].
Это многим покажется удивительным, но желанием Симоны Вейль было собственное бесславие, уничижение, даже уничтожение в памяти людей. Так она реагировала на инфернальные страдания миллионов людей, превращенных в ХХ веке в лагерную и военную пыль. Она раз за разом молила Бога о том, чтобы самой стать неразличимой пылинкой в этой жуткой массе человеческого горя, без всякой компенсации — в особенности, в виде «благодарной памяти потомков»…
Испытывая потребность в абсолютной чистоте, целомудрии и духовной целостности, она всегда страшилась оказаться в привилегированном положении перед кем бы то ни было — рабочими на фабрике, бойцами Гражданской войны в Испании, оккупированными французами, неверующими, лишенными шанса осмыслить собственное страдание. Даже ее мировооззрение, в частности негативное отношение к еврейству, во многом подпитывалось страхом получить «привилегию» в духовном плане.
Для меня она является продолжением лучших черт гуманизма Ганди и Швейцера, символом нового сознания и надежды, предтечей новых времен, действительно способных искупительным страданием побороть зло.
Можно сказать, что жизнь Симоны — один из немногих примеров сознательного мученичества гения с присущими ему самоуничижением, фанатическим аскетизмом, отказом от радостей и счастья, — писала Сюзан Зонтаг. — «Но все, кто ценит нешуточность не меньше жизни, перевернуты и воспитаны ее примером».
Движение ее мысли в сторону униженных и обездоленных ярко высвечивает беседа с однокашником по Сорбонне французским интеллектуалом К. Леви-Строссом. Тогда они встретились на ступеньках Колумбийского университета и Леви-Стросс печалился о том, что Франция завоевана Германией. На что вечная беглянка из лагеря победителей ответила: «А не кажется ли тебе, Клод, что гибель Франции одновременно означает освобождение Индокитая?».
Считая всех людей братьями, она глубоко понимала бессмысленность всякого национализма и фактически предвидела Объединенную Европу как прообраз будущего мироустройства.
Не состоя в литературных группах, партиях или движениях, будучи одинокой и принадлежащей скорее будущему, чем настоящему, Симона Вейль испытывала потребность в абсолютной искренности, откровенности, правде. Ее не смущало ни еретичество, ни мнение единоверцев, ни опасность «отлучения». Ее взыскующий ум легко преодолевал социальный консерватизм, общественную и религиозную дремучесть и застарелые предрассудки.
Ее выводили из себя железная необходимость причин и следствий, единство противоположностей, идея прогресса, маскировка и лицемерие «поборников разума»: «Противоречие — опора запредельного», — говорила Симона Вейль. «Невозможность — врата в сверхприродное. Наше дело — в них стучаться. А открывает кто-то другой».
Вместе с тем, как женщина, С. Вейль была чужда холодного интеллектуализма, поэтому ее творчество ближе к мистицизму, чем к философии. Будучи универсальной личностью, мыслителем от Бога, обладая редким даром эмпатии, она писала прекрасным языком, четко и ясно, порой дерзко. Поэтому ее произведения трогают до глубины души и не имеют тенденции к старению.
Порой бескомпромиссная в суждениях, Симона Вейль беспощадно доводит мысль до сурового и безжалостного конца, столь неприемлемого для бесстрастных «искателей истины», в этом она напоминает мне яростные обличения таких художников, как Беккет, Ионеско, Жене, Жарри, Витрак, Адамов, Симпсон, Пинтер…
Бескомпромиссная мысль Симоны Вейль выражается не только в уникальной силе, но и в удивительной нравственной напряженности. Не случайно ее называли совестью эпохи, а главной темой ее работ стал человек страдающий, отвергнутый перед Богом.
Здесь важно подчеркнуть, что многие формы современной философской мысли были разработаны еще античными философами и теологами Средневековья, которые стремились понять и оправдать мучения невинного, найти надежную теологическую или метафизическую опору теодицее, определить, надлежит ли терпеть или бороться, узнать, действительно ли перевешивает единственная слеза ребенка всё остальное.
Воспитанная на классических греческих образцах, Симона Вейль видела в Платоне («Моисее греков») поводыря в обетованную землю Христа. За исключением Аристотеля («дурного дерева, давшего дурной плод»), она ценила греческую мысль за «божественное воспитание души».
Аристотелю и Декарту С. Вейль отказала в мудрости, потому что духовности и божественной истине те предпочли дискурс, логику, законы материального мира. Мудрость, считала она, вообще пришла к концу вместе с рационализмом, и вернуться к ней можно, лишь «выведя мысль за пределы материального мира», повернувшись от науки разума к неисчерпемой науке души. И тогда «единство существующего в этой вселенной порядка заявило бы о себе со всей неотразимой ясностью».
Важнейшей категорией философии Вейль является «желание», даже «желание желать», которое она называла искрой божественного в человеке, имея в виду, что необходимо не обладать верой, не обладать Богом, а иметь желание желать Его. Без этого невозможно достойное существование: «Бог есть, поскольку я его желаю, но мое желание никогда не может сделать Его ближе». Именно эта удаленность Бога от человека или даже Его отсутствие и есть высший знак чистоты любви: наша любовь безнадежна. Как античная Антигона, она знает, что не найдет ни правды, ни покоя, знает, что не добьется того, чего должна добиться, но не может этого не делать. Эта жажда Абсолюта онтологически мистична и выходит за пределы любой логики.